Изгнанница

serif]            Вдобавок, Алана интуитивно чувствует, что Сигер хочет видеть её слёзы и боль. Не потому даже, что она его смертельно оскорбила, не потому, что сопротивлялась и сочувствовала Эве. А потому, что она дочь своего отца, и сестра ему. И потому, что отец и её любил. Потому, что был у Аланы весёлый нрав, что была она молода, весела, смешлива. И раздражал его этим.
            На месте своего отца он бы держал её подальше и не пускал ни на Советы, ни к себе. Не должно быть у моря такой царевны! Да ещё и подле трона. Но отец её любил, и её общество приходилось терпеть слишком часто, чтобы сейчас так легко простить.
            «Заплачь…» – думает Сигер с раздражённым удовольствием. Ему нужны её слёзы, а она молчит.
– Может быть, твоя сестра желает что-нибудь сказать? – Сигер поворачивается к Эве. Та вздрагивает, вздрагивает и Алана.
            Мгновение – в глазах Аланы мольба, надежда! Но мгновение проходит, и взгляд тускнеет. Эва её не спасёт. Кто бы спас саму Эву!
– Как угодно, мой Царь, – Эва даже склоняет голову, дескать, почитаю тебя, братец! Но в её тоне плещет яд. Такой, какой уже хорошо знаком Сигеру. – Я желаю тебе, Алана, дожить до моря.
            Фраза короткая, но очевидная – Эва бунтует. За себя и сестру. Сигер качает головой:
– Алана отправляется к людям. Навсегда. На сушу, как мой дар. Или ты хочешь пойти против моего слова?
            Эва смеётся. Хрипло, некрасиво кривит рот.
– Наш отец говорил, что однажды всюду будет море. И я желаю своей сестре, чтобы она дожила до этого дня, чтобы увидела, как весь мир, даже тот, что на суше уходит в наше владение, – она выкручивается, потому что это легко и привычно.
            Сигер мрачнеет. Он знает, что Эва не перестанет бунтовать и искать владений. Но Эва не Алана, её не сошлёшь, не выбросишь. Её надо изолировать, сделать безумной, показать слабой, ничтожной, неспособной.
            И Сигер уже начал этот путь. Одного не учёл – решительность своей дорогой сестры, ту решительность, что на суше есть лишь у фанатиков, а в море есть лишь у тех, кто идёт от древнего Океана памятью.
– Долгих лет, Алана! – Сигер обращается к изгнаннице, ответа для Эвы у него нет, она как-то умудрилась застать его врасплох. Даже сейчас, когда у неё нет такого права! Но с ней он разберётся позже. А пока – очередная насмешка, живи, Алана, долго, живи, и тебе понравится твоя новая жизнь, полная далёких воспоминаний!
            Звучит прощальная песнь, её выводят и знать, и простолюдины – сейчас утрата общая, кому-то неясная, кому-то удивительная, а кому-то очевидная. Эва повторяет слова чужой песни, но разум не схватывает смысла далёких слов, ставших чёрной традицией для изгнанников.
– Воды светлые, воды, что соль впитали,
Проводите её, проводите к берегам.
Ведите ту, что как дочь принимали,
К чужим островам, к чужакам…
            Впрочем, Алана и сама уже чужая. Эва повторяет слова старой песни, написанной ещё в годы, когда изгнана была первая царевна. Тогда была война. Тогда было всё ясно, и царевна отправилась из морских в земные. Плакала, билась, кляла – но покорилась и иссохла на суше быстрее цветка.
            Сейчас война не с сушей, а в море. И враг остаётся подле Сигера, а его раздражение покидает море. Для его удовольствия, ведь он – Царь, и это значит, что он может поступать так, как сочтёт нужным.
– Воды светлые, укажите ей путь,
Начертите его волной.
И гоните хмарь, грусть, ложь и муть,
Приведите в дом другой стороной.
            У неё не будет дома. Ни старого, ни нового. Одно отлучение, одно изгнание. Но Алана только оглядывается в последний раз, и не плачет, всё равно не плачет. Слёзы – это только слёзы, их никто не заметит, а Сигер даже ждёт. Но она не доставит ему такого удовольствия. Да, она бросится скорее со сколы, или…
            Чёрная злость проступает за горем, когда Алана видит тихое перешёптывание любимой сестры Эвы с болотником Варны. Оба сосредоточены, видимо, у них есть дело, важное дело! И Алана знает – дело не о ней.
