Первое время, как Алексей поселился в заброшенной избе, пересудов у местных жителей было много. Девчонки, нарядившись и даже наведя макияж, каждый вечер прогуливались мимо его избы. Встретив Алешу на улице, обязательно здоровались по-старорусски, с поклоном. Но стоило один раз выйти молодому человеку из избы в рясе, как сразу же смолкли все разговоры, успокоились девчата, и народ решил: монах приехал, отшельником жить будет. Но оказалось, что был он общителен, любил поговорить с незнакомым человеком; больше, чем сам говорил, слушал собеседника, иногда задавая вопросы, пытаясь проникнуть в суть его души и понять его, ничего сам не утверждая и ничего не доказывая тому. Он сразу же располагал человека на откровенный разговор.
Часто Михаил навещал друга, и они разговаривали о Боге, о жизни и о своей службе. Однажды Алексей спросил:
– Миша, у тебя не бывает сомнений в том, что ты решил стать священником?
Лицо Михаила сразу напряглось, он весь поджался, в глазах появилась безысходность. Он надолго задумался: то ли размышлял, как ответить, то ли решал, стоит ли вообще отвечать на заданный вопрос. Наконец он заговорил:
– Я ведь намного старше тебя. После детдома, перед тем как я решил поступать в семинарию, помотало меня по жизни, хлебнул всякого. Так что сомнения мои, как я думал, должны были остаться в той жизни. Ведь в священники жизнь меня определила. Но мысли о том, что я выбрал неправильный путь по жизни, действительно нет-нет да и приходят в голову. Мне иногда удается помочь людям в их мирских проблемах, но как священнослужитель я бессилен что-либо изменить и в головах людей, и в самой жизни; жизнь идет сама по себе, церковь существует тоже сама по себе. Мы проповедуем, а больше пассивно наблюдаем, стоя на обочине жизни. Я пока не решил, усомнение ли это в вере или в собственных силах, но когда я об этом задумываюсь, то до головной боли.
– К сожалению, я услышал именно то, о чем думаю сам, – сказал Алексей и задумчиво добавил: – Я ведь тоже путь священника выбирал осознанно.
Они еще долго стояли молча. Первым пришел в себя отец Михаил:
– Нам ведь исповедоваться надо, Алексей, давай сходим в монастырь;
там старец Епифан живет, может, он слово свое мудрое скажет и развеет наши сомнения?
– Согласен! – ответил Алексей, крепко уцепившись за эту мысль.
Они договорились о дне и часе, когда пойдут в монастырь, и расстались с надеждой в душе.
В этом году осень была на редкость красива, такой она бывает раз в несколько лет. Багряные, желтые, оранжевые цвета и их неповторимые оттенки окрасили все вокруг и радовали глаз. Казалось, что эта красота охватила весь мир, притупляя грусть по ушедшему лету. С наступлением моросящих дождей в деревне воцарилась тишина. Уже прошли надежды на второе бабье лето; все замерло в ожидании больших перемен: первых заморозков, первого снега и, наконец, наступления долгих зимних холодов с сидением поближе к печке, чтением книг и нескончаемыми разговорами за рюмкой водки. В этой тишине где-то на краю поселка, рядом с лесом, слышались стук топора и звук ручной пилы, будто повторяющей: «Успеем, успеем, успеем…» Звуки эти извечно сопровождали сельскую жизнь, утверждая неиссякаемую веру людей в свою миссию созидать.
То утро отец Алексей провел в молитвах, затем читал Евангелие, книги по истории христианства и православия. К вечеру он порядком устал; все чаще отвлекался от чтения, задумчиво глядя в окно, и мысли его уносились в воспоминания о случайных встречах с разными людьми и об их судьбах. В своей памяти он начинал тянуть то за одну, то за другую ниточку запутанного клубка человеческих отношений – этой извечной борьбы добра и зла: любви и ненависти, милосердия и жестокости, щедрости и алчности – и запутывался все больше и больше в мотивах поступков людей, в их жизненных целях и способах их достижения – настолько мир каждого человека был неповторим.
Под вечер тучи разошлись, показалось солнце, уже висящее низко над лесом где-то совсем близко от деревни, и мир вновь вспыхнул осенними красками. Молодой священник вышел прогуляться по лесу, вдохнуть свежего осеннего воздуха и навестить друга, который просил его зайти к нему в церковь сегодня вечером, взяв с собой церковное одеяние. Отец Алексей шел и радовался окружающему его миру и тому, что он тоже принадлежит ему.
На окраине деревни он свернул с дороги на лесную хорошо протоптанную тропинку и шел по ней, разглядывая разноцветье опавших листьев; чувства умиротворения, свободы, спокойствия – гармонии жизни – завладели им. Дойдя до того места, где тропа раздваивалась, он остановился в нерешительности, почувствовав некое волнение, как если бы от того, куда он сейчас повернет, зависело что-то очень-очень важное – что-то, что может определить всю его дальнейшую жизнь. Левая тропинка уводила к холму, с которого хорошо было смотреть на закат солнца, правая вела в поселок.
