- Я благословляю вас. – Олёнка подошла к нам, героям, и расцеловала в четыре щеки. – Пусть никто в мире никогда не услышит матюки Пушкина и Натальи – пускай останется от них лишь святое.
Она спокойно, не проронив ни слезинки или хоть мелкой смешинки, собрала нам с мальчишкой рюкзак с пирожками, одёжку под холодную ночь. А потом зачем-то положила напильник: наверное, чтобы пилить казематную клетку, если нас схватят.
И вот мы с малышом крадёмся по тёмным улочкам, сбоку огибая штакетники, цветочные клумбы.
- ты как? - тихонько вопрошаю я, слившись с асфальтом у ворот краеведческого музея.
- хорошо, - грустновато отвечает мне сынишка из кустиков, где яво пахнет дерьмом да пивной мочой. В маленьком домике Пушкина ведь нет туалета для посетителей – только Наташин и Сашин – поэтому именно сюда, в кусты, ходят очарованные туристы.
- Ох, и гавнистенький ты, - сказал я ехидно но ласково, приобняв его за узкие плечики, когда мы благополучно выползли у самого деревянного крылечика. Оставалось два шага до подвига.
- фууууу! - сморщил он свой сопливый нос, шмыгая им в сторону от меня. И хихикнул: - Ты тоже не пахнешь.
- тише. - Я пригнулся до земли, спрятавшись в лопушках. Но луна всё равно висела прямо над нашими головами солнечным зайцем. Тогда мальчишка шлёпнул ей по загривку, и она с пронзительным кошачьим визгом снова умчалась в небеса, зримо перебирая по воздуху лапами.
- видишь? - В левом углу дома на окошке, сквозь занавесь, блеснул огонёк. Такой слабый, что казалось, он боялся даже спичечным светом разбудить своих древних ушедших хозяев.
- наташа?! - шепнул мальчонка мне на ухо, словно кролик дрожа от страха неизвестного вируса, приползшего в тёплую и спокойную клетку.
- или саша, - дал я ему ещё немного потрястись в чудесах. А потом успокоил: - Не пугайся. Это смотритель, сморчок-старичок. Он сейчас похромает вкруг дома, и по всем комнаткам – а после тихонько уснёт до утра. Тогда придёт наше время. Ждём.
Ночь опасна тем, что в ней ничего не видно.
Поэтому она и тревожна. На том месте, где только что был мой походный рюкзак, может оказаться злобный оскал неведомого существа, невиданного даже науке - потому что в темноте, во сне разума, появляются разные инопланетные и потусторонние твари. И сунув руку за шапкой, чтоб потеплее одеться, я вдруг пальцами осязу клыки распалённого зверя, а его жадные челюсти сомкнутся вдруг на моей человечьей поживе.
Ночью я, царь природы и мира, становлюсь его жертвой, оттого что ничего в нём не вижу. И какой-нибудь маленький гнусенький мышонок, пробежав по моей голой шее, может напугать меня досмерти: я вдруг ощутю на своей беззащитности острый нож приговорившей мя гильотины - и если не шея, то сердце моё примет эту кровожадную бритву, распавшись из живого на два куска мёртвого мяса.
И всё же ночью я бог; хоть сам я во власти своих фантазийных химер, но и властвую ими, силой одной только мысли пуская их по нашей планете и вселенскому космосу. Я снимаю с них оковы труда и забот, повседневной мирской суеты, а они в благодарность за волю свою приносят мне чудесные сны да волшебные грёзы.
На тихой улочке в свете старинных газовых фонарей кружились только мелкие мотыльки да совки, как мушки в глазу. И кроме них уснуло всё. Но среди подступившего прекрасного сна – я почти уже видел царевну-смеяну, улыбку узрел и её башмачки – кто-то сильно пихнул меня в бок:
- нам пора! -
Ох, как тяжело взрослому просыпаться, даже для подвигов.
Всегда хочется попросить – отложите геройство хотя б на часок – а тебе уже в руки гранату суют, и шлем на башку. Один товарищ зачитывает приказ о великом свершеньи, а другой тут же сочиняет родным благороднейший реквием. И в голове шебуршит строевой многоножкой ленивая мысль – ребята, ну может быть завтра?
- ты что, испугался?! - лупатыми отчаянными глазёнками взглянул на меня малолетний кургузый боец.
Но поправив свою портупею-мотню, где чуть было позорной кучкой не отложился немощный страх, я храбро и глухо отгукал как филин: - хохохо, насмешил. Не такое видали. -
Мы подползли к домику, блестя кожей змеиной. Заглянули в окно вольным взором орла. И как мыши шепнулись друг с другом: - сторож спит. - А потом словно злые стервятники набросились на паклю меж брёвен, и стали выклёвывать отовсюду сей прах вековой.
Поверит ли кто мне, или выдумкой хитрой сочтёт – но я вьяве видел, как прежде спелёнутые временем, почти мёртвые коматозные голоса, отплывали голубым свечением к небесам, вожделённо перебирая в воздухе сильно сомлевшими лазурными крыльями и очарованно смеясь над уснувшим проулком, над спящим посёлком.
Их никто бы уже не сумел догнать даже на ракете. И теперь, в этот ослепительный для наших душ миг, совершенно зря завыла милицейская сирена у тёмного палисадника соседнего дома – как та самая осторожная злая собака, которая испуганно опросталась брехливым лаем, сонно упустив обнаглевших воров.
- Сдавайтесь! Сдавайтесь!! Сдавайтесь!!! - дико заорал в мегафон дурной полицейский голос, видимо стараясь выслужиться за сбежавших вчера отъявленных хулиганов, и ненайденные с бельевой верёвки женские панталоны.
