спрашиваете меня, занимаю ли я высшее положение в сообществе голубятников, например. Или в другом объединении людей по интересам, да тех же любителей орхидей. Вы вначале объясните, что это такое преступная иерархия, а потом спрашивайте.
– А мы думали, что ни в каком толковании закона вы не нуждаетесь. Поскольку сами имеете юридическое образование и общаетесь со многими специалистами в этой сфере.
– Именно потому и нуждаюсь. Уж растолкуйте, пожалуйста. Только повразумительнее, как это делали в советские годы. Тогда некоторые рецидивисты признавались по суду особо опасными преступниками с соответствующими негативными последствиями в случае чего. И всё. За сам такой статус людей не сажали. А уж за положение в иерархии тем более, будь ты хоть трижды вором в законе, как вы выражаетесь. Получается, коммунисты грамотнее и гуманнее были.
– Не обращайте внимания, майор, – заметил полковник. – Продолжайте.
– Ваша кличка Голова?
– Нет уж, так не пойдёт, – опять возразил мужчина. – Это кто же, когда и на каком основании признал некие абсолютно неформальные отношения в среде заключённых преступными, а негласно установленную в ней внутреннюю иерархию уголовно наказуемой! Даже теоретически это ни в какие правовые ворота не лезет. Выходит, что уважаемого голубятника или орхидейщика тоже можно закрыть. Стоит только признать иерархию в их среде преступной, а их положение высшим. Хотя преступников среди них вы вряд ли найдёте. А вот в чиновничьей иерархии сколько угодно.
– Так вы будете отвечать на вопросы или нет? – спросил генерал.
– На первый вопрос обязательно отвечу, как надо, а то люди не поймут, – согласился мужчина. – Хотя вы и так давным-давно про меня всё знаете. Я ведь ещё с прошлого века прохожу у вас чуть ли не главным. Только про кличку не надо, майор. Клички собакам дают. Короче, давайте сначала. А ты, капитан, не дрожи и снимай красиво, как в Голливуде.
– Скажите, вы являетесь вором в законе?
– Да, я вор.
– В законе?
– Я всё сказал.
– Нет не всё, – вмешался человек в штатском. – К нам поступили сведения, что в Екатеринбурге…
– Я могу быть свободен, товарищ генерал? – слова фээсбэшника повисли в воздухе, будто он и не произносил их вовсе.
– Пока да. То, что надо, мы зафиксировали.
– Ну, слава богу, хоть я и атеист, – сказал мужчина и направился к выходу.
* * *
Стихоплёт
Лето в разгаре, субботнее утро. Выходим из подъезда погулять в лесочке. Таких лесочков на окраинах Москвы почти не осталось. Навстречу соседка с чумазой болонкой.
– Здравствуй, Маша! – приветствуем её, не собаку, конечно. А жена ещё и спрашивает. – Чего-то вы сегодня рано?
– А у меня часы остановились в полночь, – отвечает Маша.
– Часы у неё одни, что ли? – с удивлением произнесла жена, когда дверь в подъезд плотно захлопнулась.
– Действительно, – согласился я с законным недоумением жены. Хотя точно знал, сколько часов у соседки. И правильно воспринял её зашифрованное сообщение о том, что она очень ждёт меня сегодня в двадцать четыре ноль-ноль. Будто в одной разведшколе учились. Но я и о жене не забыл.
– Ты помнишь, что у нас сегодня день любви? – строго спросил я. – Раз в неделю вынь да положь.
– Помню, – ответила жена. – Куда от тебя денешься. Только ты мне частушки свои пошлые в этот день не читай по дороге, пожалуйста. Ненавижу поэзию низкого уровня.
– Постараюсь, – пообещал я и тут же гордо продекламировал:
Может, я и стихоплёт
Никому не нужный,
Но частушка так и прёт
Вырваться наружу.
– Пусть прёт, я не против, – согласилась жена. – Лишь бы не пошлая. Ну и бюст у Машки! Везёт же дурочкам. Пока молодая красиво, конечно. А в старости как выглядеть будет?