Пока отец Алексей стоял, размышляя, солнце вплотную приблизилось к лесу на горизонте и стал разгораться багровый закат, охватывая все существо батюшки необъяснимым возбуждением. Он завороженно смотрел на это явление природы. В небе, как бы догоняя солнце, тихо, без единого крика, удалялся клин гусей. «Наверное, последние птицы улетают». Постепенно цвет заката слился с красками осени, и Алеша вдруг вдохнул полную грудь воздуха и хотел крикнуть на весь мир: «В-е-р-у-ю!» – но из груди вырвался только хрип, и он закашлялся. Постояв еще немного у развилки, батюшка повернул направо, к церкви. Уже начало смеркаться, когда он дошел до храма Божьего. У входа в церковь его ждал друг. Он попросил отца Алексея принять исповедь у одной прихожанки, которая хочет исповедоваться только незнакомому священнику.
***
После встречи у церкви с незнакомцем молодой священник просидел неподвижно на скамейке остаток ночи и уже в предрассветных сумерках с трудом поплелся обратно. Он шел, и мысли навязчиво крутились в голове: «Какой из меня священник, раз я исповедовать не могу? Или переломить себя и ходить на службу, как на работу? Ведь чем дальше, тем будет труднее. А иконы? Здесь тот со скамейки угадал: от их укоризненного взгляда уснуть я не могу! – подумал отец Алексей и, тут же вспомнив, что он решил, мол, все виденное и услышанное только расстройство его разума, окончательно запутавшись, тихо произнес:
– Надо уходить из церкви, надо уходить!»
Все дальше и дальше удалялся он от церкви. Наконец обернулся, перекрестился, безнадежно махнул рукой и уже быстрым шагом пошел по тропинке обратно к деревне. Дойдя до своей избы из последних сил, чувствуя так и не прекратившуюся сильную головную боль, да еще и высокую температуру, не раздеваясь, молодой человек упал на кровать и тут же забылся в тяжелом сне.
Отец Алексей лихо отплясывал в одном исподнем с той девкой, которую он исповедовал накануне; девка была почти голая, только в коротенькой ночной рубашке и залихватски крутила над головой поповскую рясу, приговаривая:
– Вот так, батюшка, вот так, покажи, что ты настоящий мужик и ничто человеческое тебе не чуждо. И ближе-ближе ко мне придвинься: запах твой мужицкий хочу чувствовать... Вот! Чувствую силу твою.
От этих слов дух у батюшки перехватило и с криком «Эх, твою!» он пошел кругами по избе, прихлопывая себя по ляжкам и лихо откидывая волосы назад.
На мгновение в его голове прояснилось, он хотел перекреститься и сказать: «Прости, Господи, душу грешную!» – да руки не послушались, продолжая прихлопывать теперь уже по коленям, а вместо слов получились только присвисты и улюлюканья.
В тоже время отец Алексей чувствовал себя хорошо и привольно в этом мирском, хотя и безобразном облике; будто что-то накопившееся в его аскетичной жизни наконец-то вырывалось из него наружу, и он снова пошел кругами вокруг беснующейся девки, приговаривая: «Ай, яти твою! Хороша девка-то, хороша!»
Вместо музыки слышался топот, отбивающий ритм пляски. Выкрикивая что-то неприличное, девка выкидывала в полном беспутстве ноги в разные стороны. Пыль стояла столбом, пляска шла по всей избе.
– Эх, хорошо! – выкрикнул батюшка, наконец-то обняв изворотливую девицу, но тут же увидел в красном углу избы, там, где раньше стояли иконы, нагло ухмыляющуюся гадливую морду с рожками и реденькой бородкой, одобрительно кивающую в такт пляске. Козлиные ноги ловко пристукивали копытцами; между мордой и копытами ничего не было – пустота. Неожиданно разозлившись, батюшка подбежал к морде, чтобы как следует наподдать ей, но сам получил сильный и болезненный удар копытом в живот.
Мгновенно проснувшись и оглядевшись, он понял, что упал с кровати и лежит на полу. Болели спина и голова, которыми он ударился при падении, и почему-то болел живот. Отец Алексей вскочил с кровати весь в холодном поту, ощупал себя: он был полностью одет; оглянулся вокруг: в избе, кроме него, никого не было, и перекрестился на пустой угол избы: иконы лежали стопкой рядом на подоконнике, перевернутые ликами вниз. «Однако я иконы не переворачивал», – подумал батюшка. Он взял ту, что лежала сверху, и хотел поставить обратно на полочку в красном углу избы, но... передумал, поскольку с иконы Николая Чудотворца, что лежала поверх остальных, святой смотрел на него, явно осуждая батюшку то ли за сон, то ли за его богохульные мысли и сомнения в вере.
«Все! Болезнь во мне психическая начинается, и она может