И то, что Амон слышал, ему не нравилось. Они шли осквернять его пустыню. Раскопки, которых они не понимали, которые вынудили одного тащиться в край, что был ему ненавистен, а другому давали просто возможность поработать за пределами кафедры, Амон не мог понять. Всю дорогу было однообразное ворчание Филиппа о песке и неудобствах, о надоевшем козьем молоке, об антисанитарии и как ему не хватает душа и постели. Эван вёл себя более разумно, но его подход, насквозь просвеченный циничностью, говорил, что этот человек полезет куда угодно, ему не так и важно – он не ценит того, куда ведёт его путь.
Лишь бы больше известности!
Но у Эвана ещё проскальзывало какое-то уважение, он говорил о том, что они с Филиппом гости, и что здесь повсюду другие законы. Амон не уточнял вслух чего касаются эти законы: того мира, который был ему домом, а им, чужакам, казался варварством, или же законами, стоящими свыше всех законов людских, законов самой природы, пустыни? В конце концов, тех законов, что определены волей Сехмет?
Амон не уточнял. Он не хотел разочаровываться, не хотел узнавать ответа, он ждал воли пустыни и та уже в который раз показывала, что именно этих гостей своих она не ждёт. Амон знал: дорога может быть разной, проведённая по одним и тем же склонам, пролившаяся по одним и тем же пустошам, она всё равно разная. Дорога может настигать холодом и обрывами, теми самыми, коварными, которые маскируются под вечно подвижный, неприкаянный песок, пряча под собою ямы. Дорога может пройти лаской – легко и даже быстро, может дать своё безразличие или же благословение – послать на путников дождь.
Но здесь пустыня выражалась отчётливо и ясно: короткие нахлесты песчаных вспышек гнева были острее и яснее слов. Их было уже три за последние двое суток, и яснее воли представить было нельзя – очевидно, великая пустыня, лик Сехмет, не хотела видеть этих людей в своих владениях.
Желания пустыни нужно уважать. Это там, где бушует город и светит множество бездушных лампочек можно отречь старый мир с его суровой и беспощадной красотой да волей. Амон однажды видел кусок такого города, где все куда-то спешили и повсюду был свет – но не звёзды светили, нет! – разноцветие вывесок в великолепии и уродстве!
Амон почувствовал тогда, что стар душою. Да, годами он был молод, но время идёт иначе в пустыне и ярко расчерчена разница между жизнь в песках и услужении воле пустыне и городом, в котором слишком много дрессированного света и очень мало почтения к богам.
А сейчас воля пустыни была услышана, и Амон начал действовать так, как подобает преданному слуге, услышавшему приказ. Он потянул за ленточку на шее, где был вышит скорпион, распустил одну нитку, бросил её незаметно на песок – Страж Сехмет должен знать куда идти. Да, он отыщет и по запаху, сориентируется да придёт на звук, но отец Амона, как и до того дед, и прадед…все предки учили:
– Ты должен показывать свою покорность пустыне и приглашать её на пир. Оставь свой знак – нить, кусок ткани, они будут поглощены песком, но песок услышит и передаст Стражу.
Так он и делал и это ни разу еще не подвело его дорог.
***
– Ноги затекают! – Филипп, оправившись от очередного удара нахлестом-песком, снова стал собою. Его воротило и раздражало всё. От переходов у него болели ноги, впрочем, от езды они тоже затекали. От спанья на песке, вдали от комфорта и его любимой ортопедической подушке, о которой Амон услышал уже почти столько восторга, что хватило бы на оду, у него болела шея, а затем спина. От духоты и пекла он не мог разбирать дороги. От козьего молока сводило желудок. А уж от бесконечного песка…
– Сидел бы в своём кабинете! – не выдерживал Эван. Он тоже устал, но держался лучше. Во всяком случае, не пытался спровоцировать на гнев помимо Сехмет ещё и Амона.
– Я учёный, – возражал Филипп, – они же…они не смогут без меня.
– Выбрал бы другую эпоху…или другой регион! – злился Эван, – где-нибудь в Штатах, где переселенцы были! Так нет же, в древность тянет.
– У меня хотя бы есть идея, – Филипп возмущался, хотя жара и неудобства съедали его силы, – я не скачу от объекта к объекту, выбирая, где бы лучше заплатили!
Такая вялая перепалка начиналась также стихийно, как и песчаная буря. Заканчивалась тем же обрывом – у путников кончались силы. Амон не пытался их разнять или успокоить. Он знал, что не имеет права вмешиваться. Более того, по его личному убеждению, последние часы люди должны проводить так, как им нравится.
