И вдруг слышу от них затаённое, доброе, вечное: - Миленький наш. Да за одно только сердечное беспокойство спасибо тебе. Это значит, что если понадобится любви и отечеству, то ты в стороне не останешься. –
Мне стало очень тепло и приятно. От той моей внутренней силы, которую сам я пока плохо вижу – тот ещё тюря в очках; но её разглядели во мне ненаглядные родичи, что не врут никогда.
А назавтра в нашу любовь и отечество пришёл большой праздник. В каждой семье он обязательно начинается с принаряжания.
Нет, конечно: умыться, побриться, и навести губки помадой – это тоже в порядке вещей. Но самое главное – цвет и фасон наряда, в котором человек встретит праздничный день. Ведь если он будет одет хуже, чем все его сегодняшние товарищи по поцелуям и объятиям, то у него точно к обеду испортится весёлое настроение, и может произойти грустное несварение желудка.
А если он оденется лучше, красивее, и весь станет блестеть сусальным золотом? – то тогда никто его, такого бахвала и задаваку, не пригласит в свою простоватую рабоче-крестьянскую компанию. Искренне считая, что гусь свинье не товарищ.
Олёна с самого утра стала перед нашим большим зеркалом, подбирая платьишко под цвет глаз – и не забывая при этом о красоте своего завлекательного тела.
Моя бы воля – никуда б я с ней не пошёл; а поскидал все одёжки, и бросился в райские кущи – чтобы глотать, не жуя, или смаковать сладкие яблоки искусителя. Она светилась пред оконным солнцем, и под лёгкой сарафанкой, после жаркой ночи, на ней ничего ещё не было.
Рыжие волосы, на щеках конопушки, и зрелая стать – что более мужику надобно в жизни?
Ну ещё домик просторный, тёплая печка, сад с огородом, и ребятня на крылечке. Коли рядом жёнка красавица, да при ней я работящий – то вот это счастье, и нет его слаще.
- Милый, как ты думаешь – я не сильно располнела?
Я уже знал, что так будет, и мне хотелось рассмеяться. Каждый большой подход к зеркалу у любой симпатичной Олёны сопровождается этим вопросом; но самое главное, что в нём уже как боевая граната заложен подвох, и мужику как сапёру нужно не ошибиться с ответом, чтоб не взорваться.
- Человек я простой, и скажу не таясь – что такой красоты не видал отродясь. – Моя искренняя улыбка была обожательной и вожделённой. Я ни на йоту не соврал, готовясь в заклад положить свою жизнь на семейную плаху.
- Ннееет, Юрочка – ты мне ответь своим сердцем, а не песенным. – Жёнушка глядела на меня почти с мольбой: мол, если не можешь правду сказать, так хоть придумай – но только не обижай грубым словом, упрёком.
И я не посрамил свою вдохновенную душу, истово любуясь женским совершенством у простенького, слегка надбитого зеркала: - Милая. Ты знаешь, что я люблю яблоки. Их много в нашем саду. Пожухлые и тёмные я собираю под деревом, зелёные качаются на нижних слабеньких веточках. А самое сладкое и сочное, наливное яблочко, висит у высокой кроны, словно предназначенное солнцу и богу – и я каждый день взбираюсь к небесам, чтобы им надышаться, насытиться. Вот такая ты наяву.
Олёна смотрела на меня, широко раскрыв синие девичьи очи – как на чудо природы, которое ей посчастливилось добыть из красной книги запретов; а потом подошла неуверенно – яркая, светлая, почти голенькая, и села на мои грубоватые колени. Она обвила мою шею руками, и уткнулась носом в плечо; я почувствовал, как что-то мокрое и тёплое стыдливо истекло под футболку.
Так бы мы долго сидели, сто лет вековечно; но прибежал малыш с улицы, и наполнил наш дом своей детской радостью:
- Эй вы, хватит любиться! Там уже весь народ на Красной площади собирается! Айда за мной!
Дааа. Какая всё-таки красота настаёт, когда поселковые жители причащаются на великий праздник!
И дело даже не в том, что в разноцветных одёжках и всяко-разных фасонах они становятся похожими на персонажей волшебной сказки. А в том вся суть, что для такого сердечного дня люди добела отмывают свои подзакопчённые души, снимают с себя обузные личины повседневного быта – и самое главное, вытягивают из запазухи тяжёлые камни обид, приготовленные друг на друга, и сбрасывают их в уличную мусорную кучу.
Нет, конечно – одним прекрасным днём злоба из сердец не вытряхивается; и может быть, потом они разберут эти каменья обратно. Но каждый из них будет помнить, что был в его жизни замечательный день, когда от ненависти не скрежетали клыки и зубы, от зависти не душила противная жаба, да и вообще добро истинно, наяву, победило зло.
У храма Знамения собрались старики со старушками, и те кто помоложе из особенно верующих. Многие из них держали в руках, прижимая к груди, портреты заветных солдат; а слишком любопытные разглядывали, не поболее ли у других медалей да звёздочек на старых фотографиях.
- Добрый день, Мария. Ты кого это с собой вынесла на прогулку?
- Здравствуй, Макаровна. Вот погибшему мужу хочу людей показать. И пусть наш народ на него полюбуется – заслужил.
