«Ангольский «синдром» с «золотой» рыбкой».
Лето 1987-го помню, как вчера.
Были мы тогда на другой стороне Земли – в Анголе, когда-то стране рабов и рабовладельцев, а в то время уже свободной и социалистической, но истощённой во всех официальных смыслах и простолюдных растолкованиях. Ловили рыбу и кормили добрых, приветливых и даже восторженных своей революционной неизбежностью жителей страны, находившейся тогда в ленивой, но при этом в смертельной рубке со своими же соседями по городам, деревням, домам и джунглям, точно такими же, как они сами, но повстанцами из УНИТА. Улов мы сдавали в разные порты – Луанду, Кабинду, Амбриш, Лобиту.
В тот раз была Луа́нда.
Не знаю уж и почему, но ещё до того, как я в первый лишь только раз прогулялся по столице Анголы, сразу же покорившей меня своей южно-европейской красотой в экзотической интерпретации первооткрывателей типа Колумба и Бартоломеу Диаша, которую тогда нужно было ещё суметь разглядеть в полуразбитых, разграбленных особняках и гасиендах сбежавших колонистов-колонизаторов, в останках проспектов и клумб, хаотично зараставшую стремительно и безудержно наступавшей природой, восстановив в своём воображении былое её величие, её название – Луанда, да и сам город, стали у меня ассоциироваться с Лау́рой из «Маленьких трагедий» А.С.Пушкина. Может быть неславянское происхождение нашего великого русского классика повлияло на меня, а может и по тому, что они обе были – обворожительны. Хотя у непушкинской, после выдворения португальских хозяев, вся красота её была завуалирована неухожестью, нищетой и вынужденным терпением нового, непривычного ей уважительного отношения к себе – её теперешнего ценителя и поклонника. Да возможно ещё и потому, что это был первый по-настоящему – афро-африканский порт, в котором я побывал. Я не смог разъяснить такого наития даже сам себе! До этого я был в Дакаре, в котором морской порт – прямо-таки портоградище: крайне современный по тем временам и тамошним весям и по его инфраструктурному благоустройству, и по грузовой механизации; но всё ж таки столица Сенегала это другое – арабо-африканский экзотизм. А луандийский же порт, разоткровенничавшись, прошептал мне тогда: «Вот такой я – разный. Чёрный континент!»
Ну, так вот.
Завели концы и пришвартовались к бетонной стенке причала.
Сразу же к нашему траулеру вереницей вразвалочку, прямо-таки морской походкой, поочерёдно подкатывают крытые грузовики, подрагивая и качая в дружеском страждущем нетерпеливом приветствии своими закабинными кибитками, привозя с собой взвихренные ими пылевые облака из песка, – многократно перетёртого в муку ихними же скатами, – постепенно растекающимися поверх жары, распластавшейся повсеместно (даже в тени редких низкорослых пальм) уже с самого раннего утра. Эти облака, заклубившись, смешивавшись с трепещущим слоёным маревом, повсеместно заворачиваются пухлявыми серо-жёлтыми рулетами, и сразу же рассыпаются и обволакивают знойным бусом и рыбовозы, и всё вокруг них – метров на сто-двести, забиваясь в любую – даже маломальскую прозоренку, перекрывая дыхало каждому встреченному – хоть наветренному, хоть подветренному. Выпрастывающиеся на лице и теле нескончаемые ручейки липкого неизбежного пота, попадая в глаза, приводят их к не спасающему их же рефлекторному защитному прищуриванию с очередным пулемётным морганием. Глоток холодной воды – усугубляет и обостряет реакцию организма, который, сопротивляясь водяной инъекции, отторгает её, выталкивая через кожу больше влаги, чем в него влили через рот. От этого тело начинает воспринимать жару ещё острее. А мозг даёт издевательскую команду: «Пей – больше».
Но местные опытные моряки, которых мы брали с собой на промысел – обычно трёх-четырёх матросов и моториста (в том числе и для их обучения работе на судах подобных нашему, и для овладевания ими навыками промышленного рыболовства), на смеси ломанных португальского, английского и русского языков подсказали: «Агва… ноу… Чай… Ти… вери хот… Нао цукар…». И это действительно помогало. Поначалу, было непривычно. И рука с эмалированной кружкой всё время тянули весь организм к сатуратору – судовому аппарату с газированной водой. Но те, кто не хотел перманентно то мокнуть, то иссыхать, принимали такой совет на раз и вскорости приучались к горячему чаю. С тех пор дежурный чайник с заваренным эликсиром под всеми парами венчал собой раздаточную стойку в салоне судовой кают-компании.
Итак. Небольшие причальные поржавевшие весы с белыми соляными разводами. Трюм – нервно зевает: то показывая, то скрывая свои внутренние затаённые клады – ящики, до краёв заполненные блистающей холодной платиной и самоцветными камнями – отборной свежевыловленной рыбой, чуть прикрытой снежными полушалками, которые, едва покинув прохладную темноту сокровищницы, быстро сжимаются под солнечной яростью, как шагреневая кожа, и небольшими кусками льда, столь же стремительно дряхлеющими на свету.