            Её уже вычеркнули. И Эва тоже. И Сигер. И Бардо – этот вообще всю церемонию стоит с равнодушным видом, точно лично его отбытие Аланы и вовсе не тревожит! Хотя, так оно и есть, не тревожит. Его тревожит только собственное благо, и возможность быть в покое и тепле, перечеркнула для Бардо всё. Полукровка! И если у Аланы будут дети они что, будут такими же полукровками?
            Злость, чёрная злость хлещет в сердце непривычной колючей волной. Мысль, сложенная в единственное слово, в единственное определение для всех этих близких и далёких людей, которые так легко выкидывают её из моря: кто из страха, кто из удовольствия, кто из равнодушия – очерняет всю её суть. И слово проступает в душе красной вязью: «предатели!»
            Потому что все они предатели. Они предали не её. Они предали часть моря. Она – море, а они её на сушу. Умирать. И будь что будет. И никому из них не будет дела!
            Алана не любит ненависть и гнев, это чужие силы, ей они чужие, она не воин, она всего лишь певунья, которую усиленно лишают голоса и, кажется, наконец, лишили совсем. Но ненависть и гнев помогают ей не рыдать. Она поднимается всё выше и выше, ладья всплывает, и уже проступает над водою живость обликов и теней.
            Сейчас будут люди. Сухопутные люди. Она хочет кричать от отчаяния, и только ненависть и гнев помогают держаться. Алана впивается всё прочнее в сильнее в ладью, пальцам давно больно, но она не чувствует. Она дышит ненавистью и гневом, потому что дышать морем ей уже не придётся.
***
            Алана всё-таки теряет сознание. У самой поверхности её организм, непривычный к сухому воздуху, выбивает из неё силы.
            Её поднимают, безвольную и слабую, надевают плащ… плащ сухопутных, плащ позора, и несут. Дар, трофей, пленница, изгнанница – всё в одном лице.
– Морской Царь послал нам гостью! Он напоминает нам о милости! – охают люди, разглядывая бледновато-серую кожу Аланы.
            Алана не хочет просыпаться. Алана не хочет открывать глаза. В этом мире ей всё больно. И воздух не тот, и светло очень, и больно… дышать больно, во рту сухо.
            Но её возвращают в новый для неё мир, встряхивают и её бьёт крупная дрожь, от которой не спасает даже сухопутный плащ.
– Добро пожаловать из моря! – ей улыбаются, кажется, даже дружелюбно. Смотрят испытующе, с любопытством. Как на зверушку.
            Алана не имеет права плакать. Она не рыдала там, среди своих, неужели разрыдается перед чужаками? Перед сухопутными? Её усаживают, обтирают, а она всё ещё моргает, пытаясь понять как сделать так, чтобы не болели глаза, как дышать, чтобы в горле не стоял песок.
            Сухо, очень сухо…
– Дитя моё, – шёпот, быстрый, ловкий, и такие же движения, – выпей!
            И чья-то рука уже подсунула ей кубок. Алана пьёт. Если там яд, так лучше. Но там не яд. Вода… солёная вода. Родная. Теперь можно вздохнуть, в глазах яснеет. Это не то, но это хотя бы что-то. Жалкая крупица для иссыхающего без моря.
– Ты что, немая? – теперь Алана видит перед собой сухопутного. У него большое доброе лицо, и сам он крупный. Склоняется к ней, как к диковинке. Одет богато. Говорит громко. Что ж, Сигер сказал, что отправит её местному царьку сухопутных, не солгал, стало быть!
            Алана отворачивается от его лица, находит взглядом ту, что сунула ей воду. Незнакомка прячет лицо от неё. Слишком уж знающая незнакомка! Но это после. Алана вспоминает что царевна, и что прежний мир кончен. Отвратив голову от незнакомки, спасшей её от отчаянного удушья, хоть на время, хоть чем-то, Алана снова смотрит на сухопутное чудовище, от которого, кажется, теперь зависит.
– Нет, я умею говорить, просто подъём дался мне трудно.
(*) Больше историй о Морском Царстве в рассказах  «О почтении», «Без жалости», «Чудовище», «О спасении»,  «Об одном колдовстве», «Смута»,  «Первый шаг»,  «Пена расходится морем», «О недоверии», «О болезни» , «Чёрные волны» ,«О новых мерах» , «Море не плачет», «Несговорчивые», «Воды гиблые»,  «Алана»,  «Их недуг», «Два чудовища» «Заговор» и «Царевна в темнице».  Вселенная Морского Царства задумана мною как короткая история об одной недружной семейке…