1
Иногда лицо его старчески сдувается, показывая недалёкое будущее. Он неподвижно и расслабленно застывает на диване: умостит большую коньячную рюмку на бедре и едва ее придерживает. Какие есть усилия - все в обнимающих широкое рюмкино пузо пальцах. И больше никаких. Не. Расслабленно. Неподвижно.
И старость проступает. Минуты на две – на три. Но потом встряхивается – не трясёт боками, подобно псу какому, и головой не вертит, а так просто, весь вдруг, приходит в состояние эрекции, вливает в себя очередную малую толику виски и сразу молодеет. Лет на десять минимум. То есть где-то до сорока, плюс-минус. Ну а что – стройный, без выпирающего пуза, не седеет, волосы сзади до плеч, не то чтоб могутных, но вполне себе не чахлых. Кроме стоматолога, никто ж не будет разбираться, сколько зубов вставных. На сколько денег хватило, столько и вставных. Он всю жизнь Паша или Пашик для всех - исключая мелкоту, среди которой слывёт Павлом Александровичем. И дедом Пашей становиться не собирается. Тянется к девушкам - от двадцати пяти до сорока, можно с маленьким плюсом в возрасте, но лучше с минусом. Старше сорока пяти - уже не девушки, но тётки, изношенные, толстеющие, неперспективные. Несвежие, в общем. Фу.
2
Сударыня! Вы как будто попрекнули меня нерешительностью: всё шлю и шлю письма с нелепыми (вы-то наверняка полагаете их нелепыми) просьбами уточнить то да уточнить сё.
Увы – печальный опыт движет мной. Предыдущая барышня шестидесяти двух годочков от роду повесила в интернете свою фотографию пятнадцатилетней давности и указала в объявлении вес килограммов на двадцать меньше, чем нежели. Это минимум. Да и то сказать – взвешивать же никто не станет. Не чемодан.
Главного она не упомянула. Главного.
Я не об её оплывших щеках сокрушаюсь и не о старчески припухших веках. Не об обвисших титьках и дрябло выпирающем пузе. Не. Хотя и о них тоже. Износу и амортизации так или иначе подвержен каждый – о чём толковать.
Всё наше изнурительно длинное свидание на палимой солнцем скамейке в широком сквере, почти лишенном тени, я принуждён был слушать сагу о получении ей инвалидности. Все этапы. Каждый. Начиная от рождения в солнечном кое-чём – то ли Чирчике, то ли Намангане – не помню. От долгих часов, проведенных - в безвозвратно утраченном прошлом – в типографии за вёрсткой и вычиткой газеты Центрального Комитета Коммунистической Партии Узбекистана.
Вчитайтесь. Разве это не музыка? Каждая трель – с большой ноты. Разве сам бы я не был счастлив, родись я в солнечном кое-чём, а не мрачном Свердловске? Трудясь в такой пышной газете, а не во вшивой заводской многотиражке? Был бы. Бы.
Годами, годами и потом снова годами тянулось её дело. Которые врачи разводили руками, какие социальные работники отказывали, какие адвокаты беззаветно, подобно Чапаеву, сражались с какими судьями – накипело же и не остывает.
Она тосковала по родине.
Я много что забыл из её повествования. Вы ведь уже устали читать, хоть ушло у вас меньше двух минут – если только не выключились в самом начале. Пробежать глазами, закрыть, послать письмо в корзину, стереть навеки вечные – секунд пятнадцать-двадцать на всё вместе. Если неспешно. Тощища же, понимаю.
А мне? А я? Вместо того, чтобы наслаждаться титьками, хвататься в экстазе за бёдра и ягодицы, пускай дрябловатые, но той, с фотографии, а не этой, из жизни, – вместо того слушать историю про инвалидность.
- Это же не сифилис, - утешала она. Пыталась. Я был безутешен.
Меня хватило минут на пятнадцать. В смысле – меня в здравом рассудке. Который потом помутился от всеохватного горя. Скис.
