– Был у нас такой случай. Какой-то солдатик всё терпел, потел, пока глаза наружу не полезли, но когда эшелон притормозил, он еще до полной остановки куда-то сиганул. Да, куда же ему, родимому, податься? Бежит он вдоль нашего состава, пристраивается, а на соседнем пути стоит пассажирский. Люди из окон на военных глядят, приветливо руками машут, улыбаются, дети рассматривают автомобили, размещенные на платформах «ёлочкой». Всем интересно! В общем, заметался наш герой, туда-сюда – везде как на сцене – так и присел под пассажирский вагон, чтобы из окон не видели… Но нашелся среди своих же шутник, решил поиздеваться над несчастным. Неслышно подкрался сзади, воспользовавшись вечным шумом на перроне, и подставил лопату, куда надо. Когда несчастный поднялся, от лопаты, конечно, и след простыл. Принялся он штаны натягивать, развернулся, поглядел, но ничего не обнаружил. Стал он вертеться, скакать что-то, да штаны выворачивать! Ничего, конечно же, не нашел. Так в творческих муках и подался к вагону, дергаясь, самым странным образом. Уж больно ему неуютно в вагоне потом казалось. А тут еще товарищи, настоящие изверги, стали принюхиваться, отыскивать источник своеобразного запаха, называя всё своими именами. Однако, сговорившись заранее, себя они не выдавали, потому на следующей остановке несчастный вылетел из вагона пулей, куда-то понесся штаны проверять. Даже сапоги снял и поочередно вытряхнул. Тут уж народ наш, очень добрый, стал выть от смеха и по нарам кататься. Только тогда и догадался бедняга и бросился прочь от состава. Но его поймали и безжалостно вернули в вагон. Вот такой сервис, доводивший людей до безумия, обеспечивали те «красные» вагоны!
Николай Владимирович хихикал по ходу рассказа, не желая мешать товарищу. Получалось это негромко, только он часто сморкался в платок и вытирал слезы, выступавшие от смеха, что в разгоняющемся или тормозящем вагоне делать весьма неловко, но ведь места для сидения оставались занятыми.
– Вот уж насмешил, вот уж насмешил, – повторял Николай Владимирович.
Петр Алексеевич и сам посмеялся, но, видимо, сообразив, что поездка приближается к финалу, торопливее продолжил:
– Однако я отклонился от направления главного удара, потому возвращаюсь в Красноярский Край. Через неделю нашей работы – я о ней уже рассказывал – отправил меня ротный в расположение опергруппы, в город Боготол. Там мне надлежало добыть запчасти к неисправным машинам. Дорога длиной в две сотни км для тех мест обычная. Но в Боготоле с распростертыми объятиями и готовыми запчастями меня не ждали, потому вернулся я только под вечер третьего дня, так и не «выбив» в опергруппе особо дефицитные запчасти, согласно врученному мне списку. Нет их, вот и весь разговор! Работайте, как хотите!
Поставил я машину в парк и бегом к ротному на безрадостный доклад. Вижу, что под горячую руку попал, да не сразу разобрался, в чем дело. А когда до сути дошел, то голова моя пошла кругом, а давление даже по молодости ракетой взлетело. И всё оттого, что рядовой Сафронов из моего взвода, воспользовавшись моим отсутствием, ночью угнал машину. Надумал покатать девчонок. Но его гулянка нам боком вышла…
Петр Алексеевич замолчал, низко склонив голову и пряча глаза, а когда возобновил рассказ, стало заметно, как срывается его голос.
