Слёзы Неба над Полем Боли

Время было страшным. Небо, затянутое серыми облаками, казалось, само плакало над полем боя. Каждый день начинался с гремящих канонады и свиста пуль, а заканчивался тишиной, которая была еще более угнетающей. Мы, солдаты, стояли на краю пропасти, и каждый из нас чувствовал, что эта пропасть все ближе.

Непрерывные бои изматывали нас. Мы отражали атаки немцев, как могли, но с каждым днем становилось все труднее. Стрелковые роты таяли на глазах, и дело было не только в тяжелых боевых потерях. Мы теряли не только товарищей, но и веру в победу. Каждый раз, когда мы поднимали оружие, в нашем сознании возникал вопрос: "Зачем?"

Сначала мы сражались за родину, за семьи, за будущее. Но с каждым днем, проведенным в окопах, с каждым убитым другом, эта мотивация становилась все более призрачной. Мы видели, как некоторые из наших товарищей, не выдерживая давления, покидали свои позиции. Дезертирство стало повальным. Кто-то уходил в ночь, кто-то просто не возвращался с задания. Каждый раз, когда кто-то исчезал, в нашем сердце оставалась пустота, а в душе — страх.

Я помню, как однажды, после особенно жестокого боя, мы собрались в окопе, чтобы обсудить наши дальнейшие действия. В воздухе витала атмосфера безысходности. Один из старших сержантов, с которым мы все уважали, встал и сказал: "Мы не можем продолжать так. Мы должны отступить, пока не стало слишком поздно". Его слова вызвали бурю эмоций. Некоторые поддержали его, другие же, полные ярости и отчаяния, закричали, что мы не можем бросить своих.

Но в тот момент, когда мы обсуждали, как нам быть, я заметил, как один из наших бойцов, молодой парень с испуганными глазами, тихо встал и вышел из окопа. Он не сказал ни слова, просто ушел в темноту.

Небо в те дни было чужим. Тяжелое, свинцовое, оно не принадлежало нам. Оно принадлежало им – немецким самолетам, которые с пугающей регулярностью прорезали его своими зловещими силуэтами. Бомбежки стали частью нашей повседневности, таким же привычным, как рассвет и закат, только гораздо более страшным. Мы научились различать гул моторов, предвещающий беду, и прижиматься к земле, надеясь, что стальная смерть пролетит мимо.
Только один раз, один-единственный раз, я стал свидетелем того, что можно было назвать боем. Не просто налеты, а схватка, где наши парни пытались отвоевать хоть клочок этого проклятого неба. Это было на второй неделе, когда надежда еще не успела полностью выветриться из наших сердец.
Мы сидели в окопе, пытаясь укрыться от мелкого дождя, когда над нами раздался уже знакомый, но сегодня какой-то особенно наглый рев. Несколько "мессеров" шли низко, их пушки уже изрыгали огонь. И тут, словно из ниоткуда, появились наши. Девять И-16, маленькие, юркие, но такие беззащитные против этих стальных хищников.
Это было похоже на танец смерти. Наши "ишачки" пытались увернуться, маневрировать, но "мессеры" были быстрее, их вооружение мощнее. Я видел, как один из наших, пытаясь уйти от атаки, сделал резкий вираж и врезался в землю. Взрыв был оглушительным, земля содрогнулась. Потом еще один, и еще. Девять самолетов. Девять наших парней. За считанные минуты их осталось… ни одного. Небо, которое они пытались защитить, осталось за врагом, залитое дымом и огнем. Мы смотрели на это, не в силах пошевелиться, сжимая в руках бесполезные винтовки.
После этого зрелища что-то надломилось. Не только в нас, но и, казалось, в самой системе снабжения. Уже на второй неделе боев нас перестали снабжать боеприпасами. Пустые магазины, сухие патронные ящики – это стало нашей новой реальностью. А потом исчезла и кухня. Старшина, который раньше, несмотря на все трудности, умудрялся приносить нам горячую еду, просто перестал появляться на наших позициях.
Мы остались одни. Отрезанные от мира, без патронов, без еды, под небом, которое не было нашим. Голод стал нашим постоянным спутником, а тишина, нарушаемая лишь отдаленным грохотом артиллерии, казалась еще более зловещей, чем прежний рев вражеских самолетов. Мы смотрели друг на друга, и в глазах каждого читалось одно и то же: как долго мы сможем продержаться? Как долго сможем сопротивляться, когда нас оставили наедине с врагом и с собственным отчаянием? Небо молчало, равнодушное к нашей судьбе, и только ветер, проносясь над пустыми окопами, шептал нам о том, что мы забыты.

