Натурализм как апогей реализма стал пиком интереса к искусству, дав плеяду великих имён. Одновременно с этим то был последний шаг перед скатыванием в пропасть, где уже маячила смерть искусства, труп которого авангард встряхивал, но отнюдь не оживлял. Являлись ли великие натуралисты великими художниками или всё же всего лишь великими натуралистами? Служили они развитию или деградации? Врачи душ они были или патологоанатомы? Один из первых натуралистов в литературе Стендаль, вживую наблюдая Наполеона, не подпадал под его обаяние, которое без боя пленяло войска во время Ста Дней. Он вообще никем и ничем не очаровывался: ни женщинами, ни жизнью. Бальзак оставил щедро отпущенные ему остроумие и дар сказителя ради создания сомнительных портретов, уничижающих, а не олицетворяющих эпоху. Если у него и появлялись положительные образы, то он тут же низводил их в пучину презрения, как недостойных сожаления растяп и олухов: Горио, Растиньяк, Монервиль, Рюбампре. Идеальные его герои — те, кто наиболее далёк от идеала: каторжники, пираты, прожжённые циники, вроде де Марсе. Яркий представитель натуралистического реализма Мопассан, блестящий стилист, даже в безобидной сценке с курицами и петухом умудрялся вывести несчастное угнетённое положение женщин и самодовольную ограниченность мужчин. А сколько яда было вложено им в угощения Пышки? Замечательный писатель, изумительно владеющий языком. Куда он направил свой талант? Нарочно обращался к низкому. Вскрывая язвы, резал и здоровую плоть. В результате перед нами искромсанный изуродованный труп реальности. Он умел, но не хотел замечать в жизни прекрасного. Был как «великан в костюме лилипута». Персонажи его вместо сопереживания вызывают, скорее, чувство брезгливости, раздражения. В конечном итоге это было не созидание. Творчество, не выполняющее главной своей задачи. Пламенный натуралист Золя нанёс литературе смертельный удар, низведя искусство до изгаженной нечистотами подворотни. Главной своей миссией и сверхзадачей он мыслил донести эту вонь во всей её омерзительности до читателя. Поэт и философ Минский констатировал: «Почти в течение всего XIX века вся европейская литература тяготела к пессимизму, к отрицанию, к мировой скорби».
Наши реалисты шли по тому же пути. Поначалу из вечной привычки к подражательству, позже создав собственную традицию нигилизации. «Городничий бьёт мещан по зубам — вот главное направление русского реализма». Один реалист со старанием, достойным более лучшего применения, выискивал признаки упадка дворянства. Другой говорил о разложении крестьянства. Третий стегал офицерство. Четвёртый таскал за бороду купечество. Иные твердили вообще о разложении всего и вся. Велемир Хлебников, анализируя историю отечественной литературы, пришёл к неутешительному выводу: «На вопрос, чем занимаются русские писатели, нужно ответить: они проклинают». И Бунин, и Гиппиус, и Розанов сходились на том, что революция и всеобщий погром были следствием русской культуры и, в первую очередь, литературы. Последний вообще сравнивал её с плевательницей. Влекомая передовыми умами, но отнюдь не объективными обстоятельствами, культура двигалась в сторону разрушения. И главными локомотивами на этом пути выступили вовсе не политические идеологи, никогда не имевшие большого числа сторонников, а признанные обществом, часто обласканные властью писатели, вербовавшие с помощью творчества потенциальных бойцов для дела грядущей революции. Чичиковы и Онегины, Печорины и Базаровы, Головлёвы и Обломовы вытаптывали поле действительности, заслоняя собой реально существовавших и реально действовавших Милорадовича и Скобелева, Белинсгаузена и Врангеля, Менделеева и Даля. Вымышленные, даже надуманные герои стали определять жизнь общества в большей степени, чем герои действительные. Разве это не было искажением, более грандиозным, чем байки Мюнгхаузена? Серьёзный и нерешённый вопрос: мы формируем реальность или реальность формирует нас? Слово и дело. Где заканчивается одно и начинается другое? Оскар Уайльд настаивал, что «Жизнь подражает Искусству куда более, нежели Искусство следует за Жизнью... Литература всегда идёт впереди жизни». Это выражается не просто в том, что цитаты и герои «уходят в народ», но и как ролевая модель начинают влиять на мировоззрение и поступки как отдельных личностей, так и широких масс. И придуманный когда-то одним человеком типаж становится общераспространённым. Как писал Набоков: «Вымысел искусства правдивее жизненной правды».