Комментировать вслух умственные способности соседки и размер её груди я не стал. Особенно умственные способности, которые меня никак не волновали. А по поводу размера не удержался и выдал всё-таки:
В голове у Маньки муть,
Тина, глина и песок,
Но зато такая грудь,
Что как блин один сосок.
– Опять ты за своё! – недовольно воскликнула жена. – И собаку стричь надо, заросла совсем. Где нос, где хвост? И мыть надо, шерсть грязная.
Я покумекал слегка, поэтически о прозаическом, и ещё через полчаса опять отчеканил:
Заявила вдруг блоха,
Что у Маньки шерсть плоха,
Я ж с ней не согласен,
Внешний вид прекрасен.
– А это о чём! – пуще прежнего рассердилась жена. – Ты же обещал.
– А зачем ты о шерсти заговорила, – упрекнул я её в оправдание. – И про то, что мыться надо. Вот мне и пришло на ум.
– А ещё что на твой пошлый ум пришло?
– Извини, конечно, но ты снова сама напросилась:
Не растёт морошка
На полях Кубани,
Не домыл немножко
Ванька Маньку в бане.
– Мужик называется, – ехидно заметила жена. – Зачем тогда жену в баню приглашать!
– А у тебя приличный ум, да? – уличил я супругу.
– С кем поведёшься, – обречённо вздохнула она и повернула обратно домой.
На другой день, и тоже рано утром, жена заходит на кухню, видит меня с ручкой, с листочком бумаги и спрашивает:
– Что пишешь?
– Настоящее лирическое стихотворение, почти как у Пушкина, и даже созвучно с ним! – похвалил я себя. – Пришлось записать, потому что больше четырёх строчек не запоминается. Это не пошлая частушка, а поэзия высочайшего уровня. Будешь слушать?
– Давай.
– Даю:
Дерутся лоси на опушке,
Рогами тычут прямо в лоб.
А я лежу на раскладушке,
Передохнуть немного чтоб.
Жена храпит на мятом ложе,
Соседка-дура в гости ждёт.
Зачем мне получать по роже,
Я ж не сохатый идиот!
* * *
Бунтовщик
До перестройки ещё целых десять лет.
Конец рабочего дня. Собрание в Доме культуры крупной швейной фабрики в ближнем Подмосковье. На сцене за столом президиума несколько человек.
– А теперь, товарищи, позвольте перейти к радостному событию, – торжественно объявляет парторг, ведущий собрание, пожилой мужчина пенсионного возраста с пышной седой шевелюрой. – За создание сквозных комсомольских бригад и достижения в социалистическом соревновании комсомольская организация нашей фабрики награждается вымпелом Центрального комитета ВЛКСМ.
Раздаются громкие аплодисменты.
На сцену из первых рядов зала выходит секретарь фабричной комсомольской организации Александр Панкратов, молодой человек лет двадцати пяти крепкого телосложения. Но не по ступенькам с краю сцены выходит, а просто легко запрыгивает на неё, что вызывает дополнительные аплодисменты. Из-за стола президиума в это время встаёт очень респектабельного вида специально прибывший из вышестоящего органа по такому случаю комсомольский работник, вручает вымпел Панкратову и тихо заговорщицким тоном говорит ему:
– Жду тебя в обкоме. Нам такие нужны.
Квартира Вениамина Маевского, искренне считающего себя другом Панкратова, несмотря на разницу в происхождении. На диване сидит хозяин квартиры, а перед ним с угрюмым и озабоченным видом расхаживает Панкратов.
– Вот сегодня мне красивый вымпел ЦК вручили, – взволнованно говорит он. – А я не рад, Веня. Всё не то и не так. Все эти знамёна и грамоты совершенно оторваны от истинных проблем молодёжи. Вместо дела одни бумаги и показуха. Всё-таки дураки у власти пострашнее стихийного бедствия будут, от него хоть укрыться можно. А от них никуда не денешься. Я вот даже стишок такой по этому поводу сочинил, послушай. – И Панкратов читает:
Не бойтесь клопов и назойливых мух.