- По-па-лись… - Я обречённо потащил мальца в хату, словно бы на эшафоте пересчитывая по шагам три крылечных ступеньки. Теперь они останутся в моей памяти до последнего скрипа: - оссссудят-посссссадят-расссссстрелят.
- куда мы?! - Сынишка испуганно жался ко мне, посильнее, покрепче вдавливая свою ладошку в мою: чтобы почувствовать близость, и отвагу, которой в нас почти не осталось. Нам бы автомат с холостыми, и хоть пару петард. Эх, не задарма бы!
- Хватит труситься, малыш! Ищи дуэльный пистолет. Он где-то в Сашином кабинете. -
Кабинет. Где же? как же? - По путеводителю мне глухо помнилось, что он то ли второй, или третий от гостиной.
Я вьяве чертыхнулся на себя: давно пора было познакомиться с салоном Пушкиных-Гончаровых, да я всё откладывал – стыдился своей затрапезной одежды и неловких манер. А ведь меня приняли бы как доброго гостя, потому что не снобы хозяева – сами живут небогато, и бывает, что грошик считают.
Мальчишка юрко нёсся впереди меня, предупреждая о тёмных опасностях - нишах, альковах, потайках – где стояли вазоны с цветами и барельефы старинных господ. В дальнем крыле сего длинного дома заверещал сторожевой свисток, ускоряя наш ход, и весь замороженный сюжет этой романтической пьески.
Да-ааа; вот уж вляпались по доброте стихотворной души.
- здесь! - тихонько визгнул малец от ожидаемой радости, как если бы мы искали золотой клад, и он первым узрел яркий цветок вознесённого папоротника.
Так и есть: под лунным светом, кроваво, мистично и нежно, будто волшебная скрипка под бархатом алым, словно голая женщина в первую брачную ночь, едва осязаемая на эфемерном ложе любви – возлежала кобура с пистолетом. Сумка, шкатулка, футляр.
Мальчонка уже суетился вокруг, подгоняя – быстрей!; а я медленно подходил к столу, который казался мне толстым жандармским урядником – он в упоении потирал свои пухленькие дубовые ручки-да-ножки, приглашая – возьми! -
И я понял, что вот теперь-то отвечу за все свои императорские памфлеты, дворцовые эпиграммы, и даже за Аннушку Керн, кою я всё ж-таки огулял с божьей помощью.
Простите меня, люди добрые – и ты, Наташка, прости!
Не ведая дня или ночи, прошлого ль будущего, я насыпал в ствол пороху, засадил туда злую пыж-пулю – и выстрелил. В тот дьявольский рок, что преследует меня почти двести лет, следуя по пятам с кляузами, доносами, анонимками.
Звякнуло в доме стекло. На улице всхрипнул Дантес. Отчаянно забрехали ищейки, яро срываясь с полицейских поводков. В дальнем переулке просвистел испуганный городовой.
- бежиыыым!!! –
Тут заячий голос, больше похожий на детский, изо всех слабых сил треснул меня по загривку. И я, кинув в свой рюкзак плюшевого мальчонку, сорвался как взбесившаяся лошадь – сквозь чёрный ход, проходной двор, и дыру во времени.
Сколь долго мы с малышом скитались по всей Вселенной, о том знает только бог, да ещё наши стёртые ноги в ботинках.
А очнулись мы у себя дома в коленях у Олёнушки - которая, не ведая милицейского страха, досматривала полуночный женский сериал, качая на руках малолетнюю ляльку.
- Милая, родная, не выдай.
- мамочка ненаглядная, придумай нам алипи!
- Я спасу вас, любимые, - пообещала боевитая Олёнка. – Я вас прикрою.
- а чем? – удивился малыш, не видя на ней никаких рыцарских лат.
Олёна посмотрела на меня, и храбро улыбнулась: - Медным тазом, в котором я варю абрикосовое варенье. –
Следом за нами, высадив крепкой ногой хлипкий замок, в дом вломился участковый капитан Май Круглов. И был он так краснощёк, почти яростен, что стало ясно – пить кровушку сей миг будет он. Из нас, бедных как смерть.
Мы с сынишкой обнялись будто два клопа на одном диване; затряслись-задрожали словно пиявки, и как овцы блеяли от ужаса.
Тут вдруг ранено заверещал телевизор: в нём показалась говорящая голова, с хилым тельцем в лиловом мундире, погрозила нам всем толстеньким пальцем, и произнесла замогильным голосом, похожим на кроваво-яркие искусственные розы:
- Сегодня ночью, возле краеведческого музея нашего посёлка, был осквернён старинный дом величайшего Александра Пушкина, свет Сергеевича. Оказался похищен бесценный дуэльный пистолет. При этом кощунстве получил ранение осколком зеркала в щёку лейтенант Данатесов. -
Капитан Май обернулся ко мне, сверля взглядом дырку во лбу; и я сразу же яво почувствовал как стальные перья быстрореза вскрывают мой череп:
- Это вы. Больше некому. Уже весь наш посёлок вывернули наизнанку.
[justify] Мягко, по-кошачьи, встав с дивана, и держа на руках дочурку словно мадонна Вознесения, Олёнка вдруг чиркнула себя по переднему белому зубу и резанула ногтем под горлом: - Товарищ Май. Я клянусь первым молочным зубиком своей дорогой ляльки, что мои мужчины всю эту страшную грабительскую ночь нас двоих охраняли, оберегали – и никуда из дома не