– Это началось буквально через пару дней как девочки…пошутили, – у миссис Векман голос был полон кристального изумления, как подобает человеку, который столкнулся с какой-то ужасной несправедливостью и всеми силами пытается понять как же так вышло, чтобы с ним или с его близкими случилось подобное?
Вот только меня не проведёшь.
– Пошутили? – уточняю я. – Вы это так называете?
– Все в юности увлекаются подобным! – тут же огрызается миссис Векман. Она напугана, но она чувствует себя обязанной защитить свою дочь и сейчас, хотя защищать её надо не от меня и не от моих вопросов, а от собственной глупости. – Мы все интересуемся в определённый период необъяснимым. Я сама…
– Ваша дочь призывала духа на чёртовой доске! – перебиваю я, для убедительности тыкая пальцем в давно ослабелое тело девушки.
Она юна. И когда-то, килограмм пятнадцать-двадцать назад она была красива. Но теперь, когда её жрёт неупокоенная сила, от красоты ничего не осталось – кожа посерела и стала походить на бумагу, руки пошли шершавыми круглыми пятнами, сама она худа до неестественности. И врачи, к которым всё-таки эти люди обратились, уже развели руками – истощение и всё тут. Ни паразитов, ни опухолей нет, а вес уходит. И будет уходить, потому что не надо лезть куда не надо.
Строго говоря, это и не профиль нашего агентства. Мы работаем с призраками, которые не могут уйти в свой покой, за пределы нашего мира – кто из мести, кто от страха, кто просто заблудился, а здесь явно другая сила. Но Волак очень просил меня взглянуть, пообещал даже дать выходной, а у нас, как известно, невозможно добиться двух вещей: выходного от начальства и здравомыслия от живых клиентов.
Впрочем, живые меня и не интересуют. У живых куча возможностей и отступлений за помощью: врачи для тела, ума и души, друзья, близкие, путешествия и карточки постоянных покупателей в винные магазины. А у призраков наше захудалое агентство.
Но выходной мне нужен. А ещё больше нужно, чтобы Волак повысил меня. подумаешь – с живыми не схожусь! Зато хорошо схожусь с мёртвыми, а это в нашем деле вернее!
– Это была просто шутка! – миссис Векман знает что я права. На самом деле, она и сама напугана до чёртиков. Правильно, пусть боится.
– Хороша шутка, – мрачно напоминаю я. – Очень смешная. Анекдоты, по сравнению с нею, прошлый век.
– Мы не хотели…– стонет несчастная девушка, она чувствует вину и ещё боль. Ей больно лежать из-за нехватки веса, больно ходить и больно сидеть. И есть уже тоже больно.
– Элис! – миссис Векман тотчас вздрагивает от голоса дочери, – девочка моя, всё будет хорошо.
Я молчу. Не будет. Уже не будет. Потому что даже если я включу на максимум свои способности и из кожи вылезу, чтобы прогнать то, что явно сильнее неупокоенной души, раз так легко жрёт живое ещё тело, то всё равно: вред, доставленный юной Элис, даст о себе знать.
– Вы поможете? – миссис Векман замечает что я молчу и смотрит на меня с надеждой матери, самой чистой и самой искренней.
Что-то почти ломается во мне и хочет дать ей хоть отголосок веры, но я побеждаю эту тень и отвечаю честно:
– Я не могу обещать.
Кто-то говорит, что сам настрой на выздоровление – это уже путь из болезни. Но тут нет болезни. Тут есть дурость и злая сила, которая через эту дурость полезла.
– Девочки лишь играли, – повторяет миссис Векман очень тихо. – И Элис…почему Элис? Почему оно выбрало её?
Прорывается! А я ж думала когда это придёт? Да, их было две – две закадычные подружки Элис и Джен, они на пару распотрошили упаковку для «вызывающей» доски, купленной на местной барахолке за копейки, хихикая и толкая друг друга локтями поставили стрелочку, заливаясь от хохота и трепеща предвкушением (а вдруг сработает, а?) придумывали вопросы.
Но вот держала свои руки на стрелочке Элис. И когда стрелочка дёрнулась под её ладонями, сама собой повернулась, Джен, державшая руки сверху, решила, что Элис её пугает. А та не пугала.
И теперь Элис больна. Она стала проводником неупокоенной силы, а Джен… та отделалась испугом. Ну и чувством вины. И миссис Векман очень хочет, чтобы выходило наоборот, потому что нет хуже кары, чем бессилие перед болезнью и таянием своего ребёнка.
Но пути в прошлое нет. Есть лишь слепое настоящее, в котором за глупость приходится платить. Спрашивается – чего тебе не сидится? Зачем хочешь знать то, что тебе не открыто? И добро б ещё подручным чем гадали да шутили, тут всё меньше шансов на зацепление злой силы, ан нет! Зачем нам веревочку крутить на пальце, зачем в кофейную гущу заглядывать, когда можно непонятную доску, испещрённую буквами, расписанную странными значками в качестве шутки попробовать?
Тьфу!
– Чего хоть спрашивали? – я не хочу знать ответ, но я хочу уйти от истерики миссис Векман, которая копится в ней уже давно. Она сильная женщина, она не позволяет себе рыдать перед дочерью или перед врачами, которые как один разводят руками. Она верит, что всё наладится и я даже уважаю её за эту веру и силу.
– Про Маркуса…– Элис больно говорить, горло у неё сохнет постоянно и мать, отозвавшись на невысказанную просьбу, тотчас подает ей стакан, бережно придерживая голову, поит её.
Водой, которая будет отдана не ослабелому организму, а той твари, что к нему прибилась, выйдя из потустороннего мира, но не из призраков.