У нас на палубе наши матросы, на причале – аборигены. Два счетчика ящиков – с нашей стороны и с ангольской. Ящики, в каждом из которых рыбы килограммов по 25-30, – по одному на уровень. Фиксация веса. Сдал! Сданное – в подошедший грузовик до полной загрузки оного. Принял! Подписи. И так раз 300-400 – под десять тонн! – это вам не банка с килькой. Затоваренные рыбовозы отваливают один за другим, поднимая на прощанье клубы пыли, притараненной ими заранее, оставляя её остающимся, добавив к ней чёрные, непригодные для экологичного дыхания облака дизельного выхлопа, освобождая погрузочное место таким же, как они сами двадцати- и более летним, – но всё ещё «о-го-го себе» – старичкам, которые и привозят с собой, и увозят в себе всё тоже и также, что и как все их прочие собратья.
На земле весь это процесс охраняли кубинские камрады (они воевали в Анголе с теми повстанцами), так как со всех сторон перегрузочно-пограничные весы атаковали красноглазые и неугомонные, вытянувшие поперёд свои руки словно зомби, голодные босоногие местные. Честно говоря, кубинцы нападавших не жаловали и в случае чего директивно дозволительно били их и прикладами наших «калашей», и армейскими растоптанными кирзачами, не разбирая ни возраста, ни пола, ни частей тел, ни последствий таких и подобных «экзекуций».
Я на вахте на капитанском мостике. Наблюдаю.
И тут вижу, как одному из «пиратов», столь эффективно хоронившемуся под сенью загружаемого рыбовоза, да так, что кубинцы его и не заметили, наблюдавшему от туда, до поры до времени – как из засады, выбирая подходящий момент, удалось-таки бестелесной полуденной тенью ползком подкрасться к сдаточному месту, просунуть свою длиннющую тощую руку между сапог двух охранников, стоящих рядом друг с другом, и, зацепив за жабры своим костлявым крючковатым указательным пальцем, выудить из одного из взвешенных ящиков небольшую рыбину.
Бежать с трофеем сразу? Нельзя ни в коем случае! – кубинцы увидит, догонят и отвесят тумаков от души, да так рьяно и безжалостно, чтоб, в назидание другим, таким же, как и он – латентным воришкам, впредь неповадно было.
Спрятать! Куда?! На этом бедолаге лишь туника до пупка да набедренная повязка, как у сумо́тори. Разница лишь в том, что у смельчака под этой ветошью только то, чем его одарили царица-природа и родители.
Делать нечего. Сунул он свою добычу под повязку и стоит, – как ни в чём не бывало.
Справочно уточню. Мы ловили и сдавали рыбу ходками: семь дней на промысле в океане – ловим, затем на сутки в порт – на сдачу. И опять, и снова, и так далее многократно – рейс-то пятимесячный. Поднимали трал, сортировали улов в ящики, пересыпали льдом и снегом и в трюм.
Я это всё к тому, что рыба в трюме хоть и не замороженная, а лишь охлаждённая, – но около нуля градусов в ней было. И вот теперь этот «ноль» – под набедренной обёрткой нашего везунчика.
Судно у нас небольшое и крыло ходовой рубки почти вровень с причалом, ну, может на метр с мицей повыше: рукой до стоящего на берегу не дотянуться, но при желании посредством черенка зюзьги поздороваться можно. Так что, догадаться, какой «пожар наоборот», просто-таки криогенный процесс зачался сейчас у этого африканца под повязкой, я смог по его лицу. Я чуть ли ни на себе самом физически прочувствовал то, что сейчас творится с ним. Мне прямо-таки до слёз стало жалко и его, и… себя.
Шаловливый блеск в глазах счастливца от нежданной радости от удачи, стал сходить на нет незамедлительно, вытесняемый и заменяемый всё ярче и амплитуднее проявляемыми внешними физическими изменениями его мимики и всего судорожного чернокожего тела, явно покрасневшего и побелевшего изнутри, всё чаще и резче взбрыкивающего всеми своими конечностями и чреслами. В течение нескольких минут всё это действо окончательно превратилось в самоговорящий танец – этакий симбиоз из наших лезгинки и казачка в оригинальной постановке заезжего досужего фольклориста, рассказывающем о вулкане, который вот-вот взорвётся и накроет ужасом извергнутого всё и всех в округе, ровно также, как в эпическом повествовании про обезумевший Везувий, что накрыл своею вырвавшейся огненной требушиной всю Помпею со всеми её жителями две тысячи лет назад.
– Беги, дурак, отморозишь…! – прокричал я ему.
Голова парня быстро сделала несколько оборотов, выбирая наименее опасное для побега направление. Танец «вулкана» подходил к своему апогею.
– Бе-еги-и! – раструбом приложив ладони ко рту, провопил я ему во всю ивановскую… Ой! – то есть во всю луандовскую.
И парень рванул! – без оглядки, засверкав своими бело-розовыми пятками, да так, как подмигивает семафор на железнодорожном переезде своими предупреждающими огнями, только в несколько раз чаше и быстрее.
[justify] Кубинцы-охранники не то, что бы растерялись, они ничегошеньки не поняли, они не успели ни сообразить, ни сделать буквально ничего, – даже просто развести руками, – чем дали новоявленному спринтеру значительную фору на старте. Жестами я показал им – обделённым и обойдённым соглядатаям с «калашниками» – причину столь стремительного забега. Кубинцы согнулись от хохота и… не стали догонять лидера – они просто-таки не смогли распрямиться, чтобы сделать хоть что-нибудь для