Язык ваш не выучил и ничего раньше не сделал, чтобы у вас побывать. Хотя кто бы меня выпустил.
– Ну, сейчас это дело поправимое, – уверенно заявил ксёндз. – Вы вообще можете к нам переехать.
– Да я-то готов. И возможность обустроиться на родине предков у меня есть. Только кому я там нужен. Народ у вас набожный, а я безбожник.
– Вы себе там нужны. И безбожник вы не вполне явный, если больше десяти раз уже бога упомянули.
– Вот это мощный аргумент. Теперь я вижу, что вы настоящий польский священник. И счетовод хороший.
– А вы напишите рассказ, вот так, как вы мне всё рассказали. И пошлите его в какое-нибудь польское издательство. Хотите, я вам посодействую в этом?
– Да какой же это рассказ, это автобиография получится. И не поверит никто.
– Но я же поверил.
– Так это в поезде. Встретились, разошлись. И ни о чём я вас просить не буду. А то ещё подведу под монастырь. Пожелать только могу. Вы, главное, не унывайте там все вместе. Ничего нет страшнее социального уныния. Мы вот из-за него страну потеряли.
Приехали. Едва рассвело. Вместе вышли из вагона и на привокзальную площадь. Слева в стороне ксёндза ждала машина.
– Do widzenia! – сказал на прощание безбожник. – Вот видите, хотел по-русски, а всё равно по-польски получилось.
– До свидания! – улыбнулся в ответ ксёндз. – Может, подвезти вас?
– Нет, не надо. Мне тут недалеко, – отказался безбожник и неторопливо, тяжёлой поступью, зашагал прочь.
А ксёндз всё стоял и с грустью смотрел ему вслед, пока его крепкая, мужская фигура не растаяла в утреннем тумане.
* * *
В землянке
Было это в конце декабря две тысячи двадцать второго года на финальном выступлении телевизионного песенного конкурса в Москве с предварительным отбором участников всех возрастов. И вот с некоторым опозданием после очередного объявления выходит на сценический подиум пожилой мужчина в повседневной солдатской форме начала семидесятых годов прошлого столетия, в кирзовых сапогах, и говорит:
– Извините, подворотничок сам пришил только что. А форму мне подобрали точно такую, какая была у меня, когда я в Германии служил. Ровно пятьдесят лет назад, после института, рядовым солдатом. В знаменитой Уральско-Львовской танковой дивизии, которую все боялись. Зимы, как у нас, в центре Европы нет, а тут вдруг минус тридцать. И наш батальон специально, чтобы ко всему приучились, вывезли поздно вечером в лес. Поставили мы, значит, для своего взвода большую палатку, армейская печка с трубой, дров натаскали, сидим, греемся. Где-то в полночь вышел я из палатки в своей длинной шинели, хорошо, что не укоротил, когда выдали, посмотрел на звёздное небо, отыскал там Большую медведицу, отсчитал от края нужное расстояние и нашёл Полярную звезду. Гляжу на неё и говорю вслух, а у меня сегодня день рождения, двадцать пять лет позади, Свердловску привет передай, маме, сестре, брату и жене, конечно, пусть они там живут спокойно, пока мы здесь, под Берлином, никто Россию не тронет.
И тут вдруг зазвучала гитара в студии. Тихо-тихо, простым перебором нескольких нот. Это потом уже аккордами, но тоже едва слышно. И мужчина запел:
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.
Пел он спокойно, без надрыва, ничуть не заботясь о дикции и дыхании. Пел, как выходило, как мог, как чувствовал, как представлял себе лютую обстановку и личные переживания солдата, только что случайно спасшегося от вражеских пуль.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.
То ли возраст сказался, то ли не было с ним уже его любимой, то ли так сильно было развито у него воображение, но пропел мужчина последнюю строчку с такой естественной дрожью в голосе, будто по-другому и не получилось бы, как ни старайся.
Ты сейчас далеко, далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти не легко,
А до смерти – четыре шага.