На самом деле, уже тут я бессильна. Но Волак просил посмотреть что там такое. хотя бы ради любопытства, и я остаюсь, стараясь не выдать на лице своём всех эмоций. Маркус! Что, во имя всего святого, такое Маркус и стоил ли он хоть каких-то мучений? Люди! Какие же…
Какие? Недальновидные? Глупые? Насмешливые перед неизведанным? Самонадеянные? Да всё сразу.
– Отойдём? – предлагаю я миссис Векман.
Она кивает, бережно укладывает лёгкое, до ужаса невесомое тело дочери на подушки, выходит со мной. Я замечаю, что Элис сразу закрывает глаза – она не спит, нет, она всё время пребывает в полудрёме. Голодной полудрёме.
– Я не сразу поняла что что-то не так, – миссис Векман не ждёт моих слов, потому что боится их. Она говорит первая, как будто бы от её торопливой речи мои слова остановятся и передумают выходить на свет. – Она обычно не всё съедает, а тут стала есть всё и просить добавки. Я сначала обрадовалась, а потом только поняла, что ест она много, а вес…
Миссис Векман вздрагивает, видимо, вспоминая тот момент, когда до неё дошло и дошло безо всякого милосердия всё глубинное и ужасное, происходящее с дочерью.
– Я думала у неё расстройство, что булимия или анорексия, или ещё чего. Думала что она беременная, да много чего думала. Даже думала что она наркоманка! – миссис Векман никогда не простит себе этих мыслей, и я слышу это в её голосе. Она не может себе этого простить, не хочет прощать, хочет хоронить себя в вине за саму тень подозрений о подобном.
Что ж, она имеет на это право. Любой бы, наверное, на её месте подумал бы подобное, это объяснимее и проще, чем глупость игры с непознанным.
– Врачи не могли помочь, – шепчет миссис Векман, овладевая собой, – сколько анализов, обследований, денег…а потом она открыла глаза и сказала, что её едят. Каждую ночь едят и только раз она запомнила это.
Я молчу. Её едят, это факт. То, что пришло на голос двух наивных дурочек, взявших играться с нечистой силой, любит жрать жизнь и никогда не упустит своего. Даже призраки, по-настоящему злые, ушедшие не по своей воле в посмертие, познавшие перед исходом мучение и ужас смерти, способны вызывать у людей болезни и тяжёлые мысли, могут их пугать. А тут? Тут не призрак, ту что-то серьёзнее, что-то такое, на чём едва ли кто специализируется.
Да и время уже упущено. Если бы раньше! Немного, но раньше. Хотя, опять же – и так не будет гарантий. Всё, что остаётся же сейчас, это просто понаблюдать за тем как происходит «кормёжка», а потом подробно описать всё увиденное и подмеченное Волаку, а уж он потом пусть делится опытом с экзорцистами.
Опыт идёт из жизней. Мы тоже не научились сразу работать с призраками. Сколько умерло людей, сошло с ума и покалечилось прежде, чем у нас появились хоть какие-то алгоритмы, не знаю даже приблизительно и не хочу знать.
Всякая инструкция на жизни чьей-то рождена.
– Вы поможете? – миссис Векман боится знать и боится не-знать. В глубине души, знаю, она готова. Но надежда, проклятая надежда, не даёт ей слёз и отчаяния.
– Едва ли. Это не призрак. Это тварь, которая сильнее, – я честна, – но я посмотрю. Я не имею представления с чем мы имеем дело.
Миссис Векман не вздрагивает, нет, мои слова её не бьют. Чуткое материнское сердце всё поняло заранее. Плечи её опускаются, она тяжело роняет голову на грудь. Она хочет умереть прямо сейчас – вместе со мной и с Элис, и со всем миром. Хочет она и кричать, но нет крика. Нет голоса.
Долгую минуту нет ничего, кроме темноты и поднимающейся слепоты в душе. Миссис Векман слепнет и сама от горя, что уже топчется на пороге её жизни.
– Ничего? – свистящим шёпотом уточняет она и это «ничего» режет её надвое без ножа. Ничего – это слишком страшно, потому что бессильно.
– Я пока даже не знаю с чем мы имеем дело, – и ещё страшнее на это «ничего» отвечать. Я уже жалею что ввязалась в это. Ну что же я? Мне так нужен выходной? Мне всё равно некуда податься, а сплю я плохо, так что не отоспаться, не сходить куда-то – стены и стены!
Ан нет, захотелось доказать не то Волаку, не то себе, что и я нуждаюсь в отдыхе, хотя мой отдых не найти среди живых.
– Помогите ей! – миссис Векман сжимает зубы. – Помогите… любые деньги! Что угодно!
Что угодно? Соберите машину времени, вернитесь на полторы недели назад и дайте своей дочери по рукам. Не можете? И я не могу. и деньги тут не решат вопрос.
– Пойдёмте к ней, – я уклоняюсь от слов и обвинений.
Элис лежит без движения. Она уже как мёртвая. Слишком худа и измучена. И, если честно, даже у меня комок подступает к горлу при взгляде на эту угасающую юную жизнь. Что же должна чувствовать её мать?
Я кошусь на миссис Векман, та держится из последних сил, губы только выдают – она шепчет молитву, а губы дрожат… молитесь, миссис Векман, если умеете, я не умею и не могу вам помочь даже этим.
– Останетесь? – вопрос, конечно, очевидно глупый. Она останется до конца. Даже если сейчас тут разольётся ад.
Кивок.
– Тогда молчать, не влезать, не шипеть, не охать, не ахать, не задавать вопросов, – сразу обозначаю я. Не люблю когда над моей душой стоят пока я работаю, всегда стараюсь удалить
