Ночь была густой, словно налитой свинцом. Савантей крался мимо амбаров, едва различая тропу под ногами. В ушах стучало: «Спаси меня, спаси…» — теперь это был не сон, не бред, а приказ, вырвавшийся из самой глубины души.
Жернова стояли, как надгробная плита. Он нащупал край, упёрся плечом. Камень взвизгнул — звук резанул тишину, будто нож. Савантей замер, прислушиваясь. Ни шороха. Только дождь что-то вкрадчиво шептал земле.
Он напряг мышцы, вдохнул сквозь стиснутые зубы и рванул. Жернова сдвинулись с леденящим скрежетом. Из щели хлынула сырая тьма — и вместе с ней запах крови, пота, страха. Ещё усилие, и можно спуститься в яму.
— Улька… — выдохнул он, опускаясь на колени.
Она лежала, свернувшись, как дитя в утробе. Платье, когда‑то чистое, превратилось в бурые лохмотья. Узелок с вышитым полотенцем всё ещё был прижат к груди — будто последний осколок дома.
— Я здесь, — прошептал он, осторожно касаясь её плеча. — Я пришёл.
Она была в беспамятстве. Тогда он подхватил её на руки — невесомую, почти прозрачную. Кожа была холодной, дыхание прерывистым, но она жила.
Савантей выбрался наружу с Улькой на руках. Ветер рванул одежду, будто пытаясь оторвать их друг от друга, но парень только сильнее прижал к себе девушку. Он шел к реке, где шелестели ивы и вода текла тихо, как молитва, где он оставил лошадь, запряженную в телегу.
Лошадь тихо фыркала, мотала головой, отгоняя последних ночных мотыльков. Савантей осторожно положил девушку на сухое, душистое сено, которым щедро было устлано днище телеги. Сено приняло её, словно обнимая, — запах лета, солнца, скошенной травы окутал её, будто оберег. Савантей на мгновение замер, всматриваясь в бледное лицо: ресницы дрожали, на лбу проступила испарина. Жива. Ещё жива.
Он снял с себя тёплый армяк — грубый, но плотный, хранивший тепло его тела и долгий путь через ночь. Накрыл Ульку, подоткнул края. Потом приложил ладонь к её щеке: кожа всё ещё была холодной, но уже не ледяной.
— Держись, — прошептал он. — Только держись.
Лошадь за спиной тихо заржала, будто вторя его словам. Савантей обернулся, кивнул ей, как старой подруге, и снова перевёл взгляд на Ульку. В небе разгорался рассвет — неяркий, осторожный, словно боялся спугнуть хрупкую тишину этого утра. Парень достал из телеги припасенный кувшин с водой, смочил платок и осторожно протёр им лицо, губы девушки. Улька слабо вздрогнула, но не открыла глаз. Савантей присел рядом, взял её руку в свою — тонкую, хрупкую, с обломанными ногтями, испачканными землёй.
Все верно. Он знал, что всё сделал верно. Теперь надо уезжать, увозить Ульку подальше от этого места. Жернова только вернуть на место, чтобы думали, что дух Ульки сторожит мельницу.
Савантей осторожно приподнялся, стараясь не потревожить сон девушки. Она дышала ровно, впервые за эту страшную ночь дыхание её не прерывалось судорожными всхлипами. Лучи восходящего солнца легли на её лицо, высветив бледные щёки и тёмные круги под глазами. Жива.
Савантей вернулся к яме. Жернова лежали, будто обломки надгробия. Он сглотнул, вспоминая, как дрожали руки, когда он пытался их сдвинуть. Сейчас сил было больше — страх ушёл, осталась только холодная решимость. Ухватился за край, напряг мышцы. Камень заскрежетал по камню, но поддался. Ещё усилие — и жернова встали на место. Никто не догадается, что их сдвигали.