Ох, уж эти злополучные четыре шага. Дались же они когда-то военной цензуре, потребовавшей от автора оптимистичных изменений в тексте. Но бойцы с фронта попросили поэта ничего не менять, потому что они хорошо знали, сколько этих самых шагов до неё, до смерти.
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви.
Все привыкли к варианту от твоей, а он спел так, как в стихотворении. И это в исполнении человека с седой головой прозвучало трогательной и прощальной признательностью своему благодатному чувству. До самого конца пел мужчина, глядя куда-то вдаль, точно не он это вовсе, как таковой, а душа его одинокая пела. С последним же словом он прижмурился ненадолго, а когда открыл глаза, то увидел, что все вокруг не сидят, а стоят в каком-то молчаливом оцепенении. Аплодисментов вообще не было. Даже члены жюри стояли, как завороженные. А кто же будет сам себе аплодировать, да ещё в землянке, все ведь тоже про себя пели.
* * *
Рога и копыта
Месяц назад поженились и на тебе – тёща разводится. Попросила зачем-то дочку приехать, будто без неё в загс не пустят. А дочка – жена моя, наивная и доверчивая, как ребёнок. На тринадцать лет моложе меня. Не знает ещё, какими мужики могут быть хитрыми и коварными. Заболтают, выпить дадут, попробовать вроде, угостят чем-нибудь вкусненьким, опять рюмочку, приобнимут слегка, а потом… Хорошо, что я у неё не такой. Никогда бы не стал приставать с плохими намерениями к незнакомой девушке.
Заходим, значит, на Казанском в купе, а в нём уже трое сидят. Молодые, здоровые, улыбаются по-армянски. Конечно, поезд ведь в Сочи идёт, где у них все свои. Один аж засиял весь. Вскочил, сумку с поклажей выхватил у меня, на полку поставил. А жену мою сладострастненько так на место усадил. Чуть ручку ей не поцеловал, иуда. Двое других тоже засуетились. А на столике, вижу, коньяк стоит, шоколадочка рядом.
Не помню я, как в метро очутился, как до Выхино доехал, как в квартиру вошёл. Откуда только берутся эти тёщи. Купаться она, видите ли, не может без супруга. С дельфинами может, а без мужа никак. А тот на балконе сидит с утра до вечера, курит, как паровоз. Чёрное море грязное, говорит. Как будто Белое чище. Вот что с ней сейчас происходит? Это я сейчас о жене уже. Содом и Гоморра! А впереди ночь. Боже ж ты мой, Калигула отдыхает! От армян этих всего ожидать можно. Те ещё петросяны. Так рассмешат, что не только рога, но и копыта вырастут!
Вот влип, так влип! Чёрт-те что в голову лезет. Несчастный я человек, кончился мой медовый месяц! А с ним, похоже, и жизнь моя. И всё из-за этой тёщечки злополучной. Представить страшно, что там сейчас в купе твориться! Закрыли дверь на защёлку и всё. После такого нам уже не быть вместе. Прощай, милая. Разошлись наши пути. Тебе – в вечный порок, а мне – в вечное разочарование. Напьюсь, точно напьюсь, как сантехник. Одну муть другою залью.
На следующий день звонок из Сочи.
– Ты почему не отвечаешь? – спросила она.
– А ты звонила? – ответил я вопросом и посмотрел на пустую бутылку.
– Несколько раз. С тобой всё нормально?
– Со мной да. А как ты доехала, как попутчики?
– Отлично. Очень вежливые ребята попались, врачи из Бурятии. На какое-то совещание в Рязань ехали. Через два часа вышли. А потом бабушка одна подсела и женщина, болтунья ужасная. Так и ехали втроём всю дорогу.
Они втроём, буряты втроём, а мне тридцать три уже. Возраст Христа. Я проповедовать должен, а не водку пить без причины и без закуски. Не ревность это, а чертовщина какая-то. Никогда больше не буду представлять себе то, чего сам не вижу. Вот смотрю в зеркало и не вижу пока никаких рогов с копытами.
