Образованы мы плохо. Поэтому так часто и не понимаем друг друга…
Нередко, глядя на окружающих, руководствуемся, объясняя для себя их поступки, исключительно рассуждениями… как бы это поточнее сказать… - «аналоговыми». Ну, то есть, вот так примерно: Я бы на это не обиделся, а значит, Его тоже это обидеть не может. Или: вот Я бы в этой ситуации так поступил, стало быть, Он д о л ж е н сделать то же самое. И страшно удивлены бываем, если Он «должен» был, а не поступил, «не должен был», а обиделся…
Я тоже образован плохо, а потому думаю, что параллель с ньютоновой механикой и ядерной физикой будет здесь уместна. У Ньютона ведь как? Если плоскость наклонная, то шар покатится сверху вниз, и для того, чтобы вкатить его снова наверх, нужно потратить усилия. На уровне ядерной же физике «ньютонистов» ожидают «парадоксы». Там, например, могут происходить такие процессы, которые описать можно таким вот примером: в стакане чая можно растворить два стакана сахара, и при этом «смесь» будет занимать всего полстакана. И нет в том никакого противоречия. Просто и «шарик с горы» и «стаканы» - всё это существует в жизни, нас окружающей. И шарик с горы катится в том числе и потому, что «1 стакан + 2 стакана = 0,5 стакана».
У нас же, необразованных, глаза лезут на лоб, и чувствуем мы полную растерянность и бессилие…
… Когда вдруг видим, как семья, казавшаяся всем со стороны идеальной, просуществовавшая не один десяток лет, вдруг распадается молниеносно. А Она – совсем не тот человек, которого мы давно знали. Он же, оказывается, тот ещё фрукт!..
… Когда робкий и от всех и всего зависевших человек проявляет такую жёсткость, о которую разбиваются вдребезги все наши и прочие чужие аргументы.
… Когда «не человек, а чёрт прямо» на поверку оказывается «тихой гладью японского озера» с такой глубиной и тонкостью чувства, которую редко в ком обнаружишь.
От бессилия что-либо понять мы злиться начинаем. Но на себя злиться обидно же. Вот тогда и «навешиваем» на не понятое или не понятого нами ярлык, который ничего не объясняет, но нам спокойно от того делается. Хоть на время. «Бред какой-то» или же «Дурак какой-то».
И – всё. Чаще всего так и заканчиваем историю своих отношений с непонятным…
Можно так жить. Конечно, можно. По крайней мере – удобно. И спокойно. Относительно.
Но ведь случается в жизни каждого, что отмахнуться подобным образом уже не получается. Вот и начинаем тогда томиться, страдать. Что-то предпринимать пытаемся, часто совершая непоправимое зло своим вмешательством…
… Когда Ленка родила и на ребёночка отказную написала, оставив его в роддоме, а сама к мужу своему непутёвому Вовке вернулась, то все так и решили: гадина она, ехидна, не мать, а волчица… ну, и далее по списку.
А она мало того что всё это сотворила, так ещё и дальше жить продолжила, будто ничего и не случилось. И Вовку своего забубённого, когда пьяным напивался, искать ходила. И, когда в больницу попал, так там его каждый день проведывала. До тех пор к нему ходила, пока он не издох там, потому что врачи за жизнь его никчемную бороться уже не могли, да и ему жизнь эта самая была уже не в радость.
После смерти его Ленка долго ещё жила. И всех собак и кошек беспризорных во дворе кормила. Когда же кто-нибудь спрашивал её о судьбе оставленного ребёночка, вяло как-то плечом пожимала и отвечала: «Не знаю я про него ничего…»
Когда же сама умерла, то соседи сразу это почувствовали, ибо собаки её беспризорные, все до единой, всю ночь во дворе выли…
Тёть Шура, которая на одной с нею лестничной площадке жила, но даже никогда с Ленкой не здоровалась, первая увидела, что дверь в однокомнатные апартаменты безвременно усопшей приоткрыта чуть-чуть. Сама-то заходить побоялась. Вызвала полицию и, как понятая, впервые в Ленкину квартиру вошла. Чисто, прямо удивительно как, было в доме. Посуды мало, но вся вымыта и по полочкам как надо расставлена. Весь Ленкин гардероб скудный в шкафу висит. Это потом тёть Шура всем рассказывала. Бельё на постели было стираное и даже глаженое. А поверх всего этого чистого сама Ленка лежала, сложив крестом на груди руки. Лицо у новопреставленной было спокойно и даже благостно как будто бы даже. На столе лежала записка, выписанная аккуратным почерком отличницы:
«Сынок мой единственный Вовочка! Вот и всё. Больше я никогда не приду к дому, где ты со своими новыми папой с мамою живёшь, и никогда тебя не увижу. Ты береги их. Хорошие они люди. И о тебе заботятся столько лет. Прости меня за то, что не я мамой тебе стала: только и смогла, что белому свету явить тебя. А забрать домой не могла. Потому что искалечил бы жизнь твою, как и мою, папа твой. Не со зла он, нет. Просто с самого начала у него всё наперекосяк пошло: детдом, тюрьма… Потом меня уже встретил. А бросить его я не могла, потому что никому он и так во всём свете нужен не был. Я ведь ему не сказала даже, что ты живой родился… Прости. Только я во всём и виновата. Я только».
Внизу, криво уже и почти неразборчиво приписано было: «Письмо это и сберкнижку доставить Пряхину Геннадию Николаевичу по адресу: наб. Красных Орлов, дом № 18, кв.№ 62». Сберкнижка, открытая уже несколько лет назад, с приличной суммой денег для адресата, прямо под запиской и лежала.
|