родители.
Родители? Что-то смутное мелькает серостью в пустоте глазниц. Родители – это от жизни. А жизнь разъедает, ведь он уже не жив.
– Ты помнишь что-нибудь? Что-то о последнем дне? – спрашивать надо резко, чтобы душа не успела отвлечься.
– Последнем? – он не понимает.
– Ты умер, Генрик.
Он молчит. а затем вдруг ярость прошивает его тело новой волной сочащейся черноты:
– Я не мёртв!
Я слышу, как в реальном мире скачут предметы. Кажется, мяч прокатывается по полу, а может и не только прокатывается.
– Не мёртв! Не мёртв! – орёт Генрик и пальцы его, узловатые, язвенные пальцы старика рубят по полу, не имея возможности когда-либо его коснуться.
И скачут, скачут за чертой предметы.
– Успокоился? – интересуюсь я, когда Генрик ничком валится в границы, плачет, хнычет…
Я пытаюсь почуять хоть какое-то раздражение в его сторону – малец, истеричка, самоисходец по глупости, считай, но не могу. Он уже наказан отсутствием жизни. Он наказан падением в Ничто, и мне нужно его туда отвести.
Обмануть. Мало кто хочет в Ничто по доброй воле. Одни уходят туда по незнанию, другие не успевают обороняться, а третьих приходится обманывать. И я обману. Обману, чтобы душа обрела это самое Ничто в себе, в Ничто нет страданий, нет чернеющих язв, ничего нет. И боли тоже.
– Генрик, – я протягиваю руку через черту, я защищена, да и он сломан, что он мне сделает? Касаюсь призрачных серых волос, покрытых той же чернотой. – Генрик, зачем же ты так? мама тебя любит. Мама по тебе скучает. Она не находит места. А папа не знает как и чем жить. Их дом пуст.
– Я не мёртв! – он уже не беснуется, просто тихо плачет. Пустые глазницы сочатся чернотой.
– Мёртв, Генрик. И твоё присутствие в доме пугает их. И ещё…губит.
Что хорошо – мёртвые не чуют лжи. Ложь – изобретение живых, с живыми она и остаётся.
– Что мне делать? – спрашивает Генрик, отрывая голову от пола. – Что мне делать? я не хочу…я хочу в колледж. Хочу играть в футбол.
Это невозможно. Каждый платит свою цену. У каждого свои ошибки. Но зачем я буду терзать душу? Солгать проще.
– Всё это будет, Генрик. Ты просто застрял здесь, а должен был уже уйти. В новый мир.
– В рай? – спрашивает он. В посмертии нет надежды, но он ещё пытается верить.
– Люди зовут его так, но они не знают всего смысла, – я качаю головой, – надо пройти через двери, и всё ещё можно будет исправить. И всё будет. И футбол, и колледж.
– И мама?
– И она, малыш.
Он уже не малыш. Давно. Но в посмертии, у черты, за которой Ничто, все немного дети. Потому что взрослых просто нет, душа не успевает повзрослеть, успевает только разочароваться и от разочарований постареть.
– Надо просто закрыть глаза, надо увидеть дверь, Генрик.
Я баюкаю мертвеца. Он бестелесный, но это не значит, что его можно сбросить со счетов. Пока нельзя. Пока он тут. Он ещё не верит.
– Закрывай глаза, там спокойно. Там будет футбол. Там будет мир. Там не будет грустно и скучно.
Там вообще никак не будет, но этого я тебе не скажу.
– Ниса? – Генрик зовёт меня. – Ты ангел?
Ага! Ангел, который пять лет без отпусков пашет в Агентстве и ненавидит всех коллег и клиентов.
– Ангел, малыш, только земной.
В небесные не взяли – милосердием не вышла.
Генрик улыбается и жутко чернятся его губы в очередном выплеске черноты через раны. Но лик его смиряется, розовеет и тяжелеет его голова. Раз-два-три…
Кончено. Всё кончено. Истаяло, ушло, и нет больше Генрика, ушёл его дух в ничто, да будет воля на то небесная, а не моя. Да будет ему покой. А моё дело сделано. Мне пора.
***
– Ну вы уж тут сами уберетесь, – ну а что? убираться я не нанималась, не переломятся вытереть меловые следы.