Не бойтесь худых и облезлых котят.
Пиявок не бойтесь и драных старух,
Которым по виду за сто пятьдесят.
Не бойтесь морозов, метелей и бурь.
Крапивы не бойтесь и даже волков.
Нигде ничего нет страшнее, чем дурь
У власти поставленных дураков.
Прочитав это, Панкратов тут же добавляет, – А можно и так ещё в конце:
Не бойтесь в помойку руками залезть.
Крапивы не бойтесь и даже волков.
Нигде ничего нет страшнее, чем спесь
Высокопоставленных дураков.
– Мой отец тоже как бы давно у власти и тоже не низко поставлен, – выслушав Панкратова, замечает Маевский. – Но ты ведь не считаешь его дураком спесивым.
– То-то и оно, что нет, – соглашается Панкратов. – И многие другие партийные чиновники очень даже не дураки и сами по себе в отдельности вполне приличные люди. А все вместе бюрократы и демагоги. И я, бывший рабочий, с ними. Вот в чём феномен! – всё более возбуждаясь, продолжает Панкратов. – Девки пашут в три смены, а я, здоровый мужик, какой-то ахинеей и словоблудием занимаюсь. Умом понимаю, что так заведено, такая идеология, такая политика, короче, так надо, в том числе для себя, для карьеры, а душа протестует. Последнее время сам себя постоянно спрашиваю, в кого же ты превращаешься, Панкрат? Ещё пару лет такой деятельности и всё, тебя нет, ты очередной советский бюрократ, чинуша безликая. А я не хочу этого, Веня! Я настоящим живым делом хочу заниматься, чтобы общество наше вперёд и вверх продвигалось. Я пользу хочу народу приносить, служить ему верой и правдой. Другие не могут, а я могу, потому что ум и силу имею. Но на Москву в этом смысле надежды нет, она сгнила окончательно, я же всё вижу. Для перемен к лучшему в Москве нет почвы, опереться не на кого. На Урал ехать надо, там больше всего представителей пролетариата, то есть в самый узел и средоточие всех проблем. Там ещё остались нормальные люди, которых можно поднять на борьбу против существующего режима, за свободу и торжество разума. Так жить, как живёт сейчас наш народ, нельзя, Веня!
– Опять ты о свободе, Саша, а что она для тебя? – спрашивает Маевский. – Ты ведь мне так ни разу и не объяснил это, хотя часто ссылаешься на её отсутствие.
– Свобода, – уверенно отвечает Панкратов, – это возможность наказывать тех, кто ведёт себя не по уставу, вплоть до полной изоляции от общества. По какому такому уставу, спросишь. Объясняю. По уставу, принятому умными и честными людьми, которые понимают, что ум должен быть свободным от любой идеологии, а поведение должно быть зависимым от ума, совести и справедливости. Руководящей и направляющей силой общества должна быть не коммунистическая или какая-нибудь другая идеологическая партия, а партия свободы, ума и морали. Ты спросишь, а кто будет определять, умный ты или честный. Отвечу. А никто персонально. Просто один раз волевым решением надо выстроить государственную систему так, чтобы наверх, к власти и деньгам, поднимались исключительно люди умные, талантливые и честные. И заковать такую систему в незыблемую железобетонную глыбу на века, чтобы поколений десять в ней воспиталось. Вот в этом смысле и в таком контексте закостенелость я признаю. И чтобы, главное, навсегда извести бездельников. Иначе капут человечеству. Моё самое глубокое убеждение заключается в том, что, в конце концов, человечество погубят те его представители, которые сами ничего не делают и живут за счёт других. Безработицы у нас нет, а ты посмотри, сколько у нас разного рода тунеядцев, толку от которых обществу никакого. И страшно то, что их в настоящее время становиться всё больше и больше. Жрут, пьют, крышу над головой имеют, государство их защищает, а они взамен ничего ему не дают. Это не люди, а крысы какие-то в людском обличии, жадно и безудержно захватывающие наши города и сёла. Какой-то хмырь и
