Многое в доме Стоповых изменилось. Прохор стал заметно услужливее. Ходил, что-то делал. В основном, ворчал и передвигал предметы с места на место. Огромное впечатление на него произвёл действительный статский советник. Впервые вживую им увиденный человек такого высокого чина. «Сподобил же Господь», — растроганно прошептал он, едва только заметил его великолепный, сияющий бриллиантами орден. Прохор старался обойти его собственных слуг и обслужить первым важного гостя. Душою он всегда тяготел к военной службе и от того испытывал уважение к служилым людям. А разве может быть какой-нибудь генерал выше действительного статского советника? Прохор старательно демонстрировал при нём молодцеватость и выправку. И пусть сутулая спина его при этом нещадно поскрипывала, а круглый живот выпирал из-под жилета. Зарр-Гаджа-Бун не обращал на него никакого внимания, вовсе не замечал. Это приводило Прохора в ещё больший трепет. Иного он и не смел ожидать. Со всеми другими он был менее почтителен. Некоторых нарочито игнорировал. Но стоило «почтенному и уважаемому» Савелию Степановичу внушительно кашлянуть или вопросительно оглядеться, Прохор уже нёсся к нему со всех ног. Похожего отношения, хоть и в несоизмеримо меньшей степени, к себе добился Вахмистров. Как-никак по службе ему полагалось носить форму. А когда Зарр-Гаджа-Бун вскользь упомянул о встреченном им когда-то генерал-губернаторе, очи Прохора заволокло туманом. Это упоминание для него было равносильно свидетельству о явлении святого. Генерал да ещё губернатор. Выше был только Царь. К другим гостям у него не было такого отношения. Любой приказ с сомнением переспрашивал. «Как? Принести ваши вещи?.. Помочь одеться?.. Помочь раздеться?» Приказывающего ему такие вещи он оглядывал как какого-то полоумного или по крайней мере как человека, плохо осознающего, что происходит. Как будто говоря: «Что ж, извольте. Выполним ваш чудной каприз. Хозяин — барин. Мы и не к такому привыкли». Такая была у него манера. Он служил у Стоповых всю жизнь. Застал ещё отца Лизаветы Антоновны. Многое мог себе позволить, поскольку ему это позволяли. Иван Ильич и Лизавета Антоновна давно свыклись с ним, с его ворчанием, грубостью, ленью и глупостью. И если вдруг каким-нибудь чудом Прохор стал бы вежлив и исполнителен, для них это стало бы непереносимым шоком. Землетрясение, если бы оно могло здесь произойти, не имело бы такого оглушительного эффекта. Иван Ильич и Прохор притёрлись друг к другу. Шероховатости и неровности в виде привычек одного идеально подходили к особенностям другого.
У слуг, приехавших вместе с хозяевами, также произошло разделение на кучки. Лакеи Вахмистровых и Мясоедовых, Илейка и Никитка, а для других слуг — Илья Лексеич и Никита Семёныч, держались особняком, свысока смотря на прочих представителей своего сословия. Другую группу образовывали стоповский Прохор, ноздрюхинский Епистофан и гаврилинский Афанашка. В стороне вообще от всех и всего держался неприметный казимиров лакей. Настолько неприметный, что никто не знал, где он спит и чем питается — ни за одним из этих занятий его ещё не видели. Не знали его имени. Не слышали его голоса. Сочтя его глухонемым, не пытались вступить в диалог. К тому же, чтобы поговорить с ним, надо было умудриться оказаться с ним рядом. А такое удавалось только Казимиру.
