В то время, когда над Тавро-Скифией, загадочной и дикой, вовсю светило солнце, далекий Рим тонул во мраке предрассветных сумерек.
Но уже раскрылись старые Капенские ворота Вечного города, и первым, кто покинул его кварталы, была неизвестная особа, сидевшая в простеньком, без гербов, паланкине с задернутыми занавесками. Паланкин несли темнокожие рабы. Рядом бежала, звеня медными браслетами на щиколотках, рабыня. Позади вышагивали вооруженные мечами и щитами два рослых охранника. Стражи ворот с любопытством проводили глазами таинственный кортеж, спешивший в рощу Эгерии. От нечего делать пустились гадать, какая это особа не желает быть узнанной? При всех своих познаниях в жизни города, они все же не догадались, что мимо них проскользнула юная дочь самой славной фамилии Фабиев, с состоянием и родовитостью которой считались императоры, сенат и плебеи.
Справедливого пера Овидия героическое прошлое Фабиев, когда они сражались против этрусских Вей, добывая Риму славу, увековечило их, рождавших политических деятелей и полководцев, философов и поэтов. Составило им славу истинного образца аристократической семьи. В сенате они отличались стоическим хладнокровием. На полях сражений – неизменной храбростью. Они вели расточительную жизнь, когда судьба улыбалась им. И – тихую, миротворческую, когда тучи сгущались над их головами. Они избегали иметь близких друзей и заклятых врагов, тех и других, считая одинаково вероломными. В их дворцах и виллах господствовал дух просвещенности, дух земных божеств – поэтов, ораторов, скульпторов, актеров, красивых женщин и благородных юношей. Наследственной слабостью была тяга ко всему прекрасному.
Дети Фабиев росли в блистательном царстве эллинской культуры, выбирая в покровители эллинских богов. Со всем старанием заботились о своей внешности, презирая лень и обжорство. Их мужчины с малолетства занимались гимнастикой, верховой ездой, фехтованием. Женщины понимали толк в косметике, нарядах и обольщении.
И все же Фабии были сплошная тайна. Как складывались их семейные отношения, что управляло их состоянием, их политическими взглядами никто не знал. Друживший с ними император Требониан Галл никогда не лез им в душу. Следуя его примеру, никто не пытался уподобиться Сулле, кому нравилось копаться в подноготной своих подданных. Требониан Галл находил в их дворцах сладость поэтической болтовни, чарующую негу женских глаз, изысканное угощение – и, говорил: этого ему достаточно.
Из всех чад великолепного рода, процветавшего под эгидой главы Антония Элия, Фабии могли похвалиться своим наследником Марком Виктором, двадцати трех лет, и Фабией Глорией, - ей минуло пятнадцать. Их красота, благовоспитанность, изысканные манеры и всяческие дарования стали притчей в языцех.
Марк Виктор был завсегдатаем императорских терм и неизменным победителем в состязании колесниц. В театре Одеона играл трагические женские роли, вызывая у зрителей град слез, и лихо дрался на мечах в зале Аттина. Он получил звание лучшего фехтовальщика, когда Галл, любивший посещать зал Аттина, чуть было не оказался жертвой кучки заговорщиков. Марк Фабий, заслонив собой императора, храбро расправился с двумя противниками, остальных обезоружили подоспевшие преторианцы. Этот подвиг подарил Марку прозвище Победитель и высокое звание «друга кесаря».
В пятнадцать лет Марка Виктора женили на богатой невесте из рода Домициев, а через год он овдовел – жена умерла, простудившись на культовом женском празднике богини Дианы. Второе супружество тоже закончилось трагически – жена умерла в родах. Ребенок, прожив два года, скончался от желтухи. Марк Виктор наотрез отказался от следующих партий, заявив семье, что дал обет жениться только по влечению сердца. С наследником не спорили. Терпеливо дожидались, когда влечением сердца он изберет достойную стать матерью будущих продолжателей рода.
Требониан Галл, являясь во дворец Антония Элия, прежде чем вкушать яства, непременно шел целовать ручку Фабии Глории, самой божественной из невест Рима.
Вот где природа постаралась соткать из утренней зари, пены облаков и майского ароматного воздуха женскую кожу! Ни единого пятнышка на шелковистом упругом теле Глории. Когда она расцветала лукавством – огнем оно озаряло глаза цвета фиалки, магией улыбки играло в краешках пленительного рта. Глория в семье отличалась тонким мечтательным умом. Воспитанная героикой эллинских мифов, она рано создала себе образ избранника. Непременно он красив, и лицом и статной фигурой. Непременно душой загадочный. Непременно он смел, до безрассудства. Непременно во всем превосходит самых отважных и дерзких рыцарей. Непременно, все мадонны у его ног. Но он непременно безумно любит только ее. Только ее! И даже твердо знала, что ее мечта исполнится, что где-то живет ее сказочная любовь, и тоже думает о ней. Час наступит и они встретятся, обязательно встретятся!
А с того времени, когда началось нашествие на Европу сарматских народов, разбивших в сражениях кельтов и норманнов, сарматы еще и поработили умы римлян. Заворожили невероятными сказами об огнедышащих драконах, стороживших несметные сокровища в неприступных горах Таврики и Киммерии.
Драконы, якобы, не только воевали с человеком, уничтожая его поселения и посевы, но и проявляли миролюбие, паритет. Этих драконов называли защитниками рода. Несли его фантастическое изображение на своих стягах.
И поверили римлянки, что дракон превращается в юношу, кто сражается с драконами-врагами, спасает от них подневольный народ и, конечно же, заточенную в крепости красавицу. И Глория поддалась на эту сказку, мечтала уже не о герое эллинских мифов, а о заколдованном юноше с заоблачных высот, кто бы понимал ее лирическую душу.
