– Вы хотите сказать, что это выдумки? – не сдавался я.
– Я не знаю, что вы о нём слышали или читали: я буду рассказывать лишь о том, чему сам был свидетелем, – возразил Нафанаил.
– Отлично, – согласился я, пряча улыбку.
Он продолжал:
– Я жил в Ватикане, подновляя хранившиеся здесь живописные полотна, поблекшие от времени…
– Вы умеете рисовать? – с удивлением перебил я его.
– Никогда в жизни не рисовал, то есть в моей нынешней жизни, однако при дворе Борджиа я был художником, и у меня это неплохо получалось, – ответил он.
– Также как при дворе Соломона вы были неплохим трубачом, а при дворе Клеопатры – библиофилом и полиглотом, – заметил я.
– А что тут странного? В каждом человеке скрыто немало талантов, надо лишь отыскать их, – сказал он. – Я продолжу… Александр Борджиа был страстным любителем искусства: на «Пьету» он приходил любоваться каждый день, отсылая всех от себя, но для меня делал исключение.
– Время – наш лучший друг в молодости и злейший враг в старости, – сказал папа при очередном визите, с кряхтением усаживаясь в кресло. – Но, боже мой, какое совершенство! – продолжал он, глядя на «Пьету». Воистину, нет предела человеческому гению! Он бесконечен, как Бог, впрочем, насчет Бога я не уверен… Что ты уставился на меня, будто на помешанного, Нафанаил? Кто, по-твоему, больше знает о Боге, чем глава Церкви? Говорю тебе: как сын идёт дальше своего отца, как талантливый ученик превосходит учителя, так человек превзойдёт Бога, и во многом уже превзошёл.
– Я не оспариваю это, ваше святейшество, – отвечал я. – Мне лишь странно слышать такое от вас.
– Однако ты отважен: во-первых, согласился в том, что может считаться величайшей ересью; во-вторых, осмелился сказать об этом мне. Лукав ты или наивен, Нафанаил? – он бросил на меня пронизывающий взгляд.
– Лукав я или наивен, мои слова не убедят вас, – ответил я.
Он ещё посверлил меня взглядом, а потом расхохотался:
– А ведь ты меня выставил глупцом! Правильно: к чему было спрашивать, если ответ ничего не значит? Что же, Нафанаил, я не ошибся в тебе, но остерегись от таких высказываний где-нибудь в другом месте… Ну вот, опять я сморозил глупость: если ты умный человек, тебя не надо предупреждать, а дурака убеждай не убеждай, проку не будет. Но ты не дурак, – нет, не дурак! – скажи же, что думаешь об этом великом творении, – показал он на «Пьету».
И я рассказал ему, что думаю о «Пьете», но не буду сейчас повторять, потому что дилетанты меня не поняли бы, а знатоки сочли бы дилетантом.
***
Я улыбнулся:
– Я-то как раз дилетант, так что ваша предосторожность оправдана. Но всё же странно, что папа так вольно высказался о Боге.
– В Александре Борджиа было слишком много человеческого, значит, он не мог быть слепо верующим, – убеждённо сказал Нафанаил. – Всякая религия – это попытка вернуть людей в животное состояние, хотя на словах она провозглашает обратное. Но подумайте сами: животные не грешат, их поведение подчинено законам природы, в которых нет понятия греха, – грешит только человек и грешит именно потому, что он человек. Грех является расплатой за разум: если бы человек был неразумен, на земле не было бы зла, как не было его до появления человека. В этом смысле религия права: превращая человека в неразумное существо, подчинённое строгим законам, она лишает его возможности грешить, но она всё равно не в силах уничтожить в нём человеческое. История религиозных учений полна примеров яростной борьбы со всякого рода отступниками, смутьянами, нарушителями заповедей, потому что ни одной религии не удалось и никогда не удастся вытравить человеческое в человеке.
Это доказывает, что избавление от греха не в том, чтобы вернуться в животное состояние, но в том, чтобы человеку осознать свою человечность во всём её многообразии, – и затем, отбросив худшее в себе, обратиться к лучшему. Вот тогда он станет подлинным «царём природы», куда выше по своему положению, чем какой-либо Бог, являющийся мечтой об идеале на определенном историческом этапе, либо просо бесплотной абстракцией.
Папа же, Александр Борджиа, осознал в себе человечность, и она была многообразна в нём, но сил на то, чтобы отбросить худшее, у него не хватало, напротив, он будто упивался этим худшим, не веря в добродетель и предпочитая ей пороки. У каждого из нас есть своё чудовище в душе, большее или меньшее: у одних оно дремлет всю жизнь и лишь изредка даёт знать о себе; у других – вырывается наружу и предстаёт во всём своём безобразии. Фрейд называл этих чудовищ «демонами эго»; созданный им психоанализ должен был понять, как они появляются. С Фрейдом можно спорить во многом, но в одном он безусловно прав: общественное влияние не способно победить «демонов эго» – марксизм наивно полагал, что лучшее общество создаст лучшего человека, но все подобные эксперименты провалились. Только сам человек может постичь себя, что, впрочем, далеко не ново, и сделать свой выбор между демонами и ангелами.
У иных, однако, получается служить и ангелам и демонам – именно таков был Александр Борджиа. Это далеко не единственный пример в истории, но один из самых ярких.
– С нетерпением жду продолжения вашего рассказа! – рассмеялся я.
