Напарник однако – не зря же столько хлебнули вместе! – видел его насквозь, даже не глядя: по тону, нарочито спокойному, по микро-движениям мышц лица, тела, и конечностей, по нахмуренным бровям. (Как-то он объяснял Мартену технику такого «чтения эмоций по микромимике и всему такому прочему». Полезно, но хлопотно.)
– И что? Ты хочешь сказать, что тебя сейчас не волнуют мучения и смерть, которая, вероятней всего, ожидает каждую твою реинкарнацию?
– Вот уж сказанул тоже – «реинкарнацию»! Чушь. Не будут они воссоздавать полностью мою личность. Да и противозаконно это без подписания соответствующих документов. А кем бы ни были тамошние руководители – в плане юридической подкованности они наверняка на высоте. Им проблемы с Законом уж точно без надобности. Им же нужна только та часть моей памяти, где хранятся боевые навыки. Остальное они заблокируют. Или просто – не перепишут этому… бойцу.
– Бойцу?
– Ну, существу. Другому существу. И это – точно буду не я. Вернее – не тот я, каким я ощущаю себя сейчас. Так что – повторяю: мне наплевать.
Напарник молчал ещё дольше. Повернул голову, чтоб посмотреть Мартену в глаза:
– Мартен. Ты сомневаешься. И пытаешься своей глупой бравадой и напускным пофигизмом обмануть. Не знаю уж только кого – меня или себя. Свою совесть.
Ничего тебе не наплевать. Тебе не всё равно, что будет с копией твоего мозга. Пусть и урезанной.
Мартен криво усмехнулся:
– Ты прав, конечно. Не всё равно. Однако вот что я подумал.
Мы здесь – не живём. Мы – выживаем. И если когда-нибудь меня или тебя убьют, ничего и никого после нас не останется. Поскольку нормально, привычным путём, детей мы ни с кем заделать не можем. Женщины запрещены, да их и не осталось. А то, что нас кормит – называется Зона. Наши проделки, как ни кинь, рискованны и незаконны. И рано или поздно это нам аукнется. Мы сгинем, и никто про нас и не вспомнит – ну, кроме тех, кому мы должны денег. Или кому наваляли. А тут…
А тут мне представился реальный шанс. Не платя колоссальных денег – как бы размножиться. Продлить своё существование. В чужом теле. А может – и в телах!
Я же не миллионер, отсидевшийся в бункере со всеми своими миллионами. Я понимаю, что раз уж не передал до сих пор свои гены детям ни через одну женщину, как в древности, или банк спермы, как сейчас, и не оставил свой опыт и знания в виде хотя бы мемуаров, значит, должен что-то сделать для этого. То есть – для оставления после себя хоть какого-то… следа. Наследия.
Варианта-то – всего два.
Первый – сдать вот именно – сперму, и дать взятку начальнику какого-нибудь Центра по рождаемости, чтоб он воспроизвёл мой клон в виде младенца. Младенца отдать в Приют для оставленных детей – не усмехайся, сам знаю, что нереально. Потому что сталкер или стерилен, или, как в моём случае, уже импотент. (Спасибо радиации.)
Ну а второй – вот именно дать снять с себя психоматрицу, и пусть она – ну, вернее, тот, в кого её вселят – пробует. Выжить. И размножиться. Пусть не все, пусть урезанные, но мозги-то и воспоминания будут – моими.
Напарник снова долго молчал, моргая на Мартена. Сказал:
– Хм-м… Если и правда, смотреть с этой стороны… Оригинальный, конечно, подход. Но с другой стороны, моральная-то ответственность всё равно должна ощущаться! Вот скажи: а о сознании этой твоей новой «копии», которая попадёт неизвестно в кого, и ещё более неизвестно – выживет ли, или её банально зарежут, как курёнка на бойне, ты подумал?! Вдруг она, эта урезанная сущность, будет костерить тебя, свинью амбициозную, и думающую только о себе, до самого конца своей короткой жизни, и, полагаю, проклинать в случае быстрой и крайне болезненной, кончины?
– Знаешь что, Томас? Не твоё это, если уж на то пошло, дело. И не нужно читать мне морали! Когда – и если! – тебе предложат такой шанс, можешь рассусоливать сколько угодно. И свои мелодраматические и совестливые раскладки делать. Для себя.
Я за своего – или своих! – копий решил.
Пусть выживают. И дерутся.
Как и должен выживать настоящий сталкер. И мужик.
Томас ничего не сказал. Только отвернулся к стене. И больше до конца дня они не разговаривали.
Однако спокойной ночи пожелать друг другу не забыли.
Значит, всё нормально.
Подуется напарник, подуется – и успокоится.
Такое у них уже случалось.
И довольно часто.
Прямо как у классических мужа с женой, как прекрасно понимал Мартен.
Снятие мнемоматрицы предстояло утром. Впереди целая ночь, чтоб всё обдумать.