– Извини… Более сорока лет прошло, а вспоминать трудно... Оказалось, что гнал Сафронов по пустынному большаку, да прошляпил, ночь ведь, с девчонками заболтался, вот и пропустил под себя, под свой Газ-66, встречный мотоцикл с коляской. Мощный попался мотоцикл, «Урал» назывался. А в нем два мужика (эксперты потом показали, будто сильно пьяные) на рыбалку выдвигались. – Петр Алексеевич опять задохнулся, глаза его заблестели. – А с ними в коляске пятилетняя девочка была, Оксана. Машина превратила мотоцикл в рулет, перескочила через него и выбросила позади себя клубок искореженного железа и порванных человеческих тел. Месиво и кровь. И ни в чём не повинная девочка Оксана… Бросился я от ротного вон, хотел немедленно убить этого гада. Он и раньше того заслуживал. Ещё до армии судим был, только приговорен условно. Я так и не узнал тогда, за что? А после он и у нас отличился, говорили мне солдаты, любит собак проволокой душить, наблюдать за их муками. И как-то зловеще при этом улыбался, да с гордостью поглядывал в сторону свидетелей. Вот и не нашлось желающих с ним связываться, боялись его. А я слишком поздно об этом узнал, уж мы из Ростовской области уехали, где его застали за тем занятием. Да и статья за издевательство над животными тогда всем казалась экзотической, никто не знал, чтобы ее хоть раз применяли. В общем, не стал я поднимать тот вопрос, опирающийся на непроверенные сведения. Думал, опять он выскользнет, как и первый раз. Очень уж наше население, да и судьи, жалели тогда «сыночков». И понятное дело, почти у каждого сын или внук служит, потому и остальных жалко! Сам ведь знаешь! Да только разбираться следует, кого карать, а кого жалеть! И судебные решения принимать не из жалости, а по справедливости! Бросился я с твердым намерением прибить эту сволочь, и прибил бы, да только ротный вдруг заорал во всё своё луженое горло: «Стоять!»
– Я замешкался, а ротный подскочил и сбил меня с ног. Кричит: «Мало мне трех трупов? Так ты ещё это дерьмо на меня хочешь взвалить?! Остынь, лейтенант! Всех уродов не перебьешь!» Но я сдержаться уже не мог, хотя бы потому, что к этому времени получил телеграмму – моя супруга родила нашу долгожданную дочку. И так я был этим событием счастлив, так мечтал ее, да их обеих, зацеловать, так любил, что уже не знал, как можно жить, когда рядом такие выродки, как Сафронов, угрожают детям и моей крохе. А ротный наш, он опытный волк, сразу раскусил, что со мной происходит, и сказал уже миролюбиво, но с горечью:
– Я и сам его хотел придушить, как увидел всё это. Там ещё… на месте происшествия. Да нельзя нам, пойми же ты, Петр, так поступать! Всё вывернется наизнанку. Не он, а мы окажемся всему виной. Мы и пострадаем, а этот гад опять в тени останется.
– Вот я и сдержался, не бросился в тот же миг, но и не успокоился, по правде говоря. Не одну неделю потом, как вспомню Оксану, так всё во мне переворачивается или сжимается, сам не знаю! Попадись он мне в такой момент, никто бы меня не удержал.
– Понимаю. И я бы не сдержался, наверное, – поддержал меня Николай Владимирович. – Не знаю…
– А потом мне пришлось мать Оксаны в морг везти… Машину, «газик-козел» я у ротного взял, всё же легковая. Вообще вспоминать не могу… Мать непрерывно рыдает, ее трясет, на ногах не держится, а я и сам такой же, но ее должен вести и успокаивать. Ужас! А когда ленточку в косичке увидел, всю в крови… И ведь приходилось раньше мне погибших видеть не раз, вроде бы давно очерстветь пора, но здесь, эту невинную Оксану видеть неживой не мог, и простить Сафронову его сучье существование на этой земле никак не мог. И понять не мог, как он жить с таким грузом на душе может? А на выходе из морга родственники, приехавшие отдельно, уже меня самого грозились убить. Для них-то я во всём виноват, командир ведь Сафронова! Рвались ко мне, едва сдерживаемые другими родственниками, – кто-то их там подстрекал, – и кричали мне в лицо: «Вон, это он, военный, во всём виноват! Это он убийцу послал к нашей Оксаночке! И кто этих военных прислал нам на погибель?»