Всего-итого сидел же я на разогретой солнцем и собственной потной задницей скамейке около часа. К концу свидания в голове гудело и перед глазами плыли мигренозные завитушки, не давая сфокусировать взгляд. Ну то есть пожалуйста, фокусируй, но только на одном каком-нибудь предмете. На лике этом святом, стопроцентно инвалидном, оплывающем, обморщиненном густо годами борьбы за. Фокусируй, если охота. А вокруг будут нудно плыть завитушки, предвещая головную боль.
И о главном. Сразу не упомянутом. Инвалидность её заключалась в глухоте. Стопроцентной. Непробиваемой.
Ради всего святого, сударыня. Уверьте меня, что Вы не такая.
Ну, потому что иначе-то – нахера ж нам встречаться?
- Она тебе не ответит, - Паша смотрит в мой монитор озадаченно. В руке у него широкопузая рюмка, и в той пока ещё недопито. Хотя видно, что он уже на низком старте – допить и посеменить за налить. Резко бросать нельзя потому что.
- Да пофигу, - я вполне доволен собой, хотя и не до конца. Что-то всяко упущено. – Не клюнет – не надо. Смысл рыбалки в процессе. Рыбонька-то у меня же есть, мне хватает. Знаешь, что у той тётеньки с инвалидностью в объявлении написано? Что она ищет мужчину без лишнего веса. И ещё там заголовок. В объявлении. Догадайся со ста раз, какой. Общение. Называется оно так: общение. С тёткой, глухой как тетерев.
Когда Паша смеётся, за него бывает неловко. И за себя тож. Прижимает почти пустую рюмку к пузу, сгибается и так громко выкрикивает ха-ха-ха-ха, что охота за него извиниться – только не перед кем.
3
Остроугольно вздыбленные крыши с шифером, какого я раньше не видывал, - черепично-красным, рыжеватым, бледно-коричневым. Одна траурно-чёрная. Отсюда, где я стою, видно только выпирающий край её, угол с ограждением-заборчиком, тоже чёрным – ажурным, сколь можно судить.
Под ногами у меня брусчатка с пробившейся между блоками мелкой травой, похожей на мох. Внизу, в самом городе, брусчатка на площадях и узких пешеходных улочках уложена так плотно, что зазоров нет вовсе. А здесь, на смотровой площадке, – специально, должно быть, для глуповатых и романтичных туристов – траву холят и лелеют, не дают засохнуть.
- Ну что, насладились видом?
Я глупею и цепенею, когда она смотрит на меня так – по мелкой искре в светло-серых глазах с ровной нижней линией век и слегка изогнутые – намёк на улыбку – мягчайшие, нежнейшие, розовейшие из всех-превсех губ.
Точняк – поглупел. И сделать ничего не могу.
И грудь у неё – четвертого размера.
- Хватит, - прерывает она меня.
Ну, то есть я молчу, но она всё равно прерывает. Как всегда делала в той жизни – на самом интересном и важном месте.
- Насладимшись, сладчайшая, насладимшись, драгоценнейшая.
Я готов продолжать, тряся головой, будто мелко и часто кланяясь, но она повторяет:
- Хватит.
Уходить неохота. Кирпичные трубы дымоходов торчат из покатых крыш треугольно, и мне нравится думать про жизнь, которая кишит там, под ними, в тёплых кухнях и спальнях. Думать. Нравится. Издалека.
Потому что вблизи и изнутри, пропахшая едой, постиранным бельём или дорогим парфюмом, вся она, жизнь, в липучих нитях зависимости, приязни и неприязни, необходимости и обреченности.
Сладчайшая из драгоценнейших окликает меня по имени-отчеству. Строго и требовательно.
Вздрагиваю. Просыпаюсь.
Что интересно – с эрекцией.
4
Бёдра у неё наикрутейшие, в наипрямейшем изогнутом смысле. Скажешь себе разгневанно: да ну его в задницу – и деревенеешь.