Диковинные и диковатые слуги столичного чиновника вопреки всеобщим ожиданиям питались не одним только мясом. Довольствовались простой кашей. Ели хлеб и картошку. Как самые обычные люди. Такая нормальность в еде вызывала у местных большее удивление, чем загадочный лакей Казимира, не евший вовсе, к чему успели уже привыкнуть. В остальном, африканцы не обманывали надежд. Продолжали удивлять. Всё время о чём-то улюлюкались между собой. Разговором это никак нельзя было назвать. Часто по поводу и без веселились. Пели какие-то странные и красивые песни. Бабы в ответ как вызов затягивали народные хоровые. Песня таким образом путешествовала от африканских саван до русской глубинки. Вообще деревенские держались в стороне от приезжих, хоть и шли на них поглядеть. Смотрели свысока, но во все глаза. Ничего не желая упустить из того, что могут отчудить. Стоило только одному из чёрных слуг взглянуть на курицу, все замирали, подозревая, что он намеревается живьём съесть птицу. Бабы готовились помешать «изуверству» и разочаровывались, когда ничего не происходило. Все ждали, что «туземцы» что-нибудь устроят. Но те вели себя как совершенно обычные нормальные люди. Хоть и были при этом черны как сажа. Так же как и все ели кашу, пили квас и чай. Всё у них было как у людей. Вот только почему-то водки не пили. Несмотря на все различия, африканцы и помятовцы со временем сдружились. Сидели вместе, лузгали семечки. Язык не служил барьером. В неграх признали своих, простых. Простые люди, они и в Африке простые. Прохор на правах хозяйского лакея делал им внушения, не заботясь тем, что его не понимают. Объяснял, как правильно костюм вытряхивать, как его чистить. Его выслушивали и продолжали делать по-своему. Но Прохор всё равно был доволен. Будто чему-то научил. Он не ради дела говорил, а ради порядка. Чтобы лишний раз показать, кто здесь главный, после барина. Девки поначалу очень пугались чернокожих лакеев. Наблюдали их издалека. Но постепенно, присмотревшись, уже начинали фланировать перед ними. Если надо было куда-нибудь сходить, то нарочно проходили мимо, пусть и зигзаг для этого приходилось делать. «Туземцы» отпускали шутливые замечания. Наверное, шутили, потому что смеялись. Пели и зазывно танцевали. Если бы не строгость девичьих нравов и если бы побольше времени гостил Савелий Степанович, то, наверняка, не обошлось бы без романов. Глядишь, и в Помятовке появились бы свои мулаты. Очень вовремя гости уехали. Кости в носу или ушах не очень смущали девок. У многих парней в деревне тоже у кого нос поломанный, у кого ухо порвано. Каждый украшает себя как может. Если, как следует приглядеться, то африканцы очень даже на свой лад пригожие. Не пьющие к тому же, что всегда русскими женщинами очень ценилось. Не матерятся почём зря. Всё тихонько себе на своём что-то тарабанят, всё равно как птички щебечут. Да песни поют. Поплясать любят. Конечно, в женихи они не годятся. Но для прочего очень даже подходят.
Епистофан, следуя хозяйской установке, никого, кроме Ноздрюхина, за господ не считал. Если это не начинало грозить физическим воздействием, он вовсе не слушал приказов от чужих. Во многом повторял и худшие качества Ноздрюхина. Беззастенчиво лгал, выманивал у других деньги, хвастлив был до невозможного. Увидев роскошный стол, какой накрыли у Стоповых и какого не постыдились бы и в губернском городе, Епистофан презрительно бросил: «У нас и не такие бывали».
Афанашка как самый молодой суетился более всех. Но опять же как от самого молодого толку от него было менее всего. Даже Епистофан нет-нет а делал что-нибудь полезное. Поручить что-либо Афанашке, значило, увидеть много беготни и мало результата. Он представлял из себя худший тип бестолковости — суетливую бестолковость. Хотел угодить, но только гадил.
Афанашка постоянно забегал на кухню к Настьке. К ней все бегали. Она даже прекратила реагировать на приставания. Не на всякий щипок отмахивалась.
Прохор и Епистофан быстро сдружились. Уже вечером первого дня распили вдвоём стянутую со стола початую бутылку мадеры. Выследившему их Афанашке вместо «глоточка», дали по уху. Удовлетворившись полученным, парень отправился на кухню. Надеялся, что там что-нибудь перепадёт. Но и там ему ничего не дали. Тогда он отправился на конюшню и со злости и обиды улёгся спать. Зарывшись на всякий случай в сено, чтобы найти его не смогли, если вдруг кому понадобится. Однако даже сон ему как следует не удался. Его разбудили посреди сладкой дрёмы какие-то голоса. Позевав и продрав глаза, он разглядел проступающие сквозь туман фигуры. Это были Кантемир и Штэрн. Больно сложные имена в таком виде улеглись в его памяти. Прогуливаясь по двору, они оживлённо о чём-то беседовали. Афанашке снова пришлось потереть глаза. Потому как то, что он видел, более походило на сон. У Штэйна прямо из макушки торчали маленькие, но заметные рожки. И двигался он чудно, постоянно переступал, как бы подпрыгивая. Собеседник его тоже как-то весь преобразился. Ещё более иссох, хоть и раньше был худ неимоверно. И говорили они странное. Афанашка не мог уловить, хотя бы отдалённо смысл беседы.
— Как вы душоньку то у меня увели. Как ни плохонька, как ни мелка, а жаль. Я и не думал, что на прикупе такую комбинацию сможете взять.
— Я и сам не ожидал. Удалась партия. Игра обещает быть интересной.
— Какие люди, какие люди...
— Такие же, как и везде.
— Не скажите. Хороши.
— Согласен, попадаются интересные типажи... А где наш толстяк?
— Почивать изволят. Возлежат на софе аки олимпийское или какое иное божество, а преданные паладины стерегут их покой, — ядовито хихикнул Штэйн, — повезло ему. Его хороши. Соблазнительный куш. Я б двух этих Тумбовых за одного его дал. Хороши.
— По льву и грива.
