Серенда силиконовой долины

1

Окна комнатёнки, которую они звали офисом фирмы, выходили на заводской проулок, где кончалось приземистое здание одного цеха, краснокирпичного, с чёрными
от копоти окнами, и перпендикулярно ему начинался другой угрюмый монстр — выше и массивней, но такой же закопченный. Снег на дороге и узком тротуаре был неровно чёрен и больше похож на истолченный в пыль уголь, в который попали занесенные ветром клочья грязной ваты.
— Дим, — я старался быть убедительным. — Мне неохота долго жить. Тут. Пойми правильно. Вы ж меня ­согласовывать позвали. Согласовывайте. Или я уеду.
Помолчал, подумал и добавил:
— Потом еще приеду. Согласовывать.
— Да я-то что могу сделать? — Дима сидел у старого букового стола, уставившись на белую фаянсовую кружку с чаем.
Веки у него были слегка припухшие, узкие бледные губы шелушились, нос простуженно краснел. Дима казался больным, помятым, и ни серый, в меру строгий, костюм, ни белая сорочка, ни узкий густо-бордовый галстук не спасали, даже наоборот — подчёркивали горесть, горечь и ­потёртость. Сидел сгорбившись — будто наплакал полную кружку и теперь размышлял, пить свои горько-солёные остывшие слёзы или выплеснуть их в унитаз и наплакать свежих, погорячее.
— Согласовать, — я старался быть дружелюбным.
— Моя подпись не считается, — Дима вздохнул.
— Мне надо, чтобы меня по цеху провели, — я не утверждал. Просил. — Чтобы список оборудования дали. Хотя бы список. Надо станки сфотографировать. И чтобы график работ был. Пусть Вадим Егорыч его подпишет.
— График Малец готовил, — Дима оторвался от кружки, загнул мизинец и потряс ладонью. — Мальца Егорыч уволил, — загнул безымянный палец и опять потряс рукой. — Мальцев график забрал, порвал и выбросил. Чтоб Егорычу отомстить, — Дима загнул средний палец, а указательный приставил к виску. — За то что Егорыч его уволил.
— Ладно, — мне не хотелось разбираться в перипетиях их жизни. — Не стреляйся. График можно снова сделать. Не так трудно. Расписать позиции. Без подробностей. Три часа как максимум. Плюс пять минут на церемонию подписания.
— Ага, — Дима кивнул. — Доберешься до жопы — сообщи, как там что. Всяко Егорыч меня туда следом за тобой отправит.
Это было слегка чересчур. Незаметно, но настойчиво ­затягивало в чужие проблемы.
— Дим, — я прибавил благожелательности во взгляде и голосе. — Могли бы ведь позвонить. Штука такая есть — телефон называется. Мобило. Я шесть часов рулил. Теперь мне рулить обратно. Ещё шесть. Потом в какой-то момент возвращаться сюда, чтобы снова возвращаться туда. Сутки. Круглые. Позвонить-то могли? Почему это Егорыч пошлёт меня в жопу? Я уже в ней.
— Он пьёт. С горя, — Дима отхлебнул остывших слёз из кружки и поморщился. — Не позвонили, потому что всё это с утра началось. И тогда же кончилось. Ты уже всяко подъезжал. Поживи пару дней. Может, Егорыч пробухается.
— Пьёт с горя, потому что уволил Мальцева? Или потому что Мальцев порвал график? Только не надо мне ничего рассказывать. Это я так спросил. Риторически. Знать ничего не хочу. Сколько ж ему времени надо, чтоб напиться?
— Он бухой в жопу, — уверил Дима. — Даже не сомневайся. С утра. На старые дрожжи.
— Не будем больше про задницу, — попросил я. — Чо-то больно однообразно.
— В сиську, — кивнул Дима. — Вдрабадан. В стельку. До положения риз. Выбирай чо больше нравится. В состоянии несостояния — по-любому.
— Ага, — я зачем-то решил подытожить. — Значит, вчера Вадим Егорыч уволил Мальцева, напился с горя и теперь пробухаться не может. Интересно.
— Мальцева, — поправил меня Дима, — Егорыч уволил сегодня. Вчера они вместе бухали. Теперь Мальцев стал ­антисемитом.
— Кем? — я решил, что расслышал неправильно.
— Антисемитом, — повторил Дима.
— Дык Егорыч же, вроде, немец, — я слегка удивился. Способность удивляться сильно — с возрастом пропадает. — Безусловно условный. Кох — немецкая фамилия.
— И чо ты хочешь? — поинтересовался Дима. — Чтоб Малец антифашистом стал?
— Бл*дь, — сказал я, потому что больше не нашёлся, что сказать. — Так стремительно? Егорыч его уволил — и он сразу стал?
— А сколько времени надо? На старые-то дрожжи.
Я сдался. Понял, что ничего у меня сегодня не получится. Что надо в боле-мене приличном кафе сжевать боле-мене приличную отбивную с жареной картошкой, покурить за двумя крохотными чашками эспрессо, расслабиться и ехать домой. И доехав — снова расслабиться.
И постараться забыть неудачу, потому что впереди еще полно неудач.
— Ланна. Сложно всё у вас. Кох обрусел и запил, — чтобы подразнить напоследок Диму, я загнул мизинец и потряс ладонью. — Мальцев стал антисемитом, — я загнул безымянный палец и снова потряс рукой. — Ты отвечаешь вопросом на вопрос. Если кто-то становится антисемитом, кто-то другой должен стать евреем, — я загнул средний палец и приставил указательный к виску.
— Стопудово, — согласился Дима. — Поживи пару дней.
— Ну уж нет, — я поднял раскрытые ладони, как вратарь перед пенальти. — По паре дней проходят века. Столетия. Эры. Выбирай чо больше нравится. Не буду я ждать, пока кто-то пробухается. Столько не живут.
— Да он быстро, — пообещал Дима. — Малец по пьяни с Егорычевой бабой переспал. Поэтому всё так. Форс-мажор.
— Простые житейские радости, — кивнул я. — У меня в машине софиты, провода, штативы и всякое по мелочи. Включая тяжелое. Я чо — похож на грузчика? Объясни — я всё-тки в пострадавших, мне знать охота. В Егорыче два метра. Мальцев метр с кепкой, старый и пахнет носками. Накушамшись был и наверняка небрит. Чо у Егорыча за баба такая, объясни. Накирялась с ними? Или просто мазохистка? Она тоже под два метра?
— Люська ее зовут, — не в такт ответил Дима. — Обычная, какая. Стандартная. Метр пятьдесят шесть. При чём тут рост? Егорыч ее любил. А щас на куски порежет и на помойку выкинет. Стопудово.
— В каком смысле?
— В прямом, в каком ещё, — Дима казался расстроенным не меньше моего.
— Ты с ней тоже спал? — попробовал догадаться я.
— Да нет, — Дима махнул рукой и скривился. — Нафига мне Егорычева. У меня своя такая же.
— Дурдом, — сказал я. Не Диме. В воздух. В пространство. Себе. Это я у жены научился. Заметил, что как она скажет: дурдом, — так ей легче становится. И мне стало. Не намного, но всё-таки.
И почему-то захотелось чебуреков. Пропитанных бараньим жиром. Пахнущих южным курортом. Хорошо бы с красным сухим вином. Пускай дрянным. Так, для виду хотя бы.
Пахло не чебуреками. И не курортом. Донимал запах жжёной резины, к которому я никак не мог привыкнуть. Неровные разводы от растаявшего на зимних сапогах чёрного снега оказались белесыми.
— Ладно, — затосковал я. — Попрусь обратно. Пробухаетесь — звоните.
— Ну, ты к Егорычу заедь — всё равно же мимо поедешь, — то ли попросил, то ли посоветовал Дима.
— Ладно, — я уже всё для себя решил, так что мне было всё равно. — Заеду на пару минут. Пристыжу.


2

Выражение лица у пожилой официантки было такое, будто еще при рождении ее обидела акушерка. Шлёпнула по заднице ни за что ни про что. Несправедливо. И девица тогда уже поклялась мстить всем, кто под руку подвернётся.
Я подвернулся.
Со мной ей это удалось. Отомстила. Котлета по-киевски была сделана из пресноводной курицы, и жареная картошка, которую тут, чтобы приобщиться к высокому, называли чипсами, бесстыже обнаруживала почти сырую середину.
Повар, похоже, тоже был из тех, кто взыскует справедливости. Каждый вечер засыпал со счастливой мыслью, что завтра он ещё и не такое отчебучит.
А может, это была повариха. Скрепленная с официанткой узами женской солидарности.
Другие остановились бы на котлете — моего беззаветного мужества хватило на её половину — и сырой изнутри картошке. Презрительно сплюнули бы и сжалились. И принесли бы приличный кофе в чашке тонкого фарфора, с золотым ободком поверху. На, мол, подавись. Знай, что есть ещё люди великодушные.
Но не.
Милосердие было им чуждо. Кофе официантка принесла сладкий. В маленьком стеклянном стакашке.
Ну, правда, с золотым ободком поверху.
А может, я ей просто понравился. Трогательно блеснул плешью, обрамленной седеющими волосами, и совсем не матерился. Терпел безропотно. За это она вбухала — только для вас, сэр, — в стакашек с дрянной робустой по цене хорошей арабики две ложки сахара и тщательно перемешала.
Был во всём этом плюс.
Есть расхотелось. Надолго.
Мимо обугленной (шла сверху вниз под углом и была чёрной от угольной пыли) железнодорожной насыпи, мимо длинных серых панельных пятиэтажек я выехал на улицу, напоминавшую рассыпанный из большой картонной коробки скарб. Из разных времён. Как там Дима сказал — выбирай чо больше нравится. Как-то так. Обреченные избы по соседству с двух- и трёхэтажными оштукатуренными домами с гипсовыми завитушками поверху, вдоль карнизов. Панельные пяти- и девятиэтажки, безысходно плоские и беспросветно серые. Рядом грязно-белые параллелепипеды — башни, будто сложенные из захватанного грязными руками огроменного пиленого сахара. И башни совсем свежие — цвета крем-брюле и с несчитаным количеством этажей.
И рекламные слоганы по обочинам — как разглаженные детской рукой разноцветные фантики. Мелкий хлам.
Огромные, слепоглухонемые, тащились, натужно подвывая, троллейбусы. Расхлёстывали колёсами по сторонам коричневый подтаявший снег лексусы, мерседесы, ягуары, рассекали поток убогих, но гордых шестерок, девяток, подмигивали маздам и фордам, взрёвывали время от времени сердито и угрожающе.
Отсюда хотелось поскорее убраться. Туда, где — хоть асфальт там и хуже, а местами и не асфальт вовсе — по сторонам сосновый лес, и снег под соснами белый, и воздух не то чтоб окончательно чистый — всяко не на шоссе, — но всё-тки что-то такое напоминает из пионерского детства.
Коттедж Егорыча красовался за городом, в ряду таких же краснокирпичных. Издалека смотреть — одинаковые. Подъедешь ближе — разные. Подумаешь, подумаешь — и решишь, что всё равно одинаковые.
Точь-в-точь как с девушками.
У одного дорические колонны с навороченными ­пилястрами по обе стороны от бронированной входной двери. У другого узкие окна, островерхая крыша и на ней ­флюгер-петух. Третий, памятник разнузданного гламура, помноженного на самобытность, тускло сверкает зеркальными, с сиреневым отливом, окнами, обрамленными резными ставнями и наличниками.
Егорычев дом отличался от соседских угрюмой простотой. Выделялся нежеланием выделяться. Ни колонн с пилястрами, ни зеркальных стёкол, ни резных ставен, ни даже завалящего фонтана во дворе. Забор из бетонных плит метра три высотой. Поверху тянется кольцами колючая проволока, и, даже снизу видно, торчат из цемента, положенного, как бруствер перед окопом, осколки зелёного бутылочного стекла. Гостеприимно и по-домашнему уютно. Кто хочешь заходи, что хочешь бери.
Один раз я тут был. Заезжал подписать договор и выпить дежурный кофе. Жены Егорыча не видел, но семейная атмосфера ощущалась. Всё чисто, прибрано, на кухонном окне чистые задергушки, белые в мелких васильках, в гостиной кремовые шторы в пол, камин с чугунной витой решеткой и в углу — чтобы поплакать о канувшем прошлом — рояль, настоящий Циммерман, с белой ажурной салфеткой на опущенной крышке. На салфетке хрустальная ваза размером не больше пивной кружки, и в вазе