Русский реализм, как и европейский, начинал с описания жизни и быта дворян, потом переключился на жизнь и быт крестьян, далее жизнь и быт городских низов. Муза может облагородить быт, но с гораздо большей вероятностью она задохнётся в пыльных закоулках повседневности. Что у нас и произошло. Излишне пристальное внимание к «сирым и убогим» переросло со временем в желание подражать им и даже у некоторых в преклонение перед убожеством. Это уже было не «нисхождение», к чему страстно призывал символист Вячеслав Иванов, а низвержение. Идеологическая, эстетическая и, как следствие, культурная деградация. Далее пошли детально описанные жизнь и быт солдат. Жизнь и быт заключённых. Куда дальше? Жизнь и быт бомжей? Умалишённые уже были. Как Заневский исследовать мир крыс, копошащихся в собственной шерсти в поисках блох? Можно, конечно, вывести на сцену в качестве главных героев самих блох и их проблемы и нужды, которые связаны преимущественно с ускользанием от крысиных зубов. Энгельс мог с полным на то основанием радоваться, что «место королей и принцев, которые прежде являлись героями рассказов, в настоящее время начинает занимать бедняк, презренный класс, чья жизнь и судьба, нужда и страдания составляют содержание романов». Шиллеровские разбойники и гауптмановские воришки совершенно вытеснили рыцарей Клейста и Новалиса. Правда, вслед за мечтательными дворянами из литературы ушла и рыцарственность как таковая. Разбойники и воры ничего благородного в принципе не совершат. Они лишь грабят и убивают, что, разумеется, является значимой стороной жизни, но вовсе не определяющей и далеко не единственной. Против столь узкой направленности возражал теоретик романтизма Жан-Поль Рихтер: «Когда ветхие прозаики рисуют нам нищету, борьбу индивида с мещанским бытием, как же тоскливо и тревожно становится у нас на душе — боли, изображаемой у них, всегда недостаёт неба, которое распахивалось бы над нею».
Жизнь не только страдание, но и наслаждение. Есть грязь. Но из грязи растут цветы. На цветы не обращали внимания, шли к грязи. Общественные пороки, безусловно, достойны всяческого осмеяния и осуждения, но настолько же не заслуживают к себе повышенного внимания. Красота при этом неизбежно уходит из жизни. Окружающее не способно более привлекать нас. В защиту искусства выступил даже ниспровергатель всего и вся Ницше: «Если бы мы не поощряли безмерно искусства, если бы мы не изобрели этот особый культ нереального, то мысль о том, что всё вокруг ложь и обман, — вывод, к которому подвела нас современная наука, — была бы для нас просто невыносима. Реальный взгляд на действительность не пробудил бы ничего, кроме отвращения, и был бы равносилен самоубийству». Однако реалистичный подход всё же восторжествовал. Всё стало отвратительно. Всё казалось уродливым. Красота — лишь орудие порока. А страсти, служившие причиной великих трагедий, низводятся до банальных пристрастий. Только грязь, пошлость, грех и уродство. Главной жизненной философией при этом становится по выражению великого Соловьёва «импотентный морализм», от которого русская литература так и не смогла излечиться. А к искусству моралист невосприимчив и уже не способен к творчеству. О том же говорил Иванов: «Наш писатель оказывался в роли учителя или проповедника. Это искажало чистоту художественной работы, губило в человеке художника. Художество обращалось в культурную миссию — в зерно, вместо того, чтобы быть цветком». Научить чему-либо для натуралистов было важнее, чем заставить сопереживать, а ведь разум без чувств — весьма жестокий и своевольный господин. Рассказать, то есть самым примитивным образом передать полученную информацию, стало более важной задачей, чем создать что-то новое (по сути создавая через искусство новый мир). Это что угодно, но только не искусство. Смысл искусства в Красоте. К Красоте можно прийти и через уродство. Но для этого надо стремиться к ней, а не к уродству. Чуждый чистому эстетизму Мережковский тем не менее утверждал: «Категорический императив искусства — воля к прекрасному. Художник может созерцать уродство, но не может хотеть уродства». Писатели-моралисты забывали, что тьму разгоняет свет, что лучший способ победить порок это явить его противоположность. Тогда и только тогда искусство выполнит своё великое предназначение. Не просто послужит отдушиной от невзгод, но, указав на недостижимо прекрасное, скрасит и тем самым улучшит наш мир. Соловьёв главной задачей искусства полагал «воплотить абсолютный идеал», что, на его взгляд, должно было неизбежно «одухотворить нашу действительную жизнь».
Нужно уметь мечтать. Уметь наслаждаться. Иногда отвлекаясь от всего ужасного, что есть в жизни. Пусть даже и от самой действительности. Предтече экзистенциализма Кьеркегор доказывал, что единственным способом воплощения высших идеалов может служить лишь побег из мира, так как художник, по его словам, «не может носить в себе эти божественные образы среди жизненной суеты». Совместить идеал и реальность — задача столь же трудновыполнимая, как попытаться пронести горящую свечку при сильном ветре. Предпочитающие идеалу реальность сами тушат этот светоч, зажжённый, между прочим, не ими, а тем, что выше их, выше их собственного представления о себе. Ответственность художника за судьбу своего таланта, и без того слишком велика, чтобы он ещё должен был отвечать за чёткость и верность штрихов, из мириады которых складывается целая картина.
Реализм губит искусство, если начинает преобладать как самодавлеющая ценность, если вместо средства становится целью. Размываются границы талантливого. Каждый, кто занимается описанием своей жизни, попадает в разряд художников. Из искусства исчезает искусность. Как отмечал Ортега-и-Гассет: «реализм призывает художника покорно придерживаться формы вещей и тем самым не иметь стиля». Если убеждённому натуралисту дать задание написать героическую балладу, фантастическую сказку, гротескную юмореску — справится ли он? Хватит ли умения? Ведь даже у самых прославленных реалистов методы и возможности очень ограничены, а это ограничивает и творческое сознание. Наблюдательность вытесняет воображение. Описывать свою жизнь, свой быт, выводить под псевдонимами своих знакомых и встреченных когда-либо людей — не то же самое, что набело создавать образы, придумывать сюжет, творить в подлинном смысле. Лев Шестов: «Писатель, не умеющий вдохновенно лгать, любит
