Изгнанница

(*)
            И не видеть Алане больше моря, и не касаться его рукою, и не чувствовать солёного горя на губах, и не знать его – Сигер хочет, чтобы она умерла без моря. Что ж, она и правда без него умрёт.
            И умрёт очень быстро и нелепо. Кожа её, кожа дочери морской, станет сухой без морской влаги, и проступит через всю её душу соль морская, ещё больше забирая последние частицы живительной влаги. И зачахнет тело от того, что скорбит душа. Можно отнять человека от дома, ведь несёт он дом свой внутри себя. Но что будет с отнятым? Разрушится всё то немногое, что в памяти есть, и пойдёт погибелью по телу от души.
            Алану провожают шумно, весело. В этом веселье есть и изумление многих – на кой, мол, чёрт морской, далось Царю отправлять сестру свою к сухопутным? Перемирия хочет? Боится за них? В дружбе ли заверяет?
            Алана молчит, по сторонам не смотрит, точно ни платья роскошные, ни жемчуга, которые ранить её будут памятью, щедро и издевательски отсыпанные братом её, к ней значения не имеют.
            Кто прозороче, так понял: наказывает её Царь! Жестоко карает за неповиновение… и ещё за что-то. Из прошлого, быть может, обиды детской лишь достойной, но Царь на то и Царь, чтобы любую обиду помнить и к ответу призвать тогда, когда меньше всякого ждёшь, зато никто про него не скажет, что, мол, Сигер прощает всех.
            Кого там – даже сестру свою гонит!
            А Алана молчит, точно проводы эти и не её ума дело. Точно не к ней ладью тянут руками придворные – торопятся, шутят, смеются, а в глазах смеха нет: всем ясно, что без моря погибель. Неважно, о мире так просит Сигер, сестру свою к сухопутным гоня, или карает её – а девочке ведь не спастись, погибнет она, иссохнет, изойдёт на тоску, и ляжет как сухопутная, в землю гнить. Разойтись пеной морской – это значит вернуться в памяти потомков, в их кровь войти частичкой моря да Океана, а как сухопутные-то? А? как лягут в землю, так ничего от них и не остаётся.
            Жалеют Алану. А та молчит. Платье ей соткано изумрудно-синее, в цвет морской тишины, расшито мелкой белой жемчужной сеткой – в честь пены морской, памяти, что от предков идёт.
            Идёт, плывет, а Алану оставит.
            Даже царевна Эва – мятежная, к которой по-разному относятся люди, с затаением и ужасом, с презрением и надеждой ли, а и та в лице поменялась. Ещё бы – она-то в море остаётся, и её уж Сигер от себя не отпустит, опасно.
            А Алану, стало быть, прочь.
            Цепенеет Эва, может на себя примеряет наряд мученический, может быть сестру жалеет а может дивится жестокости братской?
– А ты попроси за неё, – шепчет Сигер и никто, кроме Эвы, его слов не слышит. – Попроси за сестрицу, или гордыня шею ломит?
            Эва качает головой. Она бы и попросила, не преломилась бы шея, да только проку-то какого будет? Что изменится? Сигер её не помилует, даже ждать не надо. Только порадуется за то, что одним решением больно делает сразу двоим.
            Но есть и ещё одна причина, по которой Эва молчит. Она просто не чувствует необходимости в Алане. Да, жалость, да, сочувствие, но разве Алана ей нужна? Разве проявила она себя как незаменимый советник? Да и была ли она ей нужна как сестра? Может быть Эва даже в чём-то выигрывала, когда избавлялась от очередного препятствия к трону.
            Алана лишняя, Алана чужая, Алана – мир, а не дитя войны. Ей нужно петь песни, плести венки, даром, что она уже ни к тому, ни к другому не способна, но здесь ей быть нельзя. Здесь кипят волны.
            Впрочем, не будь эва погружена больше в мысли о собственном будущем, она могла бы предположить, что публичное заступничество за сестру, отправляющуюся в изгнание, будет принято с пониманием и даже сочувствием среди народа. Поглазеть на царевну морскую, что отправляется к сухопутным по воле своего брата и Царя Морского, собралось множество. Трудно было найти хоть одно свободное местечко – в нетерпении люд подталкивал друг друга, перешёптывался, приподнимался, пытаясь разглядеть побольше.
            Если бы Эва вступилась сейчас, её бы могли и услышать, и проявилось бы уважение к ней с новой силой, но Эва была поглощена собственными размышлениями и не было ей дела до Аланы в полной мере. Так, немного сочувствия и даже ужас, и отвращение, и жалость…
            Но больше мыслей все же о себе. О себе и о том, что сговорилась она против брата своего с болотниками – давними врагами моря.
            Варно тоже здесь. Стоит спокойный, преданный Царю… внешне. Не может быть древний враг предан быть своему угнетателю. А море для болотников иначе и ее воспринимается. Тревожно от этого Эве. Опасается она, что продаст её Варно. Но разум своё берёт, спорит: зачем ему это? Не оценит Сигер такого поступка, её казнит или также сошлёт, попытается сослать – а вот Варно как был болотником в услужении. Так и останется.
