Она не отвечала. Только время от времени вздрагивала, будто её преследовали тени, не желающие отпускать.
Парень тяжело вздохнул. Как оставить её здесь одну? Он выбрался наружу. Солнце почти в зените. Надо торопиться, чтобы успеть добраться до писаря, а до него ещё сорок с лишним вёрст. Савантей взял с телеги кувшин с водой, занёс его в шалаш и поставил у изголовья девушки.
— Я вернусь, — прошептал он, хотя знал, что Улька его не слышит.
Парень глубоко вдохнул смолистый лесной воздух, будто пытаясь забрать с собой частицу этого тихого пристанища, и шагнул к телеге. Лошадь, почувствовав его решимость, вскинула голову, шумно выдохнула. Савантей распряг её, отвязал вожжи, ловко вскочил в седло — телегу придётся оставить здесь. Путь до писаря неблизкий, а время не ждёт. Он натянул поводья, пришпорил коня — и тот рванул с места, ломая сухие ветки, вырываясь на тропу. Лес стремительно сменился полем. Савантей пригибался к шее лошади, ветер свистел в ушах, а в голове билась одна мысль: «Только бы успеть до заката. Только бы на шалаш никто на набрёл». Он вспоминал бледное лицо Ульки, её едва уловимое дыхание, и сердце сжималось.
Дорога петляла меж холмов, то взбираясь на пригорки, то ныряя в низины. Савантей гнал, не жалея ни себя, ни лошадь. Солнце палило, пот заливал глаза, но он не сбавлял хода. В мыслях проносились обрывки воспоминаний: мать с её тихой улыбкой, сестра, утопающая в горе после смерти маленького сына, Лявук с его самодовольной ухмылкой… И Улька — хрупкая, но несгибаемая, напевающая песню о птице, рвущейся на волю.
К селу он подъехал, когда полдень уже перевалил за середину. Лошадь тяжело дышала, бока её ходили ходуном. Парень спешился у избы волостного писаря, бросил поводья на ограду.
Писарь, седобородый старик с проницательными глазами, встретил его на пороге. Увидев измученного путника, лишь кивнул:
— Дело есть?
Савантей, едва переведя дух, выложил всё коротко: хочет уйти в бурлацкую артель, нужно разрешение.
Писарь молча выслушал, потёр подбородок, потом неторопливо прошёл к столу, разложил бумагу, обмакнул перо в чернильницу.
— Имя? — спросил он, не глядя на парня.
— Савантей.
— Отчество.
— Карсаков.
— Откуда?
— Из Сережкино.
Перо на мгновение замерло над бумагой.
— На Лявука работал?
— Да. Он разрешение дал. Сказал к Вам ехать.
Старик успокоено кивнул и продолжил писать, аккуратно выводя каждую букву. Савантей стоял, сжав кулаки, следил за движением пера, будто от этого зависела судьба Ульки.
— Причина ухода? — не поднимая глаз, спросил писарь.
— Мать одна осталась, без отца. Дом подправить, лошадь купить, заработать хочу. Сестре помочь надо. На Волгу хочу, в артель.
Писарь кивнул, дописал, поставил печать. Протянул бумагу:
— Держи. С этим —свободен.
Савантей взял лист, словно драгоценность. Руки дрожали, но в груди разливалось тепло: теперь у него есть право уйти. Право дать Ульке шанс.
— Спасибо, — выдохнул он и, не теряя ни мгновения, бросился к лошади.
Та ещё не успела остыть.
— От самого Серёжкино гнал?
Писарь вышел за парнем на крыльцо и закурил, глядя, прищурившись от солнца, на неровно вздымающиеся бока лошади.
— Загонишь животину... Погоди чуток ещё, дай ей отдохнуть. Заведи её во двор, там у меня вода в бадье с утра стоит, как раз ей нехолодная.
Парень взял лошадь под уздцы, подвёл к большой деревянной кадке.
Лошадь вытянула шею, погрузила морду в воду, начала жадно пить. Грива свисала вниз, касаясь поверхности воды, а уши нервно подрагивали при каждом глотке.
Парень внимательно наблюдал, слегка натянув уздечку.
— Тихо, тихо, — негромко произнёс он, мягко отводя лошадь от бадьи. — Хватит на первый раз.
Она недовольно фыркнула, потянувшись обратно к воде, но парень устоял, продолжая удерживать уздечку.
Когда мышцы лошади расслабились и пот почти высох, он наконец позволил ей напиться.
— Вот, так-то лучше будет! — старик с улыбкой смотрел на парