– Я не хочу, не хочу, чтобы она совершила ошибку, – Стефа сбита с толку. Её посмертие перегружено моим гневом, моей силой, поддержкой. Она не общалась с живыми уже очень давно, она их только могла пугать, а теперь она собеседник, и собеседник полноценный, а передо мной она ещё чувствует себя слабой, молоденькой и глупой. Я давлю её так, как давить не стоит. Но я делаю это во имя её блага. Ей нечего делать в этой квартире, ей нечего делать среди смертных, ей пора туда, куда мы все идём, но кто-то, конечно, быстрее.
Её тело сгнило, а покоя нет. Душа мается. Душа пытается помочь, хотя какая тут может быть помощь?
– Всем своей головы не приделаешь, опыта своего не дашь. Ты же себя помнишь, – я перехожу на усталое покровительство. Чуть раздраженное, чуть обиженное, пойми, мол, ты же не ребенок. Хотя она ребенок и есть. по мировосприятию. Из неё мог бы выйти неплохой человек, или она могла бы скатиться в яму. Но итога мы не узнаем, нам этого не дано – её итогом стала смерть на кухне, наступившая быстро и нелепо, пришедшая с ударом головой об стул. Что-то она там себе повредила.
– Помню, – соглашается Стефа, – мне бы тогда послушать хоть кого-нибудь!
Не послушаешь. И это нормально. У тебя либо есть своя голова, либо нет. Человеком быть сложно: слушать всех – неправильно, тебя будут разворачивать все кому и как угодно. Но никого не слушать тоже вредно. Вот и приходится – слушать и думать как тебе вернее, голову держать в трезвости. Или держаться ото всех башней одиночества.
– Что теперь? – спрашивает Стефа. – Ну…если я перестану.
Что теперь? Ты задержалась здесь, девочка. И я тебе сочувствую. Но единственное, что я могу тебе подсказать, и ты, быть может, меня всё-таки послушаешь, на это и буду напирать, это покой.
– Теперь пора, – отвечаю я, – ты не можешь менять жизни других, ничего не сделав для своей. Иди, пора спать. Не нужно больше сожалений и обиды, не нужно попыток кого-то спасти. Ты себя сначала бы спасла, а потом уж за других бралась, а если не вышло, то, уж извини, какой из тебя спасатель? Посмешище одно. Не нужна ты здесь. Твои близкие помнят твою могилу, а про твою душу, оставшуюся здесь, кто, кроме меня знает? А я ведь уйду. Я живая. Ты нет. Ты тоже уходи.
Я всегда их уговариваю. Я сплетаю из слов странную сеть. Я говорю о том, что их помнят, но помнят иначе. Помнят жизнь, какие-то моменты, помнят могилу, но про клетку их посмертия не узнают. А иногда я пугаю забвением. Моя задача сделать так, чтобы призрак понял, что ему пора и захотел истаять в вечности.
Или что там, за гранью? Не знаю, но главное – это уверенно врать.
– Там нет страдания и боли, там только вечный сон, золотой сон и тихий плеск времен, – иногда я сама не знаю что несу. И про отсутствие страдания и боли не знаю тоже. люди придумали ад и рай не просто так. Может быть, знали что-то? может быть, вечные пытки ада – это что-то из отголосков настоящего посмертия?
Но мы все туда идём и я хочу верить, что хотя бы какая-то часть моих слов будет правдой. Я не хочу вечности, где есть страдание и потому я вру вдохновенно.
– А ты… – Стефа вздрагивает. Ей хочется туда, куда я её позвала ложью. Ей хочется в покой. Она измаялась здесь, в ненужности. Мои слова растоптали остаток её веры, державшей её посмертие среди живых, словно она нужна. – Ты можешь мне кое-что пообещать?
– Могу, – отзываюсь я, изобразив раздумье. Пообещать? Легко. Исполнить не обещаю. Не верьте живым, мёртвые, мы лжем.
На лжи мы построили наши царства.
– Ты присмотри за Элизабет, ладно? – спрашивает Стефа. – Она хорошая. Не хочу, чтобы её обижали.
Я едва не спрашиваю, кто вообще такая Элизабет?! Но спохватываюсь. Элизабет – да, точно, та, что пришла к нам в Агентство по этой квартире. Мне она не важна, но я пообещаю тебе хоть луну с неба, если ты сейчас всё-таки уйдёшь. Уходи.
Но надо играть до конца. Я вздыхаю:
– Ну хорошо, договорились.
– И слово даёшь? – спрашивает Стефа с подозрением. Боги мои! Наивность что, тоже посмертием рождена, а не людьми?
– Так и быть, даю, – соглашаюсь я, киваю. – Даю тебе слово, что присмотрю за Элизабет и никому не дам её в обиду.
