– В цепи её! – голос императора, нового владыки, был твёрд и полон презрения. Среди всех своих врагов больше всего он ненавидел отравителей. Предпочитая орудовать мечом, он, будучи воином, не принимал такой трусости как яд.
Хороший воин, славный воин… нет, он не знал что будет дальше, что будет с ним, а вот она знала. И не магия просветила её, а тихий житейский ум: из хороших воинов не выходит хороших императоров с долгой и счастливой жизнью.
Но она не вмешивается, ей незачем. Она знает – её участь решена, давно была решена, всей той многолетней славой, ужасом в глазах людей, а также – их ночными посещениями. Вот и выходило: в свете дня ненависть, в ночи тихая мольба, помоги, во имя всех богов, Локуста!
И помогала…
Цепи. Холодные, тяжёлые. Они были давно на её руках и шее, правда проступили всей тяжестью лишь сейчас. Всё должно было так закончиться, и всё же – она не понимала за что так судьба обошлась с нею? Разве не была она всегда послушна и покорна? Разве не делала того, что умела лучше всего и того, что ей велели?
– У тебя дар, девочка! – старая Гайя смотрела на неё с вниманием, которое непонятно в детстве, но проступает с годами, через память: уже тогда Гайя примеривалась. А было к чему! Не наделённая красотой черт, сама по себе миловидная, но не такая, чтобы потерять голову, не богатая, Локуста оказалась ловка. Травы к ней как сами тянулись, и сначала она плела ловчее прочих букеты на продажу да венки.
Но рабочие руки всегда нужны. Гайя лечила многих и ещё большим помогала, да простят боги её за то, что помощь бывает разная, и порою о помощи просили под покровом темноты. Приходили то служанки, то сами, кто победнее, прижимали руки к животу, шептали, просили, плакали, молили.
Помогала Гайя, а Локуста училась, перенимала. Молча переплетала колоски трав, толкла козлиную печень, сливала куриную кровь, жгла чеснок и благовония и кипятила, кипятила, чтобы из множества смердящего сделать что-то приятно пахнущее, волнующее и…помогающее.
Бывали и другие. Раненые, да те, кого язвы уже прожгли. Таким и жизнь не жизнь, а одно мучение. Нужна была помощь, и здесь молчала Локуста, училась, наблюдала за Гайей, покорная ей перетирала травы, корешки, обжигала мёдом, пересыпала солёной водой и землёй, а потом кровь…
Помогало. Всегда помогало. И не было сомнений, ведь Гайя учила сразу:
– Ты не держи в уме надо или нет, кому надо и зачем. Ты помогаешь, всего лишь помогаешь. Если не мы, так будут другие. Не зельем, так мечом или полотенцем. Тот, кто хочет убить, убьёт, мы лишь можем быть милосерднее.
И верилось в это. И сейчас верится. Жаль, что новый император не поверит в эти слова. Он воин, и для него все губители – это убийцы, а убийцам нет прощения.
– Эй ты, плутонова дочь! – ещё один воин, стражник, он же тюремщик – воители всегда умеют больше одного дела, это она умеет только одно – зелья варить, ударил плашмя по спине.
Не ждала, согнулась, вскрикнула, горло перебило от жжения.
Такое жжение должно было быть у всех, кто принял её зелье. Сначала слегка, словно подавился, а потом хлеще, тяжелее и вот уже не вдохнуть, и кровь идёт горлом или же судорогами сокращается желудок, или же сознание путается. Странно, как можно обмануть глаза, нюх и даже вкус, замаскировав отраву, но нельзя обмануть само горло. Глоток и ощущение проступает – не то!
– Боишься? – а стражник глумится. Он весел и молод. Его ничего не страшит. Конечно, зачем ему бояться? Его мир кажется ему теперь надёжным и прочным, и он разделяет мнение своего императора. Впрочем, до того он разделял мнение прежнего своего императора…
А ведь он тоже приходил к Локусте. Много раз приходил. Иногда был груб, кричал, даже бил. Хотя, чего ей страшиться побоев?
– Мой брат жив! Почему мой брат всё ещё жив?ты дала ему лекарство, а должна была дать смерть! – и каждое слово отражалось пощёчиной. Потом кулаком. В живот, по спине. Она закрывала голову руками, за другое не боялась, а вот в голове хранились все рецепты. Надо было их записать, ещё другой владыка, другой император говорил ей это. И сколько их было на её смертном веку? Но она плохо писала. Да и рецепты – это ведь прямое обвинение.
– Простите, я дала ему более слабую дозу, чтобы выглядело как болезнь! – он выдохся, этот очередной её император, и Локуста смогла вставить слово.
Удары прекратились. Бешенство тоже. Лицо её владыки исказилось в усмешке:
– Разве я, Нерон Клавдий, убоюсь Юлиева закона?
Все отравители пытались выдать свою деятельность за болезнь. Чем искуснее отравитель, тем изощрённее яд. Настоящий отравитель, а не тот, что был ещё до отца Нерона, который смешивал всё на свете и испытывал на рабах. Локуста же считала себя искусной. Даже тогда, когда Агриппина, мать этого очередного императора, ещё просто Нерона, ещё боявшегося Юлиева закона, пришла к ней, прося убить препятствие к власти для своего сына, как можно скорее убить, Локуста пыталась показать всё естественно.