И окончательно решить.
Позавтракал Мартен в гордом одиночестве: напарник всё ещё спал. Вернее – делал вид, что спит. Уж Мартен-то знал, каким бывает его настоящий храп.
Добираться, пешком разумеется, пришлось до южной окраины того забитого черной пылью и серыми бетонными осколками с ржавыми штырями выступавшей арматуры, кратера, что когда-то был огромным мегаполисом.
Оборудование, как объяснил посредник, разместили в подвале Госпиталя святого Марка. Вернее, того, что ещё осталось от трёх зданий самого Госпиталя. Одна операционная и две палаты – в каждой по пять коек. Остальных, не поместившихся, пациентов, доктор Цебасек навещал на дому. Если тем (или их родственникам) было, чем заплатить.
Правда, и в кредит доктор тоже лечил.
И, насколько помнил Мартен, не было ни одного случая, чтоб кто-то из пациентов, ну, или вот именно – их родственников – не расплатился с Доком. Что говорило о его высочайшем авторитете и таковой же квалификации.
Однако сейчас девяносташестилетний доктор Цебасек в процедуре снятия матрицы участия не принимал. Но Мартен мельком всё же увидел его, когда заходил в соседнюю с операционной палату – доктор, склонившись над белым столом под тремя чудом сохранившимися в колпаке софитами, что-то аккуратно не то резал, не то – зашивал. Сестра Глория как всегда помогала. Вот она-то засекла Мартена, и даже поморгала на него подслеповатыми близорукими, и как всегда опухшими, глазами.
В совершенно пустой прежде, как помнил Мартен, комнате, боковая стена которой отделяла её от операционной, в углу штабелем высились уложенные друг на друга контейнеры с флэш-памятью, и системные блоки. А посередине теперь торчало странное сооружение: кресло с подголовником, подлокотниками и подножками. Огромный колпак, стоящий сзади, Мартен тоже вполне заценил, как и толстенные кабели, уходившие от него через окно куда-то наружу: всё верно. Мартен сразу обратил внимание на портативный генератор у торцевой стены здания – похоже, специалисты, что сейчас им займутся, не слишком уповают на мощности этого самого Госпиталя. А вот мощность агрегата на дизельном (Очень характерно вонявшем на всю улицу!) топливе Мартен оценил бы в восемьдесят – сто киловатт. Ничего не скажешь: солидная машина. Немного, наверное, таких осталось по стране после уничтожения всех крупных военных баз и промышленных центров… А ведь ещё нужно, чтоб кто-то толковый, и не какой-нибудь белохалатник-инженер, а реальный механик, поддерживал древнюю технику в рабочем состоянии.
– Прошу вас, – из-за кресла выступил невысокий, тощий и сутулый мужчина неопределённого возраста, с застывшим на лице, казалось, на века, выражением побитой собаки, – Садитесь.
Мартен не видел смысла сопротивляться или как-то препятствовать процедуре. Насколько он знал, съём мнемоматрицы – вполне себе банальная и достаточно обычная процедура. Правда – для «избранных».
Потому что сохранить свою личность, чтоб потом вселить её в специально выращенный клон с молодым телом может себе позволить не каждый. А точнее – сейчас лишь несколько сотен богатых тварей, что отсиделись первые пять-шесть лет в бункерах, пережидая, пока уровень радиации в атмосфере и у почвы упадёт до почти безопасного… И уже сменившие три-четыре таких тела, обретя, фактически, вечную жизнь. Ну, или жизнь до тех пор, пока не закончатся припрятанные деньги.
Те же, кто не мог оплатить за «чистые» продукты и воду, рафинированный обеззараженный воздух, и стометровый слой земли над пятиметровым бетонным потолком Убежища, и оставался снаружи, вынуждены были есть и пить то, что находилось. И пользоваться противогазами. И даже обычными марлевыми повязками. Правда, говорят, не слишком-то они помогали. Особенно – вот именно – в первый год.
Но потом всё как-то пришло в норму. Если нормой назвать то, что восемь из десяти родившихся от остававшихся женщин, а затем, когда их всех перебили, и в автоклавах, детей, получались нежизнеспособными уродами… Понятно, что поневоле пришлось перейти на клоны – чтоб хоть так сохранить что-то от так называемого Человечества.
В кресле оказалось вовсе не так удобно, как он предполагал, но маленький человечек быстро подправил ситуацию, подрегулировав длину подножек, и высоту и положение поручней.
– Вы не будете возражать, если я зафиксирую ваши руки и ноги ремнями? Это для вашей же безопасности. Потому что когда вы потеряете сознание, они могут шевелиться: подёргиваться, падать с поручней и подножек, и изменять таким образом положение черепа в полости прибора. А это было бы… Крайне нежелательно.
Мартен кивнул:
[left]– Валяйте,