– Получилось? – робко спрашивает Томас, заглядывая через плечо Сары в комнату.
– Ну а то! Мы профессионалы вообще-то! – я почти обижаюсь, но вспоминаю, что люди меня не интересуют, поэтому гасну в своей несостоявшейся обиде. – Чек пришлют! Прощайте!
– Я вас провожу, – спохватывается Сара и нагоняет меня. Лицо тёмное от горя, но даже это не вызывает во мне сочувствия. Она живая, она везде может найти помощь, а мертвые? О них кто подумает?
Она касается моей руки:
– Спасибо вам, Ниса. Даже не знаю… не знаю, как я решилась. Это же так тяжело. Он мой сын, понимаете?
Я не спрашиваю у неё где она была весь этот год и почему при жизни Генрика не была так внимательна и заботлива.
Я не спрашиваю лишнего. От жизни живых я отрешена.
– Понимаю, – но ответить надо. Хотя бы дежурно. – Но мир мёртвых должен быть с мёртвыми.
– Он что-нибудь говорил обо мне? – она ищет во мне ответ, заглядывает в глаза преданной побитой собакой. – Он меня вспоминает?
Будь я добра, я бы дала ей добрый ответ. Но я не работаю на людей и стараюсь развязать мёртвых и упокоившихся от живых, беспокойных:
– Мёртвые вообще редко помнят близких. Абстрактные образы в самом лучшем случае. Это нормально.
Она разочарована. Сара хочет слышать, что её мальки её любит, прощает и ждёт её. Вот только всё это не имеет ко мне отношения. Ловите моменты с живыми, а мёртвых не троньте! Помните их, но не дразните.
– Мне просто очень тяжело, я постоянно плачу, – жалостливо объясняет она.
Я не выдерживаю:
– Я всегда считала, что живые плачут о себе, живых. ведь это они остаются без кого-то! Пока их близкие и друзья уходят и уже ничего не чувствуют, оставшиеся жить горюют о себе. Ведь их же оставили! Их же предали! Они же теперь одни.
Осекаюсь, прежде, чем успеваю выпалить про эгоизм. Я и без того очень уж разошлась, ещё очередную жалобу на меня напишут, но так меня учил Волак, так я выдрессирована: слёзы о мёртвых – это жалость к себе, живым. И ещё страх о себе, живых, ведь каждому дана конечная точка, и это последнее, что уравнивает всех людей на земле.
Она одна. Родиться можно в разных условиях, но это всё равно не осознаётся. А смерть едина.
Сара молчит, она ошарашена. Наверное она, как и все мои клиенты, ждала утешения, вот только я не работаю утешителем. Я работаю с миром посмертия, а там слова – это всего лишь декор для одной и той же сцены.
– Чек вам пришлют, до свидания. Дальше я найду выход.
***
Случаи, случаи, сколько их? Одни заканчиваются премией, другие вздохом Волака:
– Ниса, ну во имя всего добродетельного! Ну что ж это такое?
Но он не наказывает. Кто ещё сделает такую работу лучше, чем я? только сам Волак. Но кто-то должен быть шефом, а кто-то должен ему подчиняться, иначе шеф без помощников перестаёт быть шефом. Вот он и терпит. За профессионализм. За муки, через которые прошло мое обучение, данные им же муки, обесточившие мои чувства к живым!
И только через долгие три недели всплывёт знакомое имя. И вводная снова будет коротка, о чём я власть выскажусь, прежде, чем соображу – Томас Рохо. И адрес знаком.
И снова сверхлюдская активность. Сын? Да нет, не сын.
– Жена, – сообщит спохватившаяся и вспомнившая после моего выговора о том, как работать, Эйша, – Сара Элизабет Рохо-Фольборн. Самоисход. Сорок три года.
Не справилась, значит? Как человеку я ей не сочувствую. Живые могут отыскать помощь где угодно, проблема в том, что они не хотят. А вот её замученной душе я обязана – она теперь моя, и от неё я не могу отрешиться как от кого-то живого.
– Ну поехала я тогда, – останется только подняться, сообщить очевидное и выйти к служебной машине.
Она уже ждёт. Знакомый адрес и знакомая душа, которой я буду сочувствовать, пока не уведу в Ничто.
(*) «Мёртвые дома» откроются для читателей ориентировочно в начале сентября