Она и близко не находила среди молодых аристократов, посещавших дома Фабиев, достойного своих волшебных грёз. А между тем в невестах она засиживалась. Антоний Элий обещал учитывать мечты дочери.
Перемены начались перед праздником Сатурна, когда глава рода принял в своем доме Алкивиада, кто был единственным представителем старшей ветви Мариев, некогда уничтоженных Суллой.
Марий Алкивиад жил в изгнании и довольно таки не бедно. В Херсонесе Таврическом он был трибуном города, потом командовал легионом в Тракии, оказал некую услугу Волусиану, соправителю Галла, добился римского гражданства и вернулся на родину предков.
Разговор о Марии Алкивиаде обретал опасную силу, когда появлялся во дворце Антония Элия сам Волусиан, с некоторых пор болезненный и капризный. Поглядывая на Глорию, он нудно расписывал подвиги Мария Алкивиада в Мезии. Якобы с его помощью римский флот разбил готов Филимера, вышедших в море на ворованных тракийских кораблях. Якобы Алкивиад оказал Риму услугу такого порядка, когда прощаются грехи его предков. Ну, прямо таки овеян славой Цезаря новый любимчик Волусиана!
Глория тихонько запаниковала. Неужели ей нашли жениха? Старого солдафона! А как же обещание отца учесть ее интересы? О, если бы любимый брат не был в отъезде, она бы посоветовалась с ним, как поступить? Глория доверяла двоим – брату и подруге.
Подруга, закадычная подруга Аулия Велиана, тогда подсказала молиться богине Весте…
Умываясь жалобными слезами за плотно закрытыми занавесками паланкина, дочь Фабиев не молилась – проклинала богиню, через силу восстанавливая в памяти ту жуткую ночь, когда ее мечты, как хрупкая ваза, вдребезги разбились. Ту последнюю ночь Сатурналий, когда шумный маскарад вынес на улицы города пьяных Фабиев. Благородная изысканная семья в ту ночь превратилась в дикую толпу плясунов и сатиров. Фабии списали невольное малодушие на веселие Бахуса, закрыв глаза на коварство Алкивиада Мария, сатаной ворвавшегося в их устоявшиеся традиции. О той ночи в семье забыли.
А Глория помнит. Свой фривольный карнавальный наряд. И маску. Ужасную маску Горгоны с высунутым дразнящим языком. Маску она нашла в захламленном таблинуме, когда мужская половина семьи сбежала в город, искать приключений. И она сбежала. Будто ее звали. Сладко и коварно. Будто на алтарь вещим гласом богини Весты.
Она выбиралась из пляшущей толпы масок, хохотала: «Ио Сатурналий!» и бежала. Бежала к храму великой богини, смущенная волнующим ее зовом. После запруженных людьми улочек и площадей святилище почудилось вымершим.
Глория упала на колени, простирая к белокаменной фигуре Весты жаждущие руки. Просила подарить любовь неземную, нежную, вечную. В разгар мольбы ее схватили за локоть, повалили на каменные плиты. Не сразу она поняла, что случилось. Хищно над нею скалилась волосатая маска кентавра, плотную шею незнакомца окольцовывала гривна с алмазными крыльями. Эти распластанные крылья, как крылья коршуна, закреплялись кольцом варварского украшения. Об острые алмазные грани тех крыльев до крови рассекла ладонь Глория, когда упиралась ему в горло. Отчаянно она сопротивлялась. Но ее подчиняли своей воле с животной невоздержанностью. Не помнит, кричала ли? Помнит, что задыхалась под маской Горгоны. Дикое надругательство, никем не прерванное, показалось вечностью. Когда ужесточились глубокие толчки железного над нею тела, Глория потеряла сознание.
Очнувшись, увидела возле себя старую весталку. Она заботливо вытирала с кожи ее внутренних бедер запекшуюся девственную кровь. То, чем дорожила впечатлительная дочь Фабиев, мечтая отдать избраннику своих грез, подло похищено в ночь Сатурналий. Весталка тогда сказала: «Зверь… он голодный. Видела, что вытворял. Бешенство Силена. Не выйди я сюда, задрал бы до смерти».
Ничего не ответила Глория вечной девственнице, отказалась от помощи. Растерзанная, опустошенная сама дошла, ни разу не обернувшись к храму. И свалилась на месяц в бреду и душевных муках, пугая родных неведомой болезнью. Обманула богиня. Посмеялась над девичьими мечтами. Жизнь превратила в пытку. О какой сладкой неземной любви просить? О чьей защите? И страшно подумать о супружеском ложе, даже, если разделит его со стариком.
… Рабы опустили паланкин на полянке. Рассвет позолотил листву старых лиственниц, а в чаще еще пряталась ночь. Меда помогла госпоже, утиравшей слезы батистовым платочком, выйти. Поправила на ней складки столы и белого, расшитого серебряной нитью паллия, отступила, озабоченно прикусив пальчик. Меде не понравился бледный вид госпожи, но сказала ей, что та восхитительна, как всегда.
Глория слабо улыбнулась лести рабыни и огляделась в священном месте. Перед ней из темной пещеры, закрытой вечнозеленым плющом, бил звонкий источник нимфы Эгерии. К пещере вплотную подступала нетронутая дровосеком роща, еще свободная от паломников. Глория подошла к пещере. Дно водоема завалено гипсовыми слепками частей человеческого тела – это мольба страждущих к нимфе вернуть им целостность поврежденных членов. Протянула в холодные струи ослабевшие руки. Шепотом попросила Эгерию подарить