Парень вернулся к телеге. Улька лежала, не реагируя ни на что. Армяк сполз, и он вновь укутал её, плотно подоткнув края, потом взгромоздился на облучок, сжал вожжи. Оглянулся на реку, на ивы, на поляну, где только что боролась со смертью Улька. Здесь осталось что‑то важное — не следы, а момент, когда он решил: нет, не отдам.
Он тронул вожжи. Телега скрипнула, лошадь шагнула вперёд. Сначала медленно, потом увереннее. Дорога уводила прочь от реки, прочь от мельницы, прочь от деревни, где уже начинали просыпаться люди, не знающие, что их жертва сбежала.
Савантей не оглядывался. Впереди — только путь. Где‑то там, за лесом, за холмами, за линией горизонта, было место, где Улька сможет дышать без страха, спать без кошмаров, жить.
Он не знал, как долго придётся бежать, где остановиться, как прятаться. Но знал точно: он всё сделал верно.
Путники въехали в лес, когда солнце уже поднялось достаточно высоко, заливая лес утренним светом. Лучи пробивались сквозь листву, рисовали на земле причудливую мозаику из света и тени. Телега тихо катилась по узкой тропе, колёса чуть поскрипывали, вторя шелесту листвы.
Савантей изредка оборачивался — Улька всё еще была в забытьи, но дыхание её стало глубже, ровнее. Армяк плотно укрывал её, лишь тонкие пряди волос выбивались из‑под края ткани, трепеща от лёгкого ветерка.
Лес принимал их молча. Деревья стояли стеной — древние, молчаливые стражи, не знающие ни жалости, ни гнева. Здесь не было места людским законам, здесь правили свои порядки: жизнь и смерть, голод и сытость, бег и погоня. Но сейчас лес словно дал им пропуск — ни зверя, ни птицы, ни шороха подозрительного. Только пение дроздов да стук дятла где‑то вдали.
Савантей натянул вожжи, заставляя лошадь сбавить ход. Впереди тропа разветвлялась: одна вела к большой дороге, другая — вглубь чащи, к заброшенным охотничьим заимкам. Он повернул в чащу. Тропа сузилась, ветви цеплялись за телегу, но лошадь шла уверенно, будто чуяла, что от неё зависит чья‑то жизнь.
Улька вдруг застонала, Савантей мгновенно обернулся. Её ресницы дрогнули, губы чуть приоткрылись.
— Вода… — прошептала она, не открывая глаз.
Он тут же остановил лошадь, достал кувшин, приподнял голову девушке, осторожно поднёс край кувшина к губам. Она сделала пару глотков, вздохнула и снова погрузилась в полусон. Но это был уже не мертвенный обморок — в ней теплилось что‑то живое, упрямое.
«Держись, — мысленно повторил он. — Только держись».
Солнце поднималось всё выше. Тени становились короче, воздух прогревался, наполняясь запахом смолы, травы и сырой земли. Где‑то впереди, за поворотом тропы, ждала тишина — не та, что давит, а та, что лечит. Тишина, где можно перевести дух, перевязать раны, решить, что делать дальше. Телега медленно продвигалась вглубь леса. Под размеренный скрип колёс думалось легче. Парню представилась вся его жизнь до встречи с Улькой. Он жил, как все, думал, как все, как все верил в духов и в то,что духи бывают и добрые, и злые. Добрым надо подносить подарки в виде хлеба, сыра, поделок из дерева и глины, а злых - умилостивить жертвой барана или гуся. Когда Лявук сказал, что нужно привезти девушку, чтобы сделать из нее сторожа для построенной мельницы, Савантей пришёл в ужас. Но всё же внутренне оправдывал обряд: верил, что жертва «нужна» мельнице, ведь она дает хлеб, а значит жизнь, поэтому взамен забирает другую жизнь.
Когда он увидел девушку — хрупкую, с узелком в руках, — в нём все стало на дыбы.
Песня о птице, которую напевала Улька, будто говорила ему о том, что мир не должен быть таким жестоким.
