Кикимора болотная

стакана в рот. Кадык даже не шевельнулся.
«Путинка» куда-то исчезла, не успев примелькаться на столе и даже откупориться, зато «фирменная» не замедлила себя ждать, скунсовым ароматом щекоча ноздри и вызывая слезу умиления в предвкушении райского наслаждения.
- Славентий Петрович, расскажи...
Я, наконец, торопливо, но внятно изложил суть вопроса и в напряжении замолчал.
Томительное ожидание было прервано тонким голоском с полатей, нарушившим неловкую тишину:
- Пап, а пап... ну расскажи...
Каким-то образом лапоть хозяина выскользнул с дрогнувшей ноги и со скоростью метеора отправился в сторону голоса.
- С-сука! - прошипел Славентий.
- Да ты чё, Петрович... Дочка же...
- Да я не её... Матку ейную, в рот её...
По скулам собеседника обильно покатились тяжёлые капельки росы, губы искривились в наигранной улыбке, смакуя набежавшую солёную влагу.
- Ить, не думал, что так получится... Прилипла, падла, как скотч на кривые руки...
- Как это? - Не зная никакой подоплеки, искренне удивился я.
Вместо ответа Славентий лишь судорожно сжал в кулаке символ отечественного совпромстеклобыта, не замедливший хрустальным звоном заупокой завершить свою многолетнюю службу.
- Да пош-шёл ты... - вспышкой сатанинского гнева вырвалось то ли из уст, то ли из глаз Славентия.
Вольфрамовая спираль медленно потухла, как последний росчерк пера непризнанного поэта, а в глубине полатей ярко сверкнули два зелёненьких уголька.
Разговора не получилось. Спешно откланявшись силуэтам и пробормотав что-то невнятное в адрес подвернувшейся под ногу и пролитой параше, ваш покорный слуга налегке удалился в сумрак вечернего Щелища, не дожидаясь ни лаптя, ни стакана, ни ломика. Непроизвольно сильно захлопнутая дверь отозвалась диким воплем ущемлённого кошачьего самолюбия, невесть откуда подвернувшегося под её гильотину.

По прошествии около месяца после того поползли слухи, что Славентий куда-то совсем пропал. Якобы дочка живёт, а самого нет. И откуда всё вынюхают, не пойму, ведь тот почти ни с кем не общался, в деревне почти не бывал. Фотограф, что ли, какой завёлся у него в кустах возле хижины.
Сплетни сплетнями, но почему-то верилось, что так оно и есть. Люди зря не болтают.
Впрочем, пока суд да дело, обо всём этом вскоре подзабылось, тем более, что и к кикиморам на какое-то время я потерял интерес.

А осенью ходил на болото, уже перед самыми заморозками. Не везде нынче клюква была, но я-то знаю места... Нашкрябал два ведра, да уже выходить стал, смотрю: то ли мужик, то ли баба копошится ещё на окраине к верху жопой. А уже смеркалось. Дай, думаю, подойду: на пару-то возвращаться веселей будет. Подошёл: вроде мужик. Окликнул. Мать честная! Да это же Славентий! Фиолетовый, весь в коростах, поросший шерстью и плесенью, опухший как бомж в городских трущобах... Взглянув на меня исподлобья, и не выразив ни малейшей эмоции, он продолжал жадно поедать увесистую клюкву вперемежку с болотным мхом. «Жернова» его работали как челюсти людоеда с голодного острова, изрыгая из утробных глубин смрадный запах давно протухших яиц. Не смотря на моё замешательство, память зафиксировала как сюжет из кошмарного сна: дичайшее безразличие впалых и выцветших глаз.
Проглотив язык и осенив себя крестным знамением, ваш неверующий покорный слуга спешно отправился восвояси, забыв, зачем пришёл и как себя по батюшке.
Вот такая история...

...А девочка оказалась дикушей. Хотел было, грешным делом, удочерить... Знаю, что там живёт, в хижине Славентия. Да как ни приду, она от меня — за семь вёрст.
Тут как-то молока принёс парного, от местного фермера. Оставил на столе. В другой раз прихожу — записка:
«Не нада мне ничево, у мня сваё есь»

Хорошо хоть, писать успела научиться...