– Я рад, что мне удалось вас заинтересовать, а то сперва вы сидели с такой кислой миной, – улыбнулся Нафанаил. – Что же, слушайте…
– …Ты прав, Нафанаил, – сказал мне папа. – «Пьета» духовна и чувственна одновременно. Посмотри на Деву Марию – это молодая красивая женщина, чье лицо и тело совершенны и привлекательны. Христос тоже показан во плоти и даже обнаженным, но тело его безжизненно. А какая достоверность смерти: знаешь, у нас ходят слухи, что Микеланджело убил натурщика, чтобы добиться столь сильного впечатления!
– Но «гений и злодейство – две вещи несовместные», – вспомнил я подходящие к случаю строки.
– Ну уж нет! – возразил папа. – Гений стоит выше общих представлений о добре и зле: возможно, выше самого Бога. Скажи по правде, если Микеланджело действительно убил натурщика, чтобы создать величайшее произведение, которое будет вечно восхищать людей, разве он не достоин оправдания?
– Меня больше интересует, мог ли он убить? – вместо ответа сказал я.
– О, ты не знаешь всех бездн человеческой души! – воскликнул папа. – В этом твоё счастье, однако я заглядывал в эти бездны и видел, какие страшные чудовища прячутся в них.
Я невольно подумал, что Борджиа говорит о себе и своей семье, и он угадал мои мысли.
– Что ты прячешь глаза? – сказал он. – Тебе, конечно, известно, что рассказывают обо мне и моих детях? Наши деяния столь густо обросли сплетнями, что трудно докопаться до истины; да, мы грешны, но кто не грешит, тот не кается, а кто не кается, тот впадает в гордыню. Мы люди и уже поэтому грешны, но мы несём ещё тяжёлое бремя власти: я – над христианской церковью, мой сын Чезаре над всей страной, – во всяком случае, он этого добивается; другие мои дети помогают нам.
Чем выше положение, тем больше грех: нет ни одного безгрешного правителя – вся разница лишь в том, во имя чего грешат и что этим добиваются. Даже праведный царь Соломон был грешен, недаром он построил великий Храм во искупление грехов.
– Я помню: я присутствовал при открытии Храма, – машинально сказал я.
– То есть как? – спросил папа, с подозрением глядя на меня.
Я понял, что проговорился:
– В фигуральном смысле, конечно, ведь с тех пор прошло столько времени.
– Ты странный человек, Нафанаил, – папа покачал головой, – но ты мне нравишься. Завтра будешь на празднике? Приходи, не пожалеешь: юбилейный год мы отметим со всей пышностью – шутка ли сказать, тысяча пятьсот лет рождения Христа!
***
– На праздник в Рим приехали тогда тысячи и тысячи людей: говорили, что их в пять раз больше, чем коренных жителей, – продолжал Нафанаил. – Все хотели побывать в главных храмах и прикоснуться к святым реликвиям; для того чтобы не было давки, папа приказал проложить широкую улицу, которая вела к Ватикану – её назвали «Виа Алессандрина» по имени папы.
Все гостиницы и постоялые дворы были заняты, и римляне брали большие деньги за сдачу жилья внаём. Для проституток, воров и бандитов это было золотое времечко – их и без того в Риме хватало, а теперь они трудились без устали; дошло до того, что ограбили французского посла. Пойманных на воровстве вешали без долгого разбирательства, по несколько человек сразу: однажды виселица, на которой вздёрнули восемнадцать человек, не выдержала их тяжести и упала.
Но больше всего поразил нас случай с одним лекарем. К нему обращались за помощью заболевшие паломники, а он убивал их, рассудив, что приезжих никто не хватится, а деньги, которыми паломники запаслись на дорогу, пригодятся ему самому. Тем не менее, кто-то из паломников, потеряв своего товарища, обратился в полицию, которая выяснила, чем занимается предприимчивый врач. Он был повешен на радость толпе, кричавшей: «Всех их туда, лекаришек! Обманщики, шарлатаны, убийцы, – только и умеют, что деньги с нас тянуть!».
В самый день праздника в городе было столпотворение: всем хотелось увидеть папу, который на «Виа Алессандрине» давал отпущение грехов и отеческое благословление «Urbi et Orbi» – «Городу и Миру». Но наиболее ярким зрелищем была процессия герцога Чезарио, папского сына: в ней было одиннадцать золочёных колесниц, изготовленных по образцу тех, на которых в древности ездили римские императоры, и украшенных аллегорическими картинами побед Юлия Цезаря – намёк на имя Чезаре, означавшее «Цезарь». На колесницах был помещён девиз «Aut Caesar, aut nihil» – «Или Цезарь, или ничто», принадлежавший когда-то Цезарю и взятый теперь Чезаре. Он, ехавший на первой колеснице, был одет в чёрные шелка и бархат; на груди его сиял золотом и бриллиантами орден Святого Михаила.
Проезжая через толпу, Чезаре швырял ей серебряные монеты, из-за которых возникла драка и кого-то забили до смерти; толпа, однако, неистово ревела: «Слава Чезаре! Слава великому Чезаре!».
После этой процессии начался карнавал, который, помимо обычных увеселений, включал в себя новые забавы: скажем, гонки, где в беге состязались то старики, то горбуны, то городские евреи, которых папа особым распоряжением обязал выставить участников для этого потешного забега.
Были и скачки на конях, на ослах и на волах, а в придачу к этому организовали бои с быками – любимую забаву папы, который был родом из Испании. Чезаре в ходе этих боёв спрыгнул на арену и собственной рукой сразил пять быков, одного за другим, а последнему из них одним ударом меча отрубил голову; при виде этих подвигов толпа бесновалась от восторга.
[justify]Чезаре было около двадцати пяти лет, он был
