АНГЕЛ СЕРЕБРИСТЫЙ (продолжение)

Ленконцерта, сразу поскучнел, насупился и заторопился домой.
- Пойдем, Наташа. Отец уже наверно приехал, исполни ему то, что мы с тобой отработали. Он будет очень рад. Он тебя очень любит.
- А вы? - Тихо спросила она, склонив голову. - Вы меня любите?
- Да пойми, Наташа! Я старше тебя почти на двадцать лет - видишь, какой я старый. Скоро весна, ты уедешь в Москву, поступишь в консерваторию, повзрослеешь, влюбишься в какого-нибудь талантливого музыканта, выйдешь за него замуж…
А я... Нет, девочка моя, тебе меня любить нельзя. Никак нельзя.... Наступление весны ознаменовалось затяжными дождями. Сугробы потемнели, скукожились. Над городом повисли плотные, грязно-серые тучи. Давыдов увеличил нагрузку в занятиях Наташи. Теперь ее уроки занимали практически все свободное время. По настоянию Владимира, Ведерников купил для дочери пианино. Старинный немецкий инструмент с бронзовыми подсвечниками с трудом втащили по крутой лестнице четверо подвыпивших грузчиков. Его поставили в зале возле окна, и часто теперь из окон квартиры можно было слышать многочасовые повторения упражнений для фортепиано. Наташа не роптала, она влюблённо смотрела на своего кумира и выполняла все его требования.
Полковник по своим каналам пытался разобраться с причиной ареста Давыдова и наконец, докопался, что большая и светлая квартира Давыдовых, выходящая окнами на храм Спаса – на - крови, приглянулась кому-то из горисполкома Ленинграда. Как всегда, ларчик просто открывался...
В ночь на восьмое марта Алексей Алексеевич был вынужден уехать в Свердловск по служебным делам - уголовники устроили большую бузу, жгли матрасы и резали политических. Местные власти не решились применять оружие против бытовиков, вот если бы бузили политзаключенные, тогда бы, конечно, а так - боязно.
Давыдов подзанял у Шуры денег и подарил Наташе с превеликим трудом найденные цветы - большие белые каллы, припорошенные оранжевой пыльцой, и камертон с длинной костяной ручкой, где по его просьбе часовщик из соседней мастерской, вязью выгравировал надпись: «Дорогой Наташе с пожеланием всяческих успехов».
Шурка, от души приложившись к припрятанному на кухне графинчику, громко храпела в своем закутке. Давыдов курил возле приоткрытого окна, бездумно поглядывая на огромный монумент Ленину, стоящий прямо напротив. Редкие прохожие в тусклом свете фонарей боязливо передвигались, скользя по мокрым мостовым. Владимир затянулся последний раз, выбросил окурок и, выдохнув горький папиросный дым, оглянулся. В проеме распахнутой двери стояла обнаженная Наташа. Распущенные волосы свободно падали на ее, хрупкие плечи, подчеркивая линию уже сформировавшейся груди. Она ничего не прикрывала руками, давая ему возможность полюбоваться ею. Владимир резко отвернулся к окну и, прижавшись лбом к стеклу, взмолился:
- Нет, нет, Наташа, уходи, тебе нельзя здесь оставаться! Уходи, прошу тебя. Если не ради себя, то хотя бы ради меня… - Он еще что-то бормотал, словно в горячечном бреду, когда в комнате погас свет, и несмелые девичьи руки, нежно и робко обвили его шею, и жаркий бессвязный шепот обжег ему ухо.
…Наташу провожали все вместе. Шура шмыгала покрасневшим носом, беспрестанно носилась по вокзалу от расписания, вывешенного на стене, до окошка справочного бюро, все боялась, что поезд уйдет раньше положенного. Отец что-то внушительно выговаривал старенькой худенькой проводнице, надо полагать, просил присмотреть за дочерью, потом махнул рукой и достал из кармана своего кителя свернутую купюру.
Наташа и Владимир стояли порознь, даже их руки не соприкасались, но так ли это уж и важно - соприкасаться руками?
Наташа что-то отвечала отцу, Давыдов что-то объяснял Шуре, но все это было лишь фоном. Их разговор произошел этой ночью, когда были сказаны все слова, даны все обещания, выплаканы все слезы.
