Пилите, Шура! Пилите! или, может быть, про любовь

Филипп Иванович играл Вивальди.
 Вдохновенно и прекрасно.
Софье Константиновне казалось, что он пилит. Пилит ей мозг.
 Она не любила скрипку еще с детства, когда отец Филиппа Ивановича еще пятьдесят лет назад принес в дом скрипку и записал юного тогда еще Фильку в музыкальную школу. И хоть с тех пор прошло много лет и Филипп Иванович стал весьма приличным музыкантом, Софья Константиновна приходила в неистовство услышав в квартире соседа живую музыку Вивальди.
Филипп Иванович любил музыку Вивальди. Именно она заставила в свое время взяться за учебу серьезно и вдохновенно. Зимой Филипп Иванович играл «Зиму», Весной – «Весну». Играл самозабвенно и ежедневно. Играл, намертво забивая все посторонние шумы и даже звуки соседского перфоратора, который включала «в холостую» Софья Константиновна, после того, как руки ее внука Константина уставали бить в большой барабан, специально для этого заблаговременно купленный Софьей же Константиновной в подарок Костику за год до его рождения.
Алексей Гапонович, муж Софьи Константиновны пилил. Пилил на балконе. Долго и беспощадно пилил ножку от сломанного сто лет лежащего тут, на балконе, табурета. Пилил тупой, неприспособленной для пиления, ножовкой. Каждый раз пилил. Каждый раз, как только Филипп Иванович начинал вивальдить под аккомпанемент перфоратора и барабана.
Алексей Гапонович подсознательно почему-то тоже не любил Вивальди. Особенно «Зиму». Или «Весну». Особенно ранней весной.
Вот и сейчас, слушая «Адажио» и водя в такт ножовкой по ножке табурета, аки скрипач смычком, он напряженно думал о том, почему он не влюбился в какую-нибудь эскимоску с крайнего севера, а влюбился в Софью Константиновну. И еще он думал, что хорошо бы и Филипп Иванович наконец бы влюбился. Да хоть все в ту же эскимоску. А пока Алексей Гапонович сидел и пилил, представляя пасторальные картинки чума, клюквенных болот и одиноко стоящего на сопках Филиппа Ивановича, выводящего озябшими пальцами смычком по скрипке популярную композицию «Одинокий Пастух» и разбегающееся от этого во все стороны зверьё. Алексей Гапонович нервно засмеялся и интенсивнее заработал ножовкой.
Филипп Иванович очень любил музыку. А больше всего он любил Вивальди. А особенно - «Адажио». Именно эта музыка доподлинно отражала всю сердечную его боль и муку, а временами и надежду. Надежду и любовь. Именно это чувство побуждало его играть все лучше и лучше, в надежде на то, что с детства всегда любимая соседская Софочка, наконец услышит. Услышит, прочувствует и поймет.
Сначала смычком двигала надежда. Надежда пробудить. Вдохновить. Потом – чувство сожаления, что не сказал. Не сделал. А ведь мог. Потом смычком двигала уже привычка, ставшая жизненной необходимостью.
И Филипп Иванович самозабвенно играл, улетая вместе с музыкой из реальности куда-то в дальнюю даль и в вышнюю высь, отрешаясь от этого внешнего, непонимающего его мира.
Он парил высоко в небе, и с высоты бескрайнего полета наблюдал за терзающим на балконе в очередной раз табуретную ножку мужем Софьи Константиновны. Играл и думал о том, ну почему он не влюбился в какую-нибудь эскимоску с крайнего севера, а влюбился в Софью Константиновну. Ведь вот стоял бы сейчас на высокой северной сопке играя озябшими пальцами смычком по скрипке популярную композицию «Одинокий Пастух» и все звери тундры сидели бы и слушали. И подпевали бы ему на разные голоса…
 Филипп Иванович вздохнул и стал водить смычком яростнее и чувственнее.
И случилась музыка. Да что там музыка! МУЗЫКА!!!. Случилась и потекла-полетела захватывая землю, воздух. Покоряя собой весь мир и людей в этом мире. И где-то на севере, в тундре, вдруг замерла на мгновенье красивая эскимоска. Замерла и подумала о том, как же велик тот человек, который может ТАК играть музыку. И ей вдруг хотелось близко прижаться к нему, обнять и замереть лет на сто. И слушать… Слушать…
Отзвучали последние такты. Отзвучали. Волшебство медленно, но верно улетало из этого мира. Улетало куда-то туда. Туда, где оно, без сомнения или, наверное, было нужнее.
 Алексей Гапонович облегченно вздохнул, отбросил в угол ненужную больше пока ножовку и пошел пить чай. Софья Константиновна, с мокрыми невесть от чего глазами, понесла перфоратор на место в кладовку. А маленький Костик, пнув ненавистный с рождения барабан, радостно понесся с пацанами гулять во двор. Он бежал и думал. Думал о том, что хорошо бы научиться так здорово играть на скрипке, как сосед Филипп Иванович. Ведь тогда он бы мог музыкой своей все без слов рассказать Машеньке с пятого этажа. Рассказать о том, как бьётся сердце при виде ее. О том, что он мог бы на спор съесть три килограмма мороженного или ободрать все клумбы города, чтобы собрать миллион цветов…
Может быть.