холода? Или от последнего страха?
Но, коли начал, нужно продолжать. Сначала пинцетом я удалил остатки растительности в подмышках и в паху. Кропотливая и нудная процедура. Затем приступил к расчленению. Руки тряслись, когда я сделал круговой надрез там, где ее бедро соединялось с туловищем. Потом с силой вогнал лезвие вглубь, до сустава, поднял ее ногу до упора и навалился. Раздался хруст – и нога неожиданно легко отделилась от тела. Я бросил бедро в объемистую эмалированную посудину и повторил манипуляции со второй ногой.
…кем была она, та, чье тело я пластал? Ведь тоже, небось, строила планы, жила себе беззаботно, бегала, резво перебирая молодыми ногами. А теперь нет у нее ничего. Ни-че-го. Головы, и той нет. Где она, ее голова? И было ли ей страшно и больно? Поняла ли, что жизнь кончилась, тоненько взвизгнула в перерезаемых позвонках и отлетела куда-то? И что она видела в последний миг? Осталось ли что-то на донышке глаз, которые теперь наверняка потускнели, как старое стекло, и потеряли живой блеск?
Честно говоря, мне наплевать. У меня другие заботы.
Теперь ноги, тулово и крылья – в кастрюлю повместительнее. Печенку туда же. Пока будут вариться – очищу пару картофелин, одну луковицу сразу в кастрюлю кину, а еще одну порублю и вместе с морковкой обжарю в масле. А там решу: рисом заправить или же, скажем, вермишелью. Посолю, конечно. В холодильнике еще, кажись, на рюмашку в пузыре осталось. Нажрусь курятины от пуза – и на диван. Буду лежать, сытый и осоловелый, и пялиться в телевизор, бездумно щелкая кнопками пульта и мгновенно забывая, что там было только что. А шторы сдвину, потому что сегодня снова будет всю ночь смотреть в окно закатное солнце, солнце угрюмого пурпурного окраса, похожее на раздавленный глаз.
И неважно, что это, быть может, и не солнце вовсе, а уличный фонарь на столбе.
