– А мы точно успеем…– вопрос застрял в горле. Что делать, Филипп всегда любил уточнять и контролировать ситуацию. Отрыв от дома, бесприют, песок – куда взора хватит – всё это было далеко от того, что он мог бы контролировать, вот и надоедал он проводнику.
Но и тот не новичок. В последнем городе, маленьком, кишащем жизнью и всё тем же песком, его рекомендовали за лучшего, так и сказали:
– Амон отведёт куда угодно, ему все тропы знакомы.
Пришлось поверить. Впрочем, Эвану было спокойно – ему что Амон, что ранее Бравсток, что в других землях Лотар – всё едино! – лишь бы вёл, да знал где нелегче будет, чтобы остеречь. А вот Филипп нервничал. Он редко покидал свою кафедру и любой выход за пределы привычного мира был ему катастрофой, хотя, и событием.
Амон оказался молчалив и исполнителен, вежлив, ещё и легко говорил, без акцента и тяжести перевода. Сразу видно – не зря его рекомендовали. Эван, знавший в проводниках толк, доверился ему в первый же день и шёл, слушался, покорялся, а вот Филипп нервничал.
Всё казалось ему ужасным! И песок, который сливался с небом, и постоянное удушье от солнца, которое Амон советовал снижать каким-то кислым напитком, состав которого Эван даже не пытался узнавать, просто принимая по своему опыту дар судьбы, а вот Филипп плевался и как-то особенно подозрительно морщился…
Но больше угнетала его необходимость ополоснуться и просто сбрызнуть водою лицо. Вода – ценный ресурс для пустыни и Амон ещё в первый день показал как именно надлежит мыться с помощью всё того же песка.
– Песок спасает от грязи, – объяснил он, – как вода.
Эван принял и это, а вот Филипп всё время чувствовал себя не до конца чистым. Воротило его и от духовитой еды: вяленое мясо казалось сухим и жёстким, козье молоко жирным, а уж способы приготовления и вовсе отвращали. Нет, пережить то, что свежее молоко выливается на песок, затем сухими комочками помещается в бутылкой и разбавляется водой по необходимости – это было ещё просто. Даже сухие мучные лепешки, запеченные на углях и засыпанные, как печкой, всё тем же песком – это он ещё бы перенес. Но замутило его от домашнего сыра, которым угостили встречные кочевники – для приготовления сыра в таких суровых условиях козий сыр взбивали в шкурах, выделанных, конечно, но в шкурах! И от этого сыр, как казалось Филиппу, пропитался особенной вонью.
– Здесь нет лампочек, – объяснял Амон, – и кастрюль со сковородами лишних не бывает. Богатство кочевника – его палатка и его стадо. Большего и не нужно. Печь и воду нам заменяет песок, посуду – выделанные шкуры. Всё остальное будет лишь тяготить, если придётся идти за водою на большие расстояния.
Умом Филипп всё это понимал. Да и много раз рассказывал студентам, когда университет напоминал ему об обязательствах перед кафедрой: мало вести теоретическую работу, нужно и лекции проводить, и делал доклады, и даже сам писал статьи, но всё это было каким-то далёким и нереальным, когда же оно было перед его носом, когда пахло и выглядело совсем непривычно и неаппетитно – это было близко и некрасиво.
Отличалось от его книжно-докладного мира.
Словом, Филипп уж проклинал тот час, когда подписался на выездное обследование, когда гордыня толкнула его самого ехать в регион на раскопки. Ему хотелось быстрее приступить к работе, а для этого следовало добраться до лагеря других исследователей. Однако, он не сомневался – там комфортнее, ведь не могут цивилизованные люди даже в самом отсталом месте не обустроить цивилизации! Может быть, у них есть влажные салфетки и запасы воды, может быть, они привезли плитку и генератор и можно будет сделать настоящую яичницу с беконом и тосты? А ещё выпить кофе…
И Амон, как казалось Филиппу в муках неприятного путешествия, словно издевался над ним и шёл медленно. Конечно, куда ему было торопиться? Он явно привык жить так! Без всего! Без нормального одеяла и подушки, без книг и телевизора, в песке!
– Успеем, – Амон отвечал раз за разом, был всё также спокоен и собран, даже раздражал своим спокойствием. – Пустыня не любит спешки, мистер.
– Да, но разве мы не отклонились от графика? – Филипп не имел представления об отклонении и не знал как ему проверить слова Амона.
– Да уймись ты, – посоветовал Эван, – ну раскопают без тебя пару фигурок…
– Пару фигурок? – раздражение, копившееся всю дорогу, рванулось и обратилось против Эвана. – Пару фигурок? Как ты можешь так говорить?
