Целость внутри.

Он жил в окне напротив.

Не человек, а силуэт. Очертания, которые я научилась читать, как слепой читает брайль — кончиками пальцев души. Наклон головы над книгой. Резкий взмах руки, гасящий свет. Неясный профиль в синеве телевизора. Его мир был прямоугольником, обрамленным старым шпросом, а мой — подоконником, на котором я оставляла отпечатки лба, вглядываясь в эту икону обыденности.

Я была картографом его незначительных движений. Знала, когда он пил кофе (утром, 8:10, стоя у подоконника), когда возвращался с работы (вечером, без пятнадцати семь), когда грустил (сидел на полу, прислонившись к стене). Он не знал о моем существовании, а я знала о нем всё, что можно узнать на расстоянии двадцати метров. Эта односторонняя близость стала формой моего бытия. Моя комната была кельей, а его окно — витражом, через который я молилась на призрак чужой жизни, надеясь, что он как-нибудь освятит и мою.

Я строила ему в голове дворцы из тех крох, что могла разглядеть. Он, должно быть, любит джаз — старый саксофон пылился в углу. Он, наверное, пережил потерю — иногда он просто замирал посреди комнаты, и я чувствовала эту тишину кожей. Я наделяла его глубиной, болью, сложностью — всем тем, чего так отчаянно боялась в себе. Его равнодушие (незнание, неведение — какая разница?) было тем вакуумом, в котором расцветали мои самые пышные, самые уродливые фантазии.

Перелом случился в ночь первого осеннего шторма. Ветер выл, хлесткий дождь заливал стекла, превращая его силуэт в размытое акварельное пятно. И вдруг, в одной из вспышек молнии, я увидела. Он стоял у своего окна, с кем-то разговаривал, смеялся. А потом подошел к нему другой, неясный силуэт, женский, и они обнялись. Простой, бытовой, ничем не примечательный жест.

Но для меня он прозвучал как хлопок двери в лицо.

Это не была ревность. Это было осознание полной, абсолютной незначимости. Пока я тлела здесь, как свеча перед его ненаписанным ликом, он жил. Грустил, радовался, обнимал кого-то — и всё это без малейшей мысли о том, что в окне напротив кто-то есть. Я была не зрителем его жизни. Я была пылью на его оконной раме.

В ту ночь что-то во мне сломалось. Не плакала. Просто сидела на полу, а внутри была тишина, более оглушительная, чем любой шторм. Рухнул целый мир, выстроенный на песке чужого безразличия.

И тогда я увидела осколки.

Осколки своего времени, своей внимательности, своей нерастраченной нежности. Я собирала их неделями, как голодная ворона — блестящие безделушки. Вместо того чтобы смотреть на его окно, я стала смотреть на свои руки. Они могли держать кисть. Я нарисовала первый за годы эскиз — трещину на потолке своей комнаты. Она была прекрасна.

Я купила горшок с кактусом. Потом — с фикусом. Потом — целую армию комнатных растений, которые требовали воды, солнца, моего присутствия. Их молчаливый рост был более честным диалогом, чем все мои монологи ему.

Я обнаружила, что люблю тишину не как предлог для тоски, а как пространство для мысли. Что одиночество — это не проклятие, а мастерская. В ней можно было наконец-то разобрать завалы собственных желаний, а не выдуманных — его.

Прошли месяцы. Сезоны сменились за моим окном. Я переставила кресло, и теперь оно стояло спиной к его дому. Я больше не картографировала его жизнь. Я осваивала свою.

Однажды, вытирая пыль с подоконника, я случайно глянула напротив. Его окно было темным. Пустым. Я узнала от соседей — он переехал. Неделю назад.

И тут я ждала чего-то. Паники? Сожаления? Той щемящей пустоты, что была когда-то моим главным чувством?

Но пришло лишь странное, тихое удивление. Факт его отъезда был не важнее новости о том, что в соседнем парке спиляют старый тополь. Мир не рухнул. Мой мир. Потому что он больше не был привязан к тому силуэту.

Я закрыла свое окно. Повернулась к комнате. Моя комната. Запахло чаем и моими же книгами. На столе лежали мои эскизы, на полке зеленели мои растения, в воздухе висела моя, выстраданная и завоеванная, тишина.

Это не было счастьем в общепринятом смысле. Не было ликования. Это была тихая, незыблемая победа. Победа одиночества, которое перестало быть проклятием и стало фундаментом. Я больше не смотрела на то окно. Не потому, что его не стало, а потому, что мой мир наконец-то стал цельным, прочным и совершенно самодостаточным. Целость оказалась внутри.

И то самое «до свидания», которое я так и не сказала ему, я наконец-то сказала своему ожиданию. Оно было окончательным. И абсолютно свободным.