Незабвенный

Мама  в личной жизни была человеком глубоко несчастным, ибо  мой папа, а её, соответственно, супруг покинул семейство  тогда, когда «нас» ещё не было. Была только мама с предощущением, что скоро она будет не одна…
«Интуиция» её не обманула, и вскоре  на свет божий появился я. Зато исчез папа, который, «собсно» «папой и главой семьи быть пока не собирался». Это мне уже потом мама рассказала.
Во-о-о-т, значит…
И стали мы с нею жить. Я с момента рождения купался в  безграничной любви, которая скорее походила на месть или  ненависть к папе, которому мама всю жизнь заочно хотела доказать, каким же он был идиотом, что лишил себя счастья быть нашим папой и мужем, соответственно.
С младых, что называется, ногтей, мама начала развивать во мне  все таланты, которыми (это ж просто – наверняка!) щедро наделила меня природа…
Я занимался музыкой – ходил к частной учительнице по фортепиано Елизавете Николаевне, которую, вместе с этим прекрасным инструментом,  с каждым годом ненавидел всё больше и больше. От первых «удач» («Вот идёёёт… пионееер – всем ребятааам  примееер») до сонаты Грига, которую так и не смог сыграть (техники не хватило!), хотя нравилась она мне необыкновенно.
Ещё был у меня «частный преподаватель», ибо слова «репетитор» тогда просто не существовало, по английскому языку, и слово «Cambridge», по её утверждению, я произносил как «лондонский аристократ».
Ещё я ходил в секцию велоспорта, где, несмотря на скуку, добросовестно крутил педали на велотренажёре, который, опять же, так тогда не назывался.
Пройдя через конкурс «дикторов детских и юношеских передач» на местном телевидении в нашем небольшом провинциальном городке, я раз в месяц появлялся на экране телевизоров, совсем немногочисленных в те годы, в качестве  ведущего тележурнала «Юный Ленинец».
… Но мама продолжала изнывать под спудом любви ко мне и, ещё чуть лихорадочно пометавшись, за руку привела меня в Дом Пионеров, где находилась изостудия, куда она меня, естественно, и записала…

… Когда я в первый раз пришёл в эту довольно большую комнату, чудовищно душную и уже давно нечистую, навстречу мне вышел крошечный человек в синем застиранном сатиновом халате, таком, какие носили в те годы грузчики продуктовых магазинов. Все пуговицы, видно, от частых стирок, были на том халате поломаны, а потому лишены либо трети, либо четверти, либо даже половины своей «товарной массы». Кроме того, у него было маленькое белое пятнышко на бледно-голубой радужке правого глаза,  и он прихрамывал на правую ногу, обутую в уродливый ортопедический ботинок с  толстенной подошвой. Определённо, с «право» у него были серьёзные проблемы.
Ко всем прочим  неприятностям,  его звали Ефим Наумович, что в те времена препятствовало всякой перспективе карьерного роста советского человека, если, разумеется у него не было связей.
Несмотря на такой обширный «набор дефектов», он мне  н е в о о б р а з и м о  понравился с первого взгляда,  и хоть живописи я хотел учиться «не очень», но – остался. И мы стали встречаться с ним два раза в неделю.
Когда вечерами вторников и пятниц я торопился  к нему, то сердце стучало, а он, увидев меня, улыбался и говорил: «Ты пришёёёёл… Вот как мне хорошо  сразу стало от этого…» Возможно, так встречал он каждого из своих учеников, но тогда мне казалось, что только меня.
Когда я уже сидел на своём месте и рисовал выставленный натюрморт, то вдруг… неожиданно… но это было так нестрашно, а тепло и радостно, к моей макушке прижималась его щека, и я слышал  шёпот: «Ах, каак же красиво, как хорошо!.. Только посмотри на это яблоко, которое ты нарисовал. Ну, разве  т а к  свет падает на его бочок?  А у этой шторы складки такие же грубые, как ты нарисовал?..» И это было счастьем!.. Слушать, как он меня «ругает»!!. И хотелось, чтобы ещё сильнее «ругал»!!!
А когда мне было уже шестнадцать, и я вознамерился уйти из изостудии Дома Пионеров, он, на последнем занятии,  всё так же подошёл ко мне сзади, обнял и прошелестел в самую маковку: «Не уходи от меня, ведь со мною тебе лучше, чем без…»
… Сразу! Тем, кто кривенько и гаденько улыбнулся после этих строк! Никакой педофилии в помине не было. И слова тогда этого не существовало. А просто была сказочная доброта Ефима Наумовича…

Это уже потом, много позже, когда он давно уже умер, я узнал, что фамилия его была Годовский, и родился он всего на год позже моей бабушки – в 1907 году.
Было это на Украине, в Житомире  В Киеве  воспитывался в Доме подростков, где и учился рисовать. Потом окончил ВХУТЕМАС и работал в качестве оформителя в театре им. Мейерхольда в Москве.  Лично знал  Всеволода Эмильевича, основателя,  и актёров Гарина и Зинаиду Райх, первым мужем которой был Сергей Есенин, а вторым - Мейерхольд. Её он неоднократно видел на сцене. А в 1947 году неожиданно всё бросил и уехал подальше от столиц, в глубь огромной страны, где судьба мне и подарила встречу с ним. Здесь он тоже сначала работал в театре, а потом – в Доме Пионеров, вот. Здесь же, в изостудии и жил и нас учил жить…
Не стало его в 1975 году.
Уже совсем много позже, в 2022, на одной из художественных выставок в Москве я увидел … даже не картину, а воспоминание… очень на моё похожее. Был это бесконечный луг, где кое-где мерцали цветы, которые и разглядеть-то было трудно. И – всё. Но рука показалась мне знакомой.
Встретился с автором. Выяснилось, что начинал он тоже у Годовского, только гораздо позже меня…
Он-то и  рассказал мне тогда, что остался в искусстве только потому, что всегда помнил, как Ефим Наумович целовал его в макушку…