Грибы, белые грибы… как прекрасно они маскируют вкус яда! И всё должно было выглядеть как несварение желудка и тяжёлая внезапная смерть от желудочной болезни. Но народ видит больше, и уже на следующий день Локуста вздрогнула от песенки, что прозвучала по улицам:
– Зелье такое взывает к огню и железу и мучит,
Зелье терзает сенаторов кровь и всадников жилы:
Вот чего стоит отродье кобылы да женщина-ведьма!
Ведьма, это, конечно, Локуста…
– Не бойся, – передала Агриппина ей своё слово, – никто тебя не тронет.
Локуста кивнула, поверила слову. И золоту, что ей принесли.
– Да оставь её, мараться ещё! – второй стражник, постарше, без весёлости, взглянул на Локусту равнодушно. Ему известна была её репутация, но он защитил её. Из брезгливости защитил.
Люди так часто поступают, когда считают, что мараться о что-то, ниже и унизительнее, чем они достойны.
Оставь её! Как часто Локуста это слышала. Люде й не обманешь. Они часто кружили у её дома, пачкали врата и двери, швыряли мусор, караулили, ненавидели. Но у неё была защита. Сначала она была дана Агриппиной, легко расчищавшей путь к власти, потом самим Нероном, чьё приказание она выполнила, проверив очередной яд на поросёнке.
Тот умер быстро. Также умер и брат Нерона. Его препятствие, его опасность. Ему подали горячее, опробовали перед тем. А после уже разбавили. А в разбавлении и был яд. Он умер на пиру. Причём Нерон смотрел на это, успокоив остальных:
– У моего брата с детства падучая, сейчас он придёт в себя!
Не пришёл. Но едва ли кто-то всерьёз ждал, что это случится. Да и у Агриппины, матери Нерона, было белое от ужаса лицо. Она уже понимала что сотворила и боги были милостивы к Нерону, и он не успел узнать, что Агриппина снова приходила к Локусте.
– Я не пойду против моего господина! – испуганно заверещала Локуста. Она не была дурой, она знала, что дни Агриппины также сочтены. Помогать ей – пустое дело.
Агриппина взглянула на неё темно и жалко одновременно. Величественная женщина, не боявшаяся взять на себя тяжесть свершений, боялась своего сына, но это уже не касалось Локусту. Она помогала тем, кому можно было помочь. От императора к императору, а между ними обычные люди, имевшие беду и золото.
– Не задавай вопросов, не жалей, не бойся, – поучала когда-то Гайя и всё это было выучено Локустой. Она не спрашивала, не жалела, не боялась. Она пыталась верить в то, что если не она, будет другой, а так хотя бы наверняка и быстро. Или не так болезненно.
– Да ты хоть знаешь скольких она поубивала? – молодой воин снова замахнулся мечом. Плашмя. Ударить, унизить. Не убить. Убьют её позже, и она это знает. – Десятки, сотни!
Локуста не спорила. Она не считала тех, кому помогала. Верила, что те, кому она помогает, в ином случае, обратятся за помощи других. Хотела верить и верила, удобная была эта вера.
– Слишком медленно! Это слишком медленно! – Нерон не хотел болезни, не хотел, чтобы у кого-то хоть была возможность поверить в то, что его брат умер от болезни. Он знал то, что знали и многие до него: страх сковывает сильнее почтения. Если они будут бояться, все будут его бояться, то никто и против не рискнёт пойти, ведь так?
– Она ответит за это по закону! – служитель постарше продолжал заступаться. Может быть, его жена или дочь обращалась к Локусте или ей подобной, а может быть какое-то злое милосердие не давало ему позволить своему собрату по мечу пасть так низко. Одно было ясно – дело не в законе, этот человек живёт долго и видел уже многое. Он не верит в исчерпывающую силу закона, потому что у всякого закона человеческое лицо и это лицо императора.
Иногда ещё тех, кто близок к нему.
Она была близка к Нерону. Впрочем, до него она была близка и другим сильным волям Рима. Не всегда напрямую. Иногда через жён и дочерей, любовниц и сестёр, матерей и даже служанок, но была близка. Люди в белом, золотом и алом не должны были знать о её существовании, сам факт того, что их сандалии касаются той же земли, по которой она ходит, был бы для них оскорблением. Но её не трогали. Всё равно не трогали… кто-то заступался. Всегда заступался. Кто-то ссужал золотом и людьми, кто-то товарами.
Нерон подарил ей золото и дом со слугами. Он никогда не был глуп, и знал, что она ему ещё не раз пригодится.
– Давить бы такую погань! – молодой воин сдался, плюнул ей под ноги, отнял меч. Сдался перед лицом своего собрата по мечу, которого, верно, в сердцах считал теперь мягкотелым и слишком добросердечным, тяжело пошёл прочь, оставляя его один на один с ведьмой и отравительницей.
– Пить хочешь? – спросил оставленный стражник. Спросил, не глядя
| Помогли сайту Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2025
18+