– И так далее. Сам не знаю, как я тот кошмар пережил? А вспоминать и теперь... – Петр Алексеевич опять задохнулся, потер глаза, замолчал.
– Извини… что подтолкнул к воспоминаниям. Тяжелая история. Только хуже всего, что ты даже теперь сам не свой. Напрасно ты так реагируешь, не вернуть ведь никого. Родственники, и те давно уж, пожалуй, свыклись – и живые, и мертвые – а ты… Его-то хоть посадили, Сафронова того?
– Нет! Представляешь, не посадили! Знаешь, в жизни часто так бывает, чем больше вина, тем меньше наказание. Вся злость из нормальных людей еще в самом начале выходит, что ли? А ротный тогда, видя мой настрой отомстить, перевел Сафронова подальше от меня. Во взвод, который стоял далеко от нас, километрах в сорока. Вот он мне на глаза с той поры и не попадался. Представь, этого негодяя даже под стражу не взяли. А от меня ротный ежедневно требовал, чтобы я «перестал слюни распускать».
– Лучше представь, – говорил он мне с нажимом в голосе, – как ты вернешься в свою ракетную бригаду с тремя преступлениями во взводе и с тремя трупами! Ведь всё это на неё, родимую, сразу и повесят! То-то комбриг обрадуется! Думаешь, после такого подарка он тебя с оркестром встретит и всё простит, на радостях?
– Моя вина, что ли? – огрызнулся я.
Но ротный заорал на меня, нисколько не сдерживаясь, даже не обращая внимания, что рев этот слышен далеко за пределами нашей комнатки:
– А чья вина? Может, моя?! Так почему же мне теперь в моей дивизии отвалят еще более твоего. Если тебе всё, кроме твоей боли и обиды, безразлично, если надеешься отомстить, рассчитывая, что время всё когда-то спишет, то я этого не допущу! Я не допущу, что бы из-за этой мрази моё честное имя в дерьме до конца жизни валяли! Мне до пенсии три года осталось! Ты хоть это понимаешь? И потому я еще до твоего возвращения, по свежим следам, прошелся тогда по всей цепочке, от кого исход уголовного дела зависит. Со всеми переговорил, к прокурору местному ездил. И объяснял, и каялся, и просил-унижался, и к здравому смыслу призывал… И не гляди на меня волком. И для тебя заодно же старался! Да, для тебя, чистоплюй ты наш праведный! И договорился я тогда со всеми!
– Как это договорился? О чем? Ведь три трупа! – стал уже я кричать, чувствуя, как ротный из союзника превращается в заклятого врага, не только переступившего закон, но и растоптавшего еще как-то возможную справедливость – самое святое в моем представлении. Справедливость отмщения этому мерзавцу.
– Помолчи, наконец! Возьми себя в руки. И приготовь сто рублей. Я уже отдал их, кому надо. И свои двести в придачу. Так что, не испепеляй меня своим благородным презрением! Это на меня не подействует! Да! Поставил я прокурору два ящика коньяка… И он обещал сделать всё возможное… Он-то, в отличие от тебя, камикадзе хренов, соображает, что в этой истории мы все заслуживаем даже большего сострадания, чем твоя Оксана! Ей в новом качестве теперь легче, чем нам с тобой! Готовься ещё долго расхлебывать это дерьмо, да силы рассчитай, чтобы не подавиться! Только ты своим бессмысленным надрывом сам себе же яму копаешь! Включи мозги, наконец, лейтенант! Ты же себе, мне и прочим невиновным отомстишь, а не этой падали! Он сам сдохнет, придет время!
– Какой ещё коньяк? Да я любому прокурору тысячу отдам, только бы засадил этого гада навсегда, чего он давно заслужил!
[justify]– Молчи, дурак! Я его, что ли, выгораживаю! Я нас с тобой спасаю. Ты, оказалось, до сих пор не соображаешь, что дальше тебя ждет! Ты о своей дочке подумай, а то Оксана тебе
