III
Рассказывать, где и как я познакомился с моей женой, не имеет смысла: это могло произойти в каком-нибудь салоне, или на курорте или другом подобном месте. Ей было примерно столько же лет, сколько и мне, и во многом, как мне казалось, ее жизнь была похожа на мою. В действительности же сходства было мало, оно было поверхностным и ограничивалось тем, что она тоже была богата и вела праздную жизнь в тех же кругах светского общества. Но в обычном мимолетном увлечении, мне показалось бог весть что, что я почти нашел родственную душу. Ее выдали замуж за нелюбимого мужчину очень юной в Милане, в городе, в котором она родилась. Брак продлился пару лет, потом двое жили врозь и позже были разведены в Швейцарии. С тех пор моя жена все время жила одна. Ее признание, сделанное в первый же день нашего знакомства, об усталости от жизни, которую она вела до сих пор, о желании связать себя узами любви по велению своего сердца, сразу вселило надежду, что, наконец, я нашел ту женщину, которую искал. Мне показалось, что в этом признании, сделанном с легкостью, без какого бы то ни было стеснения, будто речь шла о программе действий, а не о страстном стремлении лишенного любви человека, я узнал состояние души, в котором и сам пребывал многие годы. Тотчас в привычном порыве я решил, что она станет моей женой.
Не думаю, что Леда была очень умной, но благодаря тактичным вмешательствам в разговор, внешности опытного человека и предусмотрительному смешению снисходительности и иронии, ей с заурядными мыслительными способностями тем не менее удавалось снискать в моих глазах необъяснимый авторитет; отчего любой малейший знак понимания и ободрения был для меня ценным и лестным. Тогда я питал иллюзии, что убедил ее выйти за меня замуж, но сегодня я могу сказать, что именно она этого захотела и без ее желания наш брак никогда бы не состоялся. Я только готовился к ухаживаниям, которые в моем воображении должны были быть долгими и трудными, как она, почти выламывая мне руки, отдалась мне. Но если быстрое согласие, данное другой женщиной, мне показалось бы признаком простоты, и было бы мной презираемо, то ее добровольная сдача имела характер исключительный и лестный, как и знаки похвалы и ободрения. Овладев ею, я обнаружил, что ее загадочная власть оставалась нетронутой и, даже напротив, усилилась несдержанностью чувств, ранее дремавших во мне. Как в первый раз она сыграла на моем желании быть понятым, так и сейчас с еще большим и инстинктивным пониманием она воспользовалась моим желанием. Таким образом, стало ясно, что ее мимолетной и уклончивой красоте соответствовало сходное состояние души. Я никогда не был уверен в том, что она принадлежит мне полностью, и как раз в тот момент, когда казалось, что я пресыщаюсь, один ее жест, одно ее слово вмиг вселяли в меня страх потерять ее. Эти чередования ощущений обладания и отчаяния длились, можно сказать, до дня нашей свадьбы. Я любил ее пылко и понимал, что любой ценой не должен допустить, чтобы эта любовь закончилась как и предыдущие унынием и одиночеством. Движимый страхом и все еще сопротивляющийся, наконец я попросил ее стать моей женой, уверенный, что делаю очень простое дело, и что мое предложение сразу же будет принято. Однако я получил почти ошеломляющий отказ, будто делая свое предложение, я противоречил какому-то таинственному правилу хорошего тона. Мне показалось, что этот отказ опустил меня на самое глубокое дно моего давнего отчаяния. Я оставил Леду, растерянно думая, что мне не оставалось больше ничего, кроме как действительно убить себя, если только я не трус. По прошествии нескольких дней она позвонила, удивленно спросив, почему я больше не прихожу. Когда же я зашел навестить ее, она встретила меня, нежно и бесстыдно упрекнув в том, что я бросил ее, не дав времени на раздумья. И в довершение сказала, что могла бы дать согласие стать моей женой. Через две недели мы поженились.