После участия в обряде парень не мог больше работать на Лявука. Но надо было кормить больную мать, помочь сестре, муж которой после смерти сына находил утешение в браге, и он решил уйти на поиски бурлацкой артели.
Савантей стиснул скулы, вспоминая вчерашний разговор с хозяином. С бывшим хозяином. Лявук был в прекрасном расположении духа - мельница построена, Киремет должен быть доволен, такую жертву ему ещё не приносили! Скоро потянутся к мельнице телеги с зерном, повернутся жернова, посыплется мука в мешки, польются деньги рекой в карман Лявука.
- Савантей! Рад видеть тебя. Ты честно выполнил свое задание. Выпей за мою мельницу!
Он подошёл к столу, наполнил курку пивом до краёв, подал Савантею.
- Я доволен твоей работой! Все тебе можно поручить. И внешность у тебя подходящая. Девушкам нравишься! С Ильмухой бы ещё подумала, ехать ли... А с тобой поехала!
Лявук довольно захохотал.
Савантей осторожно поставил курку на стол.
- Дай мне бумагу разрешающую. Уехать хочу на поиски бурлацкой артели. Сезон поработаю, матери дом подправлю, лошадь куплю.
Савантей говорил быстро, не глядя на хозяина. Он боялся, что не выдержит и ударит того прямо в середину круглого расплывшегося лица.
Разве мог он представить себе ещё вчера, что решится на такое.
Лявук, заметив перемену в парне, перестал смеяться.
- Чудной ты сегодня какой-то. Иди, коли решил, к волостному писарю. Скажи - я разрешаю. Тот бумагу выпишет. Только знай, если писарю сболтнешь про обряд, твоё бурлачество тебя спасёт, а мать твою и сестру со свету сживу.
Потом высунулся в открытое окно и крикнул:
- Патман, сходи к мельнице, сними стражу! Рабочих рук не хватает, некого уже там сторожить. Теперь она сама будет сторожить!
Довольный тем, как удачно скаламбурил, он опять загоготал. Савантей дернулся, как от удара. И поспешно вышел. В этот миг он уже принял решение. И счастлив, что не опоздал. Только бы Улька выкарабкалась.
Солнце уже стояло высоко, пробиваясь сквозь листву золотыми стрелами. Лес жил своей жизнью: где‑то трещала белка, вдали перекликались птицы, шелестела листва. Эту обычную лесную суету Савантей воспринимал как добрый знак — природа не чуждалась их, не гнала прочь.
Он натянул вожжи, останавливая лошадь у небольшого ручья. Вода журчала, пробиваясь между камней, и этот звук был сама жизнь.
Первым делом он срубил две стройные березки, вытесал из них крепкие жерди длиной в сажень, связал верхушки сыромятным ремнём. Нашел несколько поваленных деревьев, притащил их на полянку, поставил по кругу, создавая каркас. Нарубил веток с елей, растущих на окраине полянки, потом ловко уложил еловые лапы слоями, начиная снизу. Каждый ряд перекрывал предыдущий, чтобы дождь стекал, не проникая внутрь. Вход оставил узким. По краям привалил камни, придавив нижние ветки. Внутри набросал лапник, потом принёс с телеги мягкую охапку сена. Поднял Ульку на руки — невесомую, будто выточенную из лунного света. Её голова безвольно склонилась к его плечу; дыхание едва колыхало ворот рубахи. Согнувшись почти пополам, он вошел в шалаш, опустился на колени и уложил Ульку на постель из сена. Здесь было прохладно и пахло смолой, травами. Потом осторожно вытащил из ее рук узелок и развязал его. Вышитое полотенце — то самое, с маминым узором. Савантей укрыл им Ульку, будто вернул ей частицу дома.
[justify]— Ты жива, — шептал он, гладя её по волосам, спутанным, грязным, но всё ещё мягким. — Ты