Нас скупо пополняли красноармейцами – призывниками, испуганными до смерти, и кадровиками из разбитых частей, с потухшими глазами и запахом пороха, въевшимся в кожу. Они приходили по одному, по двое, словно потерянные овцы, отбившиеся от стада. Никто не знал, куда делось их стадо, и никто не хотел знать. Слишком много было вокруг этого "куда".
Комсостав разбежался. Словно крысы с тонущего корабля. Я даже не видел ротного командира или политрука. Только сержанты, хмурые и немногословные, да такие же, как я, младшие лейтенанты, вынырнувшие из хаоса отступления.
И вот, в один из этих серых, пропитанных сыростью и страхом дней, меня вызвал к себе майор, кадровик из штаба полка. Он сидел за сколоченным из досок столом, в полумраке землянки, и смотрел на меня усталыми, словно выцветшими глазами.
"Лейтенант… Петров?" – спросил он, перебирая какие-то бумаги.
"Так точно, товарищ майор!" – вытянулся я по стойке "смирно".
"Взвод примешь. Третий. Комвзвода нет. Остальные… сами видишь."
Он махнул рукой в сторону выхода, где толпились красноармейцы, ожидающие распределения. Я видел их лица – смесь страха, непонимания и обреченности.
"Но, товарищ майор… я же только из училища! У меня нет опыта!" – попытался я возразить.
Майор вздохнул, словно я сказал что-то невероятно глупое.
"Опыт… – он горько усмехнулся. – Опыт сейчас у всех один – отступать. А ты попробуй не отступать. Попробуй их удержать. Вот тебе и опыт. Иди."
И я пошел.
Меня выбрали командиром взвода. Кадровики не возражали. Им было все равно. Лишь бы кто-то командовал. Лишь бы кто-то взял на себя ответственность за этих испуганных мальчишек и потрепанных жизнью мужиков.
Я вышел к ним. Они смотрели на меня с надеждой, смешанной с недоверием. Я был молод, слишком молод, чтобы быть их командиром. Но у них не было выбора. Как и у меня.
Я представился, назвал свои имя и звание. Голос дрожал, но я старался говорить твердо.
"Мы – третий взвод. Наша задача – удержать этот рубеж. Мы не отступим. Мы будем стоять до конца."
Я не знал, откуда взялись эти слова. Они просто вырвались из меня, словно крик отчаяния. Но, к моему удивлению, они подействовали. В глазах красноармейцев мелькнул огонек. Огонек надежды.
Я начал знакомиться с ними. Призывники из деревень, рабочие с заводов, учителя, врачи… Все они оказались здесь, в этой грязной, пропитанной кровью земле, чтобы защитить свою Родину.
Среди кадровиков я выделил сержанта Сидорова. Он был молчалив и немногословен, но в его глазах читалась твердость и опыт. Я сделал его своим заместителем.
Мы начали окапываться. Рыли траншеи, строили блиндажи, устанавливали пулеметы. Работа была тяжелой, но она сплачивала нас. Мы становились единым целым, связанным общей целью и общей опасностью.

Солнце медленно опускалось за горизонт, окрашивая небо в кроваво-красные и оранжевые оттенки. В тот момент, когда я стоял на краю могилы, окруженный товарищами, мне казалось, что время остановилось. Рядом погибали мои одноклассники, семнадцатилетние юноши, с которыми мы делили мечты о будущем, о мирной жизни, о том, как будем вместе отмечать выпускной. Теперь же их лица навсегда остались в памяти, как тени, которые не сбудутся.

Мы хоронили убитых товарищей в маленьком лесу, где когда-то играли в прятки и собирали грибы. Теперь это место стало символом утраты. Я с трудом сдерживал слезы, когда мы опускали гроб с телом Сережи, который всегда смеялся и шутил, даже когда вокруг бушевала война. Он был первым, кто поднял руку, когда нас спросили, кто хочет пойти на фронт. Мы все смотрели на него с восхищением, не понимая, что значит быть настоящим героем.

В начале августа наш взвод поджег гранатами и бутылками с КС два немецких танка. Это было наше первое боевое задание, и мы чувствовали себя как в кино. Адреналин зашкаливал, когда мы прятались за деревьями, наблюдая за приближающимися машинами врага. В тот момент, когда мы бросили гранаты, казалось, что весь мир замер. Взрывы раздавались, как гром, и я помню, как сердце колотилось в груди. Мы победили, но цена этой победы оказалась слишком высокой.

Среди нас были не только друзья, но и братья, которые делили с нами все радости и горести. Теперь их не стало. Я смотрел на лица своих товарищей, и в их глазах отражалась та же боль, что и в моем. Мы все понимали, что война не щадит никого, что каждый день может стать последним.

Когда мы вернулись с похорон, я сел на землю и уткнулся лицом в руки. Вокруг меня звучали голоса товарищей, но я был погружен в себя, в свою скорбь. Казалось, что весь мир вокруг меня потускнел, потерял краски. Я вспоминал их смех, их шутки, их мечты. Как мы вместе готовились к экзаменам, как строили планы на лето, как мечтали о том, что будет после войны. Теперь эти мечты остались погребенными вместе с ними.

Холодный осенний ветер трепал полы шинелей, принося с собой запах сырой земли и тревоги. Между Уманю и Христиновкой, там, где еще вчера простирались поля, готовые к уборке, теперь клубился дым и слышался грохот, от которого стыла кровь в жилах. Наша дивизия, еще недавно полная решимости и боевого духа, оказалась в кольце. Окружение. Слово, которое раньше казалось абстрактным, теперь стало реальностью, холодной и безжалостной.
Началось самое страшное. Не страх смерти, нет. Страх был иным, более глубоким, проникающим в самую душу. Это было ощущение абсолютной беспомощности. Мы, солдаты, привыкшие к четким приказам, к слаженным действиям, к уверенности в завтрашнем дне, оказались брошены на произвол судьбы. Связь оборвалась, командование, казалось, исчезло в дыму сражения. Вокруг нас – враг, сжимающий кольцо все туже.
Первые дни были самыми тяжелыми. Мы пытались прорваться, но каждый шаг вперед встречал шквальный огонь. Потери росли, а надежда таяла с каждым часом. Лица товарищей становились все более изможденными, глаза – потухшими. В воздухе витало отчаяние.
И тогда началось то, чего никто не ожидал, но что, возможно, было неизбежно. Солдаты-запасники, те, кто пришел в армию не по призыву, а по мобилизации, те, кто имел семьи, дома, мирную жизнь, стали разбредаться. Сначала по одному, потом небольшими группами. Они уходили тихо, словно тени, растворяясь в предрассветном тумане.
Я видел, как уходил Петр, тракторист из соседнего села. Он просто снял винтовку, положил ее на землю, поцеловал землю и пошел. Без слов, без прощаний. Его глаза были полны боли и решимости. Он шел домой.
Сначала это вызывало гнев. Как они могли нас бросить? Мы же братья по оружию! Но потом, когда голод стал невыносимым, когда каждый день приносил новые потери, когда стало ясно, что прорыва не будет, гнев сменился пониманием. Каждый из них имел право на жизнь, на свою семью. Они не были профессиональными солдатами, они были обычными людьми, вырванными из привычного мира.
Они уходили в окрестные села. Я