Ласточка

Просыпаюсь одним утром. Мне было лет… десять? Двенадцать? Слишком рано для моего диагноза. Чересчур рано — обычно оно дебютирует после двадцати и более лет, у женщин вроде с задержкой в пару лет… Я проснулась и во время чистки зубов слышала:

— Нет, не так, сильнее три, — не мамин голос и не мой собственный. Я привыкла называть его просто «Чужой». Да, Чужой.

Я подумала, что это просто моя мысль — всякое бывает, порой ведь люди думают о себе от третьего лица и ничего страшного.

Но когда начала внимательнее рассматривать окружающий меня мир, вслушиваться в разговоры болтливых одноклассниц, я заметила, что они замолкали, завидев меня.

Они что-то знают. И молчат. Они точно что-то против меня готовят — так мне говорил Чужой. Да, да, они сговариваются…

Репетиция. Я достаю из сумки свои пуанты. Они разодраны в клочья. Это они, да, конечно, они ведь наверняка это сделали именно в тот момент, когда меня не было в классе… За что, за что…

Я осела на пол. Пуанты — это часть меня. Это покушение на меня, это камень даже не в огород, а прямо булыжник мне в лицо.

Я чувствую, как дышу слишком быстро, слишком часто. Я зла. Чувствую оглушающий звон в ушах и то, как пол подо мной уже не ощущается холодным. Он продавился под моим весом, как будто я проваливаюсь в зыбучий песок.

— Это они, они, они тебе это подстроили, — снова Чужой. — Алиса, сделай что-нибудь.

А затем, минут через двадцать, тренерша заходит в раздевалку и одергивает меня:

— Алиса, сколько тебя еще ждать?! Ты нам репетицию срываешь!

— Простите, но мои пуанты… — я достаю из сумки обувь и протягиваю её тренерше.

— Ты итак потратила наше время, не до этого сейчас, — она отдала мне пуанты и я заметила, что они в полном порядке. В порядке. Ни одной царапинки, даже самой маленькой.

Смех, смех, смех, я слышу смех, смех Чужого.

— Я говорил, — он смеется надо мной.

Всё обрело резкий контур, пол снова холодный и твердый, а время всё так же утекает, как в песочных часах.


Слухи бешеным бегом разбежались сначала по моему кружку, потом по школе. Что поделаешь — провинция.

Те, с кем я говорила вчера, теперь побаиваются поздороваться со мной. Не то чтобы так не было раньше — нет, кажется, меня избегали всегда.

Сначала — просто избегание. Потом — медленное наступление… Да, я вижу, как они ходят по моей комнате и кидаются в меня камнями… Откуда еще все эти синяки и ссадины могут быть? Да, конечно, они живут и в моей комнате…

Мою маму раздражает то, что я сижу в комнате большую часть времени. Часто пропускаю школу. Её в конец выбесило то, что я вскрыла все плинтусы в комнате и то, что я опустила жалюзи на балконе так, что свет не проходит.

Темнота — значит, безопасность.

Порой, чтобы мне стало легче, я рисую то, что вижу. Но Чужой не одобряет, поэтому я перестала это делать. Он мне часто угрожает и порой запрещает говорить. Это всегда внезапно. Вот сижу я на кухне, разговариваю с мамой, она что-то спрашивает, а Чужой говорит:

— Не надо, молчи, молчи или они тебя услышат, — он всегда пугал меня тем, что они могут подслушать мой разговор с мамой, записать его на кассету и распространить по школе.

А завтра я уже обязана буду вернуться в школу, зная, что всё стало хуже. Хуже, чем я думала.


Не могу заставить себя помыться которую неделю. Ладно, какая разница, пойду так.

Сгребла учебники и тетради в одну кучу и кинула в рюкзак.

Иду в школу. Сегодня промозглый сентябрьский день. Ветер тоже словно насмехается надо мной, бросаясь изморосью мне в лицо. Листва грязной кашей хлюпает под ногами. Пара минут и я уже в школе.

От меня отсаживаются друзья. За моей спиной шепчутся. Сначала тихий-тихий мышиный шепот, потом разговор вполголоса, потом в полный голос. Они не скрывают, что презирают меня. Я смотрю по сторонам — столовая. Я в столовой. А почему у меня в тарелке черви?..

Я, выплюнув остатки вязкой массы в тарелку, непроизвольно смахнула её на пол. Грохот разбитого стекла раздался по всей столовой.

— Психичка тупая… Опять за свое принялась… Когда её уже в психушку положат… — клубок голосов смешивается в один-единственный, от кого-то такого же, как и я. Сначала просто тень, черная фигура, а потом постепенно вырисовывается человек и его спокойный, мерный голос:

— Давай помогу убрать, — это не голос Чужого, это… мой одноклассник? Лой? Не до конца вижу… Но вижу его фигуру, сидящую на корточках и подбирающего осколки.

И чувствую, что пол под ногами проваливается, постепенно. Едкие голоса сливаются в одну неразличимую жижу из звуков. Я ничего не слышу и не вижу. В глазах всё меркнет.

Я падаю!

Крик.


Я просыпаюсь в медпункте. Вижу, что мои свалявшиеся черные жирные волосы распластались по жесткой койке. Чувствую тупую боль в затылке, горечь во рту и неприятное чувство тошноты. Тошноты от самой себя.

Я посмешище, я позор, мне не надо было выходить из дома. Надо было что-то сделать… что-то хорошее… может тогда они оставили бы меня в покое и Чужой затих бы…

Смыкаю руки в замок на животе. Выбеленный потолок блекло смотрит на меня.

Сделав над собой огромное усилие, сажусь на краю койки. А передо мной на стуле сидит нескладный мальчишка, по чьему лицу размазались мелкие каштановые кудри. Форма лица — округлая, больше овальная, вытянутая. Взгляд обжигающих холодом голубых глаз скользнул по мне без особого интереса.

— Ты очнулась, — вяло констатировал Лой. По его виду было понятно, что он хочет сказать мне что-то важное, но не решается.

Но я подумала, что будет лучше сказать что-то поперек, поэтому нерешительно начала:

— Те черви… Ты тоже их видишь? — с долей надежды спросила я.

— Да, конечно, — хотя было ощущение, что он мне врет, Чужой молчал. Он бы подсказал, как и что говорить, но сейчас промолчал. — Послушай, мы с тобой… кхм… особенные. Мы не такие, как эта… — он сделал паузу, подбирая, видимо, более мягкое слово, — масса. Поэтому нас с тобой не любят.

Я предлагаю тебе вот что — мы будем сотрудничать. Не скрою, что я тебе это предложил из своих корыстных и только мне одному известных помыслов, но так будет лучше и для тебя.

Лой выжидательно посмотрел на меня, подавшись вперед на стуле, на котором сидел.

— Ну что? Как тебе мое предложение?

Я замолкла, глядя куда-то в пол. Чужой же сказал мне:

— Соглашайся, соглашайся немедленно, он тебя будет защищать, он хороший, я знаю.

Голос Чужого звучал в моей голове не столько именно человеческим голосом, сколько звуком льющейся в водосток воды при ливне. Что-то такое, холодное и мерзкое, словно тебе за шиворот вылили кружку ледяной воды.

— Ну? — нетерпеливо повторил одноклассник.

— Я согласна. Что нужно делать?

— Расскажу потом, а пока… — он помог мне встать с койки. — Пока я провожу тебя домой. Родители на работе?

— Да.

— Замечательно, — его голос звучал сталью, ладонь была словно отлитой из какого-то металлического сплава. — Пойдем.


Мы с Лоем теперь проводим много времени вместе. Мне не так страшно и одиноко — с одной стороны. С другой стороны меня не покидало ощущение, что скоро случится что-то очень плохое. Это дурное предчувствие осело на языке, но я не решилась у Лоя спросить об этом. Я видела и молчала.

И вот, в очередной раз, когда я была у него дома, он протянул мне распечатанные листы. Он говорил что-то о том, что пишет кое-что важное, но держал интригу до конца.

— Читай, — сейчас его голос звучал слишком грубым и приказным, так что он смягчил его ставшим привычным обращением, — ласточка.

Я в предвкушении взяла у него листы, скрепленные степлером. На титульном листе красной краской было выведено небрежное «Евангелие ярости». Меня почему-то это рассмешило — до чего глупо это звучало.

Лой это заметил.

— Не смейся. Я, возможно, потом поменяю название, если посоветуешь более подходящее, — и, больше меня не отвлекая, я перевернула страницу.

Текст расплывался перед глазами.










Я же не смогла прочитать и половины текста, но не из-за того, что мне было противно. Легкое недомогание, перед глазами темнеет и плывет. Там были еще и еще страницы таких… размышлений, но я не осилила в виду своего физического состояния.

Я отложила текст рядом с собой и, закрыв глаза, потерла виски.

— Всё нормально? — спросил Лой. — Если что, потом прочитаешь, — но его голос был полон нетерпения, он хотел знать, что я думаю об этом.

Я смотрела куда-то перед собой, размышляя над прочитанным отрывком текста. И я поняла, что не чувствую отвращения ни к автору, ни к самому содержанию текста.

— Это твой шанс на вечное блаженство, — шептал Чужой, подначивая, — не потеряй его.

Я, сидя на диване, поджала к груди колени. На улице мерной дробью барабанил по крыше дождь. Прошло несколько месяцев с моего знакомства с Лоем, и только сейчас я поняла, что практически ничего о нем не знала.

А он знал обо мне все. Он настоял на том, чтобы я перестала принимать таблетки, потому что хочет, чтобы моё сознание оставалось «чистым, как стеклышко». Максимум, что Лой упоминал в разговоре, так это то, что ему тоже прописывали таблетки, но про диагноз промолчал. Интересно, у него то же, что и у меня?.. Но лучше эту тему не трогать. Единственное, что я поняла, так это то, что у него есть проблемы с агрессией.
Впрочем, мы похожи. Поэтому мы держимся друг за друга, лишь бы не утонуть в этой пучине… как он в тексте выразился?.. биомусора.

Лой отошел на кухню, которая находилась чуть дальше маленькой гостиной. Я окинула взглядом помещение.

Маленькая гостиная с старым, желто-серым диваном из которого местами торчали пружины. Напротив меня — камин. Было бы неплохо его затопить, потому что у меня, кажется, коченеют пальцы. Я потерла руки друг об друга и затем засунула их в карманы толстовки. Здесь нет телевизора и даже банального журнального столика — Лой вскользь упоминал о том, что он из небогатой семьи. Тут и освещением служит небольшая керосинка, которую я держала в одной руке, а другой рукой листала его… как это слово называется?.. манифест. В доме нет даже второго этажа, только, разве что, подвал. Лой говорил, что кое-чем занят в подвале, и поэтому меня он туда не пускал. А я и