Сразу же началось время сплошного и никогда ранее не испытанного счастья. Я любил Леду страстно и в то же время продолжал бояться, что перестану любить или она разлюбит меня. Я пытался любым способом соединить наши жизни, создать между нами какие-нибудь узы. Поскольку я знал, что она малообразованна, прежде всего, я предложил что-то похожее на программу эстетического воспитания, сказав, что нам будет одинаково приятно: ей - учиться, а мне - преподавать. Она была неожиданно послушна и благоразумна. По взаимному согласию мы утвердили план и расписание занятий, и я начал передавать ей и учить ценить все, что я знал и любил. Не знаю, насколько она слушала и понимала то, о чем я говорил, возможно, гораздо меньше, чем я думал. Но, как обычно, благодаря ее необычайной загадочной власти, мне казалось, что я одерживаю великую победу, когда она просто говорила: «Эта музыка мне нравится… это стихотворение красивое… прочитай мне снова этот отрывок… давай послушаем еще раз это пластинку». Одновременно, чтобы занять время, я преподавал ей английский язык. Английский давался ей легко, потому что она обладала хорошей памятью и врожденной склонностью к языкам. Но наши чтения, объяснения и уроки были привлекательны и ценны в моих глазах лишь ее неизменной благосклонностью, вниманием и желанием. Настолько, что в определенном смысле, даже если она была ученицей, а я учителем, именно я чувствовал трепет ученика, делающего успехи в изучаемых дисциплинах. И это было правильно, так как единственной нашей дисциплиной была любовь, и мне казалось, что с каждым днем я все больше овладевал ею.
Несмотря на общие интересы, самым надежным фундаментом нашего счастья оставались любовные отношения. Я говорил, что ее красота, нарушаемая иногда гримасами и безобразными ужимками, в минуты любви оставалась нетронутой. Добавлю, что наслаждение этой красотой было осью, вокруг которой вращался светлый, приятно медленный и ровный водоворот моей жизни, бывший некогда темным и угрожающим. Сколько раз, лежа рядом с ней в постели, я созерцал ее нагое тело и почти пугался, увидев его таким красивым и в то же время ускользающим даже в моем остервенелом во всех смыслах созерцании. Сколько раз она лежала на спине, утонув головой в подушке, а я смущался и снова приходил в себя, напрасно пытаясь уловить тайну движения длинных и мягких прядей ее светлых волос, которое делало их бегущими и развевающимися. Сколько раз я смотрел в ее большие голубые глаза и спрашивал себя, в чем заключается секрет их нежного и стыдливого выражения. Сколько раз после долгого и пылкого поцелуя я изучал и сравнивал ощущение, надолго остававшееся на моих губах с формой ее губ, надеясь познать смысл легкой улыбки будто бы с древнего рисунка, которая после поцелуя, вновь появлялась в уголках ее большого и изогнутого рта, как у античных греческих статуй. В общем, я встретил тайну настолько же большую, или, по крайней мере, мне так казалось, как религиозные загадки, тайну моего сердца, в котором мой взгляд и разум, привыкший исследовать красоту, наконец замирали и успокаивались, словно в каком-то приветливом и бесконечном пространстве. Казалось, Леда понимала всю важность, которую приобретало для меня это своеобразное преклонение, и позволяла любить себя с той же самой неустанной покорностью, искусной любезностью, с которой позволяла обучать себя.
Возможно, переполненный счастьем, я должен был бы подвергнуть подозрению особенное поведение моей жены, о котором, впрочем, мне кажется, я уже упоминал: ее готовность. Явно любовь в ней не была так спонтанна, как во мне; и в ее поведении было какое-то несомненное, но подозрительное желание угодить мне, доставить удовольствие, обольстить меня, что на самом деле обычно называется, не без доли презрения, готовностью. И все же вряд ли за готовностью не скрывается что-то, что, если бы случайно обнаружилось, опровергло бы ее и подвергло бы риску результат; что-то начиная от простого присутствия разных и скрытых беспокойств до двуличия и измены. Но я принимал эту готовность, как доказательство ее любви ко мне, и не старался выяснить, что за ней скрывалось и каков ее смысл. В общем, я был очень счастлив, чтобы не быть эгоистом. Я знал, что любил впервые в жизни и с привычным немного несдержанным восторгом приписывал и ей чувство, которое охватывало мою душу.