Проводив Наташу, на большой кухне Ведерниковых полковник наливал Давыдову водку в стакан и сам тоже пил, почти не закусывая. Он смотрел на человека, совершенно безвинно осужденного, которого он на следующее утро должен собственноручно увезти опять за колючку, смотрел и думал, думал и пил, и мысли его становились с каждой минутой все более и более отвратительными и горькими, словно теплая водка, выпитая на голодный желудок.
- Спасибо тебе, - наконец проговорил он. - Как только твой срок закончится, приходи к нам, я постараюсь тебе помочь.
- Хорошо - ответил Давыдов, ясно осознавая, почему-то, что в доме этом ему уже никогда не придется побывать. И что еще более странно, он чувствовал: Ведерников тоже ощущает, что это их последнее общее застолье.
«Здравствуй, Володенька. Здравствуй, мое солнышко. Я надеюсь, что эта моя записка попадет тебе в руки - охраннику, который пообещал передать тебе ее, я отдала мамин старинный перстень, очень дорогой.
Милый мой, экзамен я сдала свободно, как ты и предполагал. Мне сказали, что мой инструмент плакал, когда я играла. Глупые! Это не гитара плакала, это плакала душа, любящая тебя, дорогой мой.
Осенью мне нужно уезжать на учебу, хотя, как теперь ехать, я и не знаю. Одно я знаю наверняка - скоро, совсем скоро ты, радость моя, станешь папой. Целую тебя, крепко-крепко. Твоя Наташа».
…По молодой, еще не запыленной траве, сквозь ночь, под мелким, моросящим дождем, по направлению к КПП полз человек. Там прямо возле колючки, высилась большая куча угля, отбросив который, можно было попытаться незамеченным проскользнуть за заграждение. Он полз на животе, стараясь слиться с ночной темнотой, полз не спеша, до кучи оставалось всего метров десять.
А в это время, сверху, с площадки крытой вышки наблюдал за ним вертухай, молодой, сорока еще нет, сибиряк, в прошлом охотник. Наблюдал, усмехаясь, с азартом ожидая, когда хотя бы рука человека окажется за колючкой. И его можно по закону, стрелять на поражение
Глава 4. Попытка вторая. Харбин.
…Возращение Давыдова было до обидного простым. Он проснулся и увидел сидящего у своего изголовья посапывающего Ручкалова. Очки его сползли с переносицы и косо повисли, зацепившись за мясистое, просвечивающее розовым ухо.
- Хватит дрыхнуть! - Завопил Владимир. - Друга его, можно сказать, прицельно расстреливают, а он спит!!
встрепенулся, посмотрел на часы, и превозмогая зевоту, обиженно обрушился на Давыдова:
- Он там путешествует, а я здесь в одиночестве должен бдеть. Ну все, отбросим лирику. Все прошло, по-моему, вполне удачно. Он достал из своего кармана бутылочку тонкого стекла с притертой крышкой и поставил ее на тумбочку рядом с кроватью друга
. - Вот тебе сто пятьдесят грамм спирта, пей так или, если хочешь, разводи, но чтобы к утру ты, милок, все, что там видел, на пленочку мне нашептал. Через пару дней попробуем еще разок.
Он подтащил к кровати Давыдова громоздкий магнитофон, включил его, поставил на паузу, и, уходя, попросил:
- И, пожалуйста, Володя, детали, побольше деталей.
Спирт неожиданным образом обострил его память, и он почти всю ночь, поставив микрофон на тумбочку, вполголоса рассказывал об уральских событиях в жизни и судьбе своего отца, которого он в реальной своей жизни никогда не видел.
…Следующая доза, впрыснутая Ручкаловым, была несколько больше, чем первая, и Володя впал в странное состояние жаркого озноба, когда все тело скользко от пота, а по коже, словно от холода, бегают мурашки.
Володя хотел, шутя, выкрикнуть известный возглас Гагарина «Поехали!», но пространство вокруг него самым поразительным образом свернулось, стало черным и непрозрачным. Владимир вздохнул и проснулся в Харбине, в небольшом кабинете, сидя в жестком плетеном кресле за