Да и не стоило раздражать пустыню, вклиниваясь в пустой, незначащий разговор. Да и от их ругани было много пользы: они уставали, уставали друг от друга и, значит, не могли оказать сопротивление Стражу Сехмет. Да и в пылу обиды не слышали его приблежения. Зато его слышал Амон – он знал, не лучше многих, но знал отчётливо – металлический скрежеток под песком, лёгкое проседание, словно волнами, песка, то тут, то там… Страж приближался, шёл по следу нитей, шёл на звук и движение.
– Сиди-сиди в другой раз, – зло выговаривал Эван, не зная, что время его слов и злорадства закончилось, – чтоб неповадно было! Чтобы лучше буквы виделись!
– Я учёный! – возмущался Филипп, – настоящий учёный…
– Что же ты впервые выехал-то?
– Я изучал источники! Я направил экспедицию именно по этим координатам.
– Не ты, а университет.
– Я убедил их.
– Ты их достал! Они уже от тебя не знали как отвязаться.
Обвинение было слабым. В конце концов, знали или нет, а тут правда была за Филиппом – именно в указанном им месте, на высчитанных им по множеству карт да архивов, и оказалось найдено захоронение, к которому и ехал, и шёл, и страдал сейчас Филипп.
– Ты завидуешь мне!
– Я завидую твоей ортопедической подушке…– Эван фыркнул и, ища поддержки, не то от скуки, не от безнадёжности, повернул голову туда, где, по его мнению, должен был быть Амон. Но его там не было. – А ты что… эй.
– Что? – по изменившемуся тону Филипп понял, что произошло неладное. Мгновение, и он спохватился: – а где проводник?
– Амон? – Эван не на шутку встревожился. Верблюд проводника, его вещи, даже его фляга всё было тут. А вот самого его не было. Пустыня – ровная и беспощадная, не имеющая рядом ни кустов, ни барханов – ничего! – не могла укрыть в себе человека.
– Амон? – это уе встревожился, подхватывая чувство неладного, Филипп. – Где вы? Это несмешно.
Конечно, это было несмешно. Это было страшно. Потому что в то же мгновение, песок, словно услышав их отчаяние, вдоволь насытившись безмолвием ужаса, решил этот ужас показать лично.
Песок пришёл в движение. Раскололся надвое, словно был землёй и вообще оказался способен на подобное. В расколе проступило, выбирая на поверхность, уродское конечности, покрытые множеством мелких волосков и панцирем… вскоре проступил, выбираясь за следующей парой конечностей и огромный панцирь.
Это был скорпион. Но не такой, к каким уже привыкли путники. Он был куда больше, и превышал средний людской рост. Его можно было сравнить только с очень высоким человеком, а ни Филипп, ни Эван к таким людям не относились. Страшнее было только жало, которое грозно и черно сверкало на фоне неба и казалось ещё чернее. И ещё, пожалуй, глаза. Красные глаза в количестве шести штук злоб и страшно сверкали.
Это был ужас. Это был неумолимый страж Сехмет. Ни Эван, ни Филипп никогда не слышали о подобном монстре всерьёз. Но тут всерьёз и не шло. В головах обоих промелькнуло что-то растерянно о легендах и сказках, и даже о мифах, но не сошлось ни во что. Паника пересилила всё. Позади остались и разногласия, и мечты о комфорте, и даже что-то о том, как будет здорово, когда все узнают о заслугах в их раскопках…
Потому что не было больше места для разногласий. И для комфорта тоже не оставалось ни капли жизни. И заслуги их никто не признает. Их больше не будет. Ни Эвана, ни Филиппа – никого из них не будет.
Оба прочувствовали это. Олни ещё цеплялись за жизнь, когда бросились прочь, увязая в песке. Едва не падая, поддерживая друг друга в каком-то безумном инстинкте выживания, который, конечно, уже не мог им помочь, они пытались жить, барахтались в песке, пока чудовище, не особенно даже пытаясь их догнать, и, воспринимая выход скорее как прогулку, настигало их.
Два глухих удара. Металлический скрежет жвал. Вскрик…кровавые пятна впиваются в песок, сливаются, смешиваются. Всё кончено и нет следов. Нет разлома в песке. Нет монстра. И тела медленно растворяются, потому что песок пожирает тех, кого не желает знать. Песок как желудок, множеством золотых и медных песчинок он, направляемый волей пустыни, шевелится и перерабатывает в себя же два тела.
Не будет ни имён, ни памяти, ни даже костей. Песок сожрёт всё.
Без сожаления смотрит Амон на эту картину. Он знает Сехмет. Знает он и Стража, который приходит по её воле. Розоватые пятна крови ещё напоминают о случившемся, но это ненадолго – песок быстро пожирает все улики.
Амон встаёт на колени. Под ними песок как земля – твёрд и холоден.
[justify]– Великая Сехмет, великая богиня вечной пустыни, прими эту