– А что? – не понял тот. – История великая, земли громадные… на всю долю хватит. Поверь, лучше не досчитаться в своих открытиях пары деталек, пусть их найдут и исследуют раньше, чем сбиться в песках или потеряться, или ещё что-нибудь. Это чужие земли, и мы здесь гости.
– Пара фигурок…– Филиппа почти трясло от негодования.
– Да, пара фигурок, – Эван упрямился не меньше Филиппа, – тот или другой музей…мы не на имена работаем. На историю!
Филипп уже хотел начать гневную отповедь на тему того, что Эван не может считаться настоящим ученым, поскольку так легкомысленно относится к открытиям! И вообще, где там хоть одна значимая публикация Эвана за последние год-два? Что, пара фигурок оказалась роковой?..
Он хотел, правда. Но Амон поднялся, не глядя на них, глядя перед собой. Лицо его стремительно серьёзнело, из доброжелательного превращалось во всё более настороженное и напряжённое.
– Смотрите! – он ткнул рукою, затянутой тонкими чёрными тканями в небо. Он уже видел – пустыня бесилась. С нею такое уже бывало. Непокорная и неизведанная, переменчивая – как и всякая женщина, она злилась на то легкомыслие, которое несли по её территории эти два чужака. Злилась и являла чёрное облако светлого, казалось бы, песка. Но песок тот был смешан с чернотой – нижним слоем, тем самым, в котором живут мелкие и быстрые золотистые червячки, живое золото пустыни.
Филиппу расхотелось препираться. Он почувствовал себя маленьким и ничтожным и это ощущение ему не понравилось.
– Что это? – успел ещё крикнуть он, но Амон уже показал как надо поступить. Лицо скрыть, воротник поднять и опуститься на четвереньки. Пустыня не трогает животных… такое поверье! Или милосердие. Или умаление Пустыни.
Пришлось подчиниться. Эван вовсю помогал Филиппу. Неловкая вражда, начавшаяся ещё давно и в одностороннем порядке, сошла на нет. колючий песок накрыл волной, не давай вздохнуть. Он лез повсюду – метил удушить, не меньше, сбить с ног, засыпать.
Это была короткая волна, но яростная. Она отошла также быстро, как и налетела. Словно разбилась волна о людей-берег и отошла с ленцой, неинтересно, мол!
Эван с трудом поднялся из горки песка, которая сложилась вокруг него.
– И что это было? – спросил он, кашляя. Вопрос потонул в кашле и в хрипе. Дышать удалось не сразу, зато когда дыхание освободилось он с чувством выругал пустыню и нарек её «той ещё капризной девкой».
Амон, поднимая Филиппа, в котором сейчас и тени гордыни и тщеславия не было, промолчал.
***
Амон был лучшим потому что с детства усвоил одну простую истину: в пустыне нет никаких законов, кроме воли самой пустыни, и если она захочет, то закружит тебя так, что никогда ты из неё не выберешься, занесёт, запутает, и никто не найдёт о тебе и тени памяти.
Отец, собирая тюк для очередного перехода, всегда поучал:
– Остерегайся гнева пустынного, остерегайся озлобить великую госпожу, защищай её и чти, и тогда пустыня будет к тебе милостива.
Он и чтил. Ступая на каждый переход, молился, но не так, по-новому, как многие другие проводники, а как следует – с чувством и искренним смирением, потом повязывал на шею кусок чёрной ленты с вышитым скорпионом…
Остерегал он и верблюда – проводник в пустыне всегда зависит от верблюда, а верблюд от проводника, так и идут они, связанные общим обязательством и общим покровительством, но идут как нужно – в молчании. Нет, если придётся, говорить можно, а с туристами даже нужно, нервный они народ. Но говорить следует тише, без крика и без смеха – госпожа пустыни такого не любит.
Правда иногда приходилось идти на жертвы, и Амон принимал это как должное: пустыню нельзя осквернять. Оскверняли её невежество и непонимание, хищность и алчность.
Эти два путника, набившиеся к нему в попутчики ещё в Старом Городе, не нравились ему с самого начала: один морщился от всего и всех и даже не пытался изображать дружелюбие, напротив, демонстрировал всем своим видом как же ему противно здесь находиться; другой вёл себя иначе – с любопытством вертел головою по сторонам, оглядывался, озирался, и был слишком расслаблен.
Но Амон взял их. Иначе взял бы другой, а кто знает как другой чтит пустыню? И потом, у Амона было правило – он никогда не делал поспешных выводов и всегда старался посмотреть на своих спутников в пустыне, на то, как примут их пески, что сделают, какие явят знаки?
[justify] Но пустыне путники тоже не понравились, но здесь Амон уже не был удивлён, ведь он слышал о чём они говорят меж собою, как это всегда бывает между двух людей, начисто забывающих про присутствие третьего, невидимого, незначимого для их