мотивами и поступками людей сосуществуют мебель, одежда и обувь, а физиологические особенности становятся столь же важны, сколь и проникновение в бессознательное. Кузмин был не только видным эстетом, но и глубоким теоретиком. По его мнению : «Натурализм в искусстве почти невозможен, даже губителен. Законы искусства и жизни различны, почти противоположны». Из богатой палитры красок натурализм избрал лишь одну. Чем тогда художник отличается от маляра? Задача реализма — описание, а не творчество. Изначально перед созданием произведения искусства творец обращается к несуществующему реально миру — своим грёзам. Уж сколь бы ни был материалистом Сартр, но и он допустил присутствие необъяснимого в творческом процессе: «Ирреальное порождается за пределами мира сознанием, которое остаётся в мире». С натуралистическим подходом вдохновение и сам его источник обесцениваются. Мастерство изобразителя (сопряженное с приукрашиванием, утрированием, искажением) не требуется, надо чтобы рассказчик метко подмечал детали и фиксировал события. Только слепцу и глупцу нужен такой переводчик действительности. «Король дум» Серебряного века Пшибышевский всячески порицал натурализм: «Натурализм — бездушное, грубое искусство для толпы, для слабого, «нормального» мозга, для неповоротливого, трусливого, плебейского мозга, который хочет, чтобы ему было всё разъяснено и доказано, который всякую глубину, всякую тайну вышучивает и высмеивает, потому что он ненавидит душу, потому что он не может её постичь».
В погоне за правдой жизни русский реализм дошёл до абсурда, до предельного маразма, выродившись в так называемый соцреализм, который от реальности был более далёк, чем самая фантастическая сказка. Логику подчиняли лозунгам. Причины меняли местом со следствием. Революция обернулась не только общественно-государственным крахом, но и культурным. К власти пришёл Хам. Ему нужна была новая, своя, удовлетворяющая его глубоко физиологические потребности культура. Так и появился соцреализм. Ужаснейшее по лицемерию явление, где искусство как проститутку отдавали на потребу толпе и её инстинктам, где позволительно было находить оправдание уничтожению личности и убийству миллионов людей. «Когда безумие безмерно, оно само создаёт для себя мерку», — сказано о нас и сказано верно.
Наша культура при этой ломке и перестройке ценностей напоминала бегуна, набирающего скорость, обгоняющего прочих соперников. И тут ему дают подсечку. Он падает. Пробивает себе череп. Ломает руку, челюсть. Он искалечен, но ещё бредёт к финишу. То же произошло и с русской культурой. Она перестала быть национально русским явлением. Возможно, даже перестала быть и по большому счёту культурой. Настолько уродливый вид она приняла в результате всех катастроф. И пока в Европах и на «прогнившем» Западе пышно цвели, открывались и закрывались новые течения в искусстве: дадаизм, сюрреализм, экзистенциализм, театр абсурда и пр. У нас на всё это был один большой соцреализм. Которым мы как фигой, как кулаком грозили ненавистному Западу. Мы намеренно забывали, что русская поэзия вышла из французской. Что без немецкой философии едва ли бы в таком виде состоялась русская. В результате мы отстали не только в технически-бытовом вопросе, но и культурно. Миновав яркие, вдохновенные стадии, сразу пришли к общему для всего мира культурному тупику, куда загнали человечество неуёмный прогресс и неумный материализм. Век назад Чулков предрёк: «Современности угрожает торжество механического начала, серого и мёртвого».
Господство натурализма означало преобладание в искусстве формалистского подхода. Когда натурализм ушёл, формализм остался. Все нынешние фэнтези-миры неотличимы один от другого, так же как и научно-фантастические баталии. Восторжествовало однотипное многообразие.
Непосредственное присутствие натурализма либо снизилось, либо исчезло, но посеянные им семена дали богатые всходы. Плодоносные поля поглотил сорняк.
Современное искусство принципиально исключает элемент вдохновения в творческом процессе. Едва ли сейчас найдётся хоть один писатель, способный написать роман дольше, чем за год. Настолько вся современная литература поставлена на конвеерный поток. Фантасты и фэнтезисты, детективщики и триллеристы ровным строем шлёпают по проторенной, протоптанной дорожке, послушно следуя указующим путь знакам. «Серьёзные» драматурги смешны в своей нелепой высокомерности и вере в собственную значимость, а неумелые попытки комедиографов развеселить публику во что бы то ни слало, скорее, напротив, вызывают грусть. Желание нравиться превратилось в потребность. Это убивает искусство. Муза слишком чутка и восприимчива, чтобы надевать на неё уздечку и гнать, словно тягловую лошадь. Пугающе точное предсказание относительно нашего времени дал Флобер: «Быть может, красота окажется бесполезной для человека, а искусство чем-то средним между алгеброй и музыкой». Материалистические подсчёты (интересов и запросов публики, критериев редакторов и пр) стали непременными и главными атрибутами искусства, совершенно вытеснив вдохновение — его ныне и не требуется. Всё уже изобретено, проверено и разработано. Надо только занять своё место в потоке и следовать за всеми и со всеми, чтобы ненароком не сделаться никому не нужным. Художник нужен своему творению и только это имеет для него значение. Как учил Гёте: «Глубочайшее уважение, которое автор может оказать своим читателям, это создать не то, что от него ждут, а то, что он считает правильным». Писателя вообще могут не оценить, ни через сто лет, ни через двести, хоть никогда. Популярность не прибавляет искусности, а забвение не убавляет ценности творению. Проза Андреева более известна, чем изящнейшие миниатюры Виктора Гофмана. Классиками стали «стальной» Некрасов и «разгромный» Фадеев. Но разве эти двое дали русской литературе больше, чем совершенно забытые Садовской и Ауслендер? Среди великих французских скептиков-реалистов незаметен и одинок мистик-роялист Барбе Д'Оревильи, создатель изысканных поэм в прозе, воспевающих дворянскую честь. Мизантроп Пруст более растиражирован, чем эстет Гюисманс, вопреки велениям времени вдохновлявшийся мессой. Ренье уступает Франсу в узнаваемости, но только в этом. Почти никто сейчас не вспомнит поимённо всех «парнасцев» или «проклятых поэтов», которым всем вместе далеко до славы Дюма. Однако это не значит, что Дюма привнёс в искусство больший вклад.
Поль Валери: «Кто сказал бы Золя, Доде, что этот столь незаметный — Стефан Малларме — своими немногочисленными, короткими стихотворениями окажет более глубокое и прочное влияние, нежели их книги, их наблюдение над жизнью? Алмаз живёт дольше, чем огромный город».