С номинациями надо осторожней. Слова могут отбросить к смыслу. Внезапно. Скажи я себе разгневанно: ну его на фиг – и не колбасило бы, а слегка только торкнуло.
Бёдра-то ея крутые кончаются верхушечно как раз - ой, мамычки, - выпуклыми филеями. Или из них произрастают – как смотреть. Смотреть. Смотреть. Смотреть. Любоваться, обмирая. Самая-то филейная часть все равно же исторически наша. О, оргазм. О, слёзы! О, Гагарин!
Скажи: всё равно – и остынь. У меня, в конец концов, не так много желаний, как хотелось бы.
- Гробы тут, вообще-то, не приняты. В талит заворачивают. Евреев. А меня – не знаю. Завернут в какую-нибудь тряпичку.
Мне становится жалко своих останков – чо они будут как неприкаянные. Но им, похоже, всё равно.
А ей – или она делает вид – не. Бледные губы сужаются до пределов скорби, горе рвётся наружу и не находит выхода. Даже края густо-серых глаз опускаются вниз, и какие есть морщины – туда же.
- Э-э-э, - у меня не было плана так её расстраивать. – Лютеция.
Имя ея меня изнуряет. Сократить не сократишь. Преобразуешь в Люську – обидится и не простит никогда. За Люшу – спасибо, если не прибьёт. Приходится выговаривать целиком – и даже в постели особо не посюсюкаешь.
Ей и самой не проще. Сложнее намного. Гигантское напряжение. Всю жизнь. Ждать и предусматривать, кто тебя как назовёт, и готовиться к решительному отпору.
Мы топчемся в блескучем пространстве, заставленном полками с шампунями в пластиковых флаконах, разноцветными коробками с зубными пастами, цилиндрами с пеной для бритья, похожими на фаллоимитаторы. Искусственная прохлада пробивает до прозрачной сопли.
У неё трогательно нет денег.
- Шампуни, - объясняю я снисходительно, - они же разные. После какого-то на пятый день понимаешь, что башка не мыта. После другого – на третий. Есть такие, что еще не помыл, а уже чувствуешь, что башка грязная. Этот вот отличный. Моет только плохо. И пахнет гнусно. И вообще, ничего тут нет, тебе подходящего.
Я изнываю от благосклонности и благожелательности.
Будь у неё деньги - купила бы чо ни попадя, и чихать я хотел на палево-рыжеватый волосяной покров ея, простёртый почти до поясницы, до зоны, запрещенной для осмотра. Добровольно-принудительно.
А так – нет. Груз ответственности давит на плечи, как набитый учебниками и тетрадками школьный ранец, отягощает, гнетёт. Шампунь я ей могу купить только лучший, необыденный, необычный. Сказать кассирше гордо-пренебрежительно: в один платёж. И пойти, помахивая ключом – будто не от сраного шевроле, а от мазератти.
И чо – как меня после этого не полюбить? Подобное тянется к бесподобному – всяко.
Мы любим друг друга тщательно. Стараемся ничего не упустить. Оба понимаем: сейчас упустишь – потом не наверстаешь. Пока можно – совокупляйся себе. Целуй в потаённые места, пока ничего не мешает.
Кроме номинации. Невыносимо. То ли по имени-отчеству даму звать – баланса для, то ли тётку – по отчеству, по-простецки: Мкртычановна. Внятно выговаривать – сорочка нужна и галстук с вольготно распущенным узлом. И хорошо бы благожелательную рюмку коньяка в руке.
А так не рискую, не. Разгневается, затрепыхается, как рыба, - и держи ее, сжимай. Вся энергия на это уйдёт. На удержание. Потное же всё, скользкое.
Ни от чего так не устаёшь, как от беспомощности.
- Не думай, - советует она.
- В мыслях не было, - легко вру я, потому что привык врать.
- Я оставлю тебя только если без меня тебе будет лучше.
Она не врёт – просто говорит кому-то другому, потому что привыкла говорить кому-то не