* * *
Закон дружбы
Общественные бани живы ещё, оказывается. С парными в кафеле и с металлическими тазиками на лавках. И вот сидят в просторном предбаннике раскрасневшиеся после парилки и укутавшиеся в простыни два бородатых бугая лет под сорок. А напротив, тоже в простыне, сидит чисто выбритый мужичок, явно намного старше и заметно поддатый уже. У бугаев пиво, у мужичка во фляжке что-то.
– Представляешь, – говорит один бугай. – Я их прикрываю, всё для них делаю, а они сдают меня конкурентам. Друзья, называются.
– А я тебя предупреждал, – говорит другой бугай. – Я тоже думал, что мы дружим. А когда они все вместе заяву на меня накатали…
И так ещё минут пять обсуждали и осуждали они кого-то. Тех, кого они считали своими друзьями, кому помогали, кому верили, а в итоге – предательство и проблемы. И, главное, что те знать этих не хотят больше и не идут ни на какие контакты.
– Извините, ребятки, – хлебнув чего-то из фляжки, обратился вдруг к бугаям мужичок. – Я слышу, о чём вы говорите, и вот что хочу сказать вам. В конце пятидесятых детей было много, после войны нарожали. В садик я уже не ходил, а взрослые работали все. И мать после первого класса отправила меня из Москвы к деду в деревню. Как сейчас помню, посыпал он мне сахаром ломоть хлеба в день приезда, побрызгал водичкой сверху, и я выхожу с этим лакомством на улицу. А местные пацаны увидели и давай орать: «сорок восемь, половину просим». Ну, я одному отломил кусочек, другому. А потом они в футбол стали играть, а меня не берут. Я деду пожаловался, а он говорит: «А ты завтра, выйдешь, и крикни – сорок один, ем один». Я послушал деда, так они после этого стали меня ещё жадиной-говядиной обзывать и всё равно ни в какие игры не берут. Я снова к деду, а он и говорит: «А пошли ты их всех по-русски …».
– Прямо так и сказал? – удивились бугаи. – Вы же ещё ребёнком были.
– Зато на всю жизнь запомнил.
– И что, послали?
– Послал, – отхлебнув очередную порцию из фляжки, ответил мужичок. – Ещё как послал. Самому задиристому из них даже нос расквасил. И сразу все зауважали меня. Сами стали звать, и в футбол, и в лапту, и в пряталки, и в городки, и в чижика, и на речку. Вот такой закон дружбы получается, ребятки. Дедов слушать надо. Особенно, когда государством управляешь.
* * *
Голова
В просторном кабинете ГУ МВД России по Москве – генерал полиции, полковник из СК, сотрудник ФСБ в штатском, майор с протокольной папкой в руках и капитан со студийной видеокамерой на плече. Напротив стоит пожилой импозантный мужчина лет семидесяти, в дорогом костюме, коротко подстриженный, абсолютно седой, но с крепкой спортивной выправкой и с уверенным спокойным взглядом. Без охраны и без наручников.
– Назовите вашу фамилию, имя и отчество, – обратился к мужчине офицер с папкой.
– Иванов Иван Иванович.
– Скажите, вы являетесь вором в законе?
– Я гражданин Российской Федерации.
– Извольте отвечать прямо на поставленный вопрос, – потребовал полковник из следственного комитета.
– Прямого ответа на кривой вопрос быть не может.
– Тогда спрашиваем так, как записано в уголовном кодексе, – снова заговорил майор. – Вы занимаете высшее положение в преступной иерархии?
– Никакого положения ни в какой епархии я не занимаю. Отвечаю так, потому что знаю, что такое епархия.
– Не надо, Иван Иванович, – вмешался генерал. – Это не смешно. Вы же понимаете, что участвуете в необходимой процедуре.
– А я не шучу, – с серьёзным видом возразил мужчина. – Я просто не понимаю, почему вы не