Я дам хоть десять слов, хоть сто клятв и не буду считать себя клятвопреступницей, когда их не сдержу. Потому что кто-то должен помочь тебе же, Стефа, помочь упокоиться. А вот Элизабет найдёт себе хоть какое понимание. Она жива, она может пойти, попросить помощи, заплакать, сбежать, сама начать кого-нибудь обижать! В чём проблема?
Вечность поглощает Стефу. Это всегда происходит быстро и я всегда стараюсь хотя бы на мгновение отвести взгляд. это невыносимо. Был человек – умер. И тело ушло в могилу. Это я понимаю. Но была душа, и куда она делась? Туда, куда я не могу заглянуть, хотя постоянно уговариваю туда уйти. И вечность просверкивает через провалы в душе, когда душа растворяется. Сначала провалы маленькие, едва заметные, затем их становится всё больше и больше, они ширятся, множатся и вот уже душа становится похожа на сито. Затем провалы объединяются и вот уже огромные пустоты, из которых смотрит чернота.
Чернота вечности из которой нет выхода, куда есть только вход. Мне интересно заглянуть в эту пустоту хотя бы раз, но я боюсь того, что она меня разочарует и окажется ужасом, о существовании которого и неизбежности я буду знать.
Ещё минут десять я сижу на полу, хотя можно уже встать и уйти. Я сделала своё дело, Стефы тут нет, призраков нет, живи, радуйся жизни! Но в последнее время мне всё сложнее уйти сразу, мне кажется, и в последнее время всё отчётливее, что если я задержусь, ещё ненадолго задержусь, я увижу что-то новое, открою, и тогда…
Но ничего не происходит. Тело немного устает без движения, и я признаю очередное поражение – всё тщетно, всё безнадежно, я не могу сделать больше, чем уже сделала.
***
– Иными словами, заселяйтесь и живите, – Волак улыбается Элизабет так, словно она ему небезразлична. Будь я другой, я бы даже поверила, но Волака я знаю хорошо, так хорошо, что, может быть, даже лучше самой себя. Ему плевать на всех. Он сделал меня такой какая я есть, отнял всю радость моей жизни, ввергнул в бесконечную тоску, и назвал это добродетелью.
– С ними надо быть на одной волне, – сказал он, имея в виду призраков. Что ж, может быть по этой причине у меня и правда самые высокие показатели в Агентстве и от того среди коллег я пользуюсь мрачной репутацией и почти физически чувствую их ненависть к себе.
Когда-нибудь мне будет это важно.
– Только счет оплатить не забудьте, – я улыбаюсь, но знаю, что улыбка у меня неискренняя, а холодная и неприятная. Такая мне и нужна. Такая всем нужна, кто выставляет счет за бесценные, надо сказать, услуги.
Волак бросает на меня быстрый взгляд, но обещания насчёт выволочки или грозы в его взгляде нет. По сравнению с тем, что я могу сказать нашим клиентам, это ещё цветочки.
Элизабет нервно улыбается, когда берет чек из рук Волака. На короткое мгновение рукав её кофты скользит, обнажая тонкую белую руку и ещё…пару синяков. Один совсем свежий, другой бледный, почти сошедший.
Я ловлю их взглядом и уже внимательнее смотрю на Элизабет. Потерянный, слабый вид, добротная, но явно большая по размеру одежда, отсутствие косметики, общая блеклость души… такая есть у тех, кто страдает. И ещё у тех, кто ничего кроме страдания не умеет делать хорошо.
– Спасибо, спасибо вам, – я замечаю, что она не смотрит в глаза ни мне, ни Волаку. Что ж, прежде я этого не заметила потому что мне было плевать на неё, а тут невольно попалось на глаза.
Она идёт к дверям, слегка ссутулившись, неуверенно жмётся к дверям. Я смотрю ей вслед. Я могу броситься за нею, развернуть за плечи и заорать ей, что она похожа на тень, на такую жалкую тень, что даже призрак пытался её защитить. Я могу сказать, что она губит свою жизнь. Я могу давить на неё той клятвой, что дала Стефе до того, как та сошла в вечность.
Я много чего могу, потому что я живая, но я ничего не сделаю, потому что я должна думать о мёртвых. Живым есть куда обратиться, а мертвые могут найти помощь лишь в нашем Агентстве и думать за всех, оберегать всех я не намерена.
Я не занимаюсь благотворительностью. И ещё – не лезу к живым.
Элизабет уходит жить дальше так, как ей угодно. Волак смотрит на меня со смешком:
– Жалкое зрелище, да?
Разгадал ли он мои мысли? Не знаю. Я живая, и я могу защитить себя сама. В том числе и от таких вопросов.
– Мы не лучше.
Волак пожимает плечами, он не согласен, но спорить не будет. вместо этого он лезет в стол за новой папкой.
(*) из цикла «Мёртвые дома» - вселенная отдельных рассказов. Предыдущие рассказы: «Рутина, рутина…» , «Отрешение» , «Тот шкаф», «О холоде», «Тишина», «Та квартира» и «Об одной глупости». Каждый рассказ можно читать отдельно.