- А на моём портрете мой родной брат, лётчик-бонбардировщик. Честь и хвала ему. –
Возле здания поссовета кучковались главенствующие мужики, в мундирах и строгих костюмах. Все они считались тут командорами вселенной, прорабами великой поселковой стройки; и прийти на такой большой праздник в распахнутых рубашках с отвисшими пузечками им было бы неприлично.
Даже их горделивые жёны подобрали себе юбки, блузки, и детские коляски, в тон высокому настроению предстоящего шествия.
- Привет, Олег. Ну что – пронесём сегодня по миру Красное знамя победы?
- Здорово, товарищ Май. Да пора бы уже напомнить иноземцам, кто всегда их от рабства спасал. А то забывать, гады, стали.
- Ну-ну, милый – ты не очень-то развоёвывайся. У тебя есть я, любимая жена, и двое наших близняшек.
- Прости, солнышко. Но уж больно день сегодня замечательный – ах! –
А в центре посёлка, на уличной сцене Дворца Культуры, оставшиеся в живых фронтовики докладывали молодёжи о том, как громили фашистов – и глаза их горели тем же огнём, что в окопах войны. Немного живущих: пехотинец дед Пимен, танковый неходячий старик на коляске, старая дородная медсестра, и худощавая трепетная блокадница.
За всех сказать слово предоставили дедушке Пимену.
Степенный Зиновий помог ему не спеша взобраться по ступенькам к микрофону.
- Я, миленькие мои, не стану вам долго болтать. Скушно это. Расскажу только, как писал я письма домой, и складывал их в свой заплечный мешок. Потому что мы отступали, страдясь, и кинуть конвертик нам было некуда. Мы мечтали за землю свою зацепиться, чтобы почта до хаты ушла, и оттуда с вестями вернулась обратно. Все наши мысли были о доме – память о семьях спасала нас от смертной тоски!
Пимен отвернулся в сторону, пряча от людей, от сограждан, тягостную неуместную скорбь – праздник ведь; - Что мы всегда Родину защитяем – то верно. Но в этой родине не красно словечко заключено, а детишки да жёны миленьки, и родители славные наши. И не будь их на свете, то мы бы даром врагу подарили такую жестокую землю. Но теперь херушки: пусть мы сами погибнем хоть в геенну исподнюю, но и всех поганых врагов зубами за собою утащим! –
Растревожил народ своей речью маленький, старенький дедушка Пимен. На последних словах он тяжко, со скрыпом, выпрямился во весь рост – и люди увидели перед собой того самого солдата, что безо всякого страха поднимался в атаку на блестящие под солнцем фашистские ножи, со своим грязным от крови штыком.
А по сияющей площади бегали малые ребятишки, резвились пацаны и девчата – веря теперь только в добрые чудеса на увлекательном белом свете.
Ближе к полудню поселковая рать уже втягивалась в лесные дебри. Шествие селян походило на партизанский обоз, голова которого двигалась по зачищенной от буреломов дороге, а задница только показалась из окраин последних дворовых хозяйств. Впереди мужики несли красные знамёна и тёмно-золотые хоругви, бабы воздевали к небесам пожелтевшие портреты солдат, ребятня тихонько и испуганно гомонила, вползая в сказочный лес – и угрюмый рокот всех голосов напоминал тайное сборище человеческих троллей, идущих молиться к древнему идолу, к языческому истукану войны и мира.
В прохладной мути лесного туманца зелёные лапы обрубленных веток, обочь дороги, были похожи на плащ-палатки отдыхавших бойцов. Как будто бы, накрывшись с головой, кто-то из них задремал в полусне неотступных атак; а кто зачадил папироску в перекуре свистящих пуль. Они все там, во глубине леса, сгорбились вокруг маленького огонька из центра пятиконечной звезды – и каждый друг дружку подпирая плечами, пытались согреться вот уже множество лет. После Великой войны.
Тихо шедшие с портретами и флагами селяне не стали тревожить погибших солдат, а потопали дальше. Но через минуту услышали сбоку, и сзади, чвакающие по весенней грязи шаги, шлепаки – казалось, что те ноги были обуты в огромных размеров ботинки, к которым налипло по пуду с земли.
Все оглянулись, страшась: да, тот призрачный взвод шёл за деревьями справа и слева – совсем рядом с живыми.
Я шагал в середине всеобщей толпы, держа за руку сына и крепко обнимая жену. Моё сердце почему-то пело внутри – то ли против чужих боязливых намёков, то ль в унисон моей храбрости. Я сегодня ночью себя недоспал, и на ходу стал придрёмывать; но стук автоматных прикладов о ветки каждый раз пробуждал меня, как кота, даже во сне чутко улавливающего мышей.
Уверен: каждый из селян, из мужиков и баб, чувствовал то же самое, что и я – отвагу и трепет, восторг и ярость, удушающую ненависть к проклятому фашизму. В нас было много от первых христиан древней завоевательной Римской империи, которых как рабов выводили на заклание диким зверям – а мы, гордо задрав головы к безжалостным римлянам, свято веровали в своё бессмертие.
Вскоре народ начал втягиваться на большую поляну, отделявшую от лесных угодий старинную барскую часовню. Ту уже более-менее привели в порядок: подлатали фундамент и кладку, покрасили уцелевшие стены в голубенький цвет. Да и солнце, осветив нас на этом открытом окоёмке планеты, вселило в души святую надежду вместо прежней суровой угрюмости.
[justify] Первым слово взял наш