            Эва же предлагает иное. Пусть будут болотники сами по себе, морю не подчиняясь, живут так, как нравится. И дань не платят. Зачем? Море только чище станет. Моря и без того много, проживёт оно, древнее, без их лужиц, что они домом рекут. Жило же раньше, пока не заметило интерес болотников – рядом живущего народца, морем неучтённого прежде? Жило! И сейчас поживёт. А за жизнь свою свободную пусть Эве заплатит, поможет.
            Разум-то понимает, а кровь стучит тревожно, морем отзывается. Болотникам верить нельзя! Так учили книжки. Болотники лгут – так говорил и отец её, а до него и его отец. Болотники – это только грязь, предательство, ложь и враг!
            Да, им позволено жить рядом с морскими людьми. Позволено даже занимать какие-то высокие должности, но это от милости, и по одиночке, а так? Не любят их и любить не будут. Другие они, болотники! Всё этим сказано ясно.
            Вот от того-то Эва и нервничает. Стоит, на Алану смотрит, а сама её и почти не видит. О себе думает. О том, как предаст или не предаст Варно. О том, что будет кровь среди своих, ведь даже своим не понравится то, что она болотников отпустит, а прежде от них помощи ждать будет. А она будет. И они помогут. И даже те, кто ненавидит Сигера сейчас, припомнят ей это, когда будут под её властью. И придётся лить кровь.
            Кровь и соль.
            Эва косится на Варно, знает, что смотреть нельзя, вдруг кто ещё её интерес подглядит, угадает чего, а всё одно – косится. Но тот спокоен. Внешне спокоен, а внутрь к нему не пролезть. Да и не хочется лезть, если честно уж! Болото оно всегда болото!
            Не знает Эва, что видит её взгляды Варно, усмехается про себя: не доверяет, боится! Что ж, это правильно, пусть боится. Пусть трижды царевна, а теперь она им будет должна. Помогут, тут ничего не стынет и с них спроса не будет – с болотного-то народца. Но своё возьмут, ни лужи не упустят, и будет Эва им должна за годы угнетения, за годы чужой власти, за всё, что вытерпели они от моря.
            Его сородичи не очень-то и верят, но это потому что не видели они бледности Эвы, и страха её сейчас не видят. Варно тоже сомневался вначале, думал даже, что провокация, не более, а сейчас понимает – они ей нужны!
            А значит своего им уже не упустить.
            И Варно стоит спокойно, стараясь скрыть в себе торжество. За всё приходится платить в своё время, и неважно, что время в воде идёт иначе, и долг древних предков рушится на головы и плечи потомков – ничего, расплатятся, ведь задолжали изрядно!
             А девочку эту Варно всё же жаль… виновата она в юности своей, да в лёгкости неуместной, от которой уже и тени не осталось. Что  с нею будет? Что сделает с ней суша? Примут её люди? Обидят ли? Станут ли припоминать её слабости? Будут ли злорадствовать, когда станет она иссыхать?
            Жаль ему девочку, жаль, но вступаться за неё он не будет – пока царевна Эва не даст ему гарантий, ему лично, он преданный слуга своего Царя Сигера, а Сигер свою сестру отправляет к сухопутным, стало быть, хороший слуга должен это намерение всячески поддержать.
            Разноцветный песок морского дна устилает дорогу, из водорослей сложены венки – прощание. Пеной морской поднимается море – плачет горькими слезами всех поколений. Уходит Алана к сухопутным, уходит в ладье резной, как дар сухопутным, как наказание.
– Моя сестра, прощай же! Вспоминай нас добрым словом и молись за нас, как мы за тебя молиться будем. Примири своим светом два народа, напомни им о щедрости морского дна, о силе нашей, да о воле! – Сигер торжественен. Его речь пышна, как и его наряд, как и её платье. Но в каждой фразе – иголка.
            Вспоминай? А как не вспомнить тех, с кем связан морем?
            Добрым словом? Едва ли выйдет.
            Молиться за них? За себя только разве, да на погибель свою, как на облегчение!
            Примирение, щедрость морская – всё туда же, в бездну морскую, в издевательство, в насмешку над Аланой, да над теми, кто умеет понимать меж слов.
            Молчит Алана. Эва выныривает из своих мыслей. Она бы не молчала, сказала бы что-нибудь, сделала бы что-нибудь, пусть даже грубое, неуместное, но действие! Потому что лучше сгинуть в море, чем на суше жить и сохнуть, не имея возможности вернуться.
            «Я верну её!» – думает Эва коротко, и тут же забывает. Когда придёт время, она подумает, да, но сейчас ведь время ещё не пришло, и это преступление можно использовать против Сигера, показать его жестокость. И ускорить его падение.
            Но Алана ничего не делает. Она встаёт в ладью. Море касается её последний раз, обнимает. Обнимает её и Сигер. Это какое-то особенно изощрённое издевательство – обнять на последнюю дорогу и Алану впервые пробивает дрожью. Отвращение? Ужас? Что ж, во всяком случае, она живая, раз ещё может дёргаться.
– Желаю удачи, и благодарю тебя за твой смиренный путь, – вещает Сигер, и глаза у него смеются. Он хочет, чтобы Алана заплакала. Он ждёт её слёз, её мольбы. Но та молчит. Все слёзы уже оставлены, жизнь уже закончена и никакой надежды нет.
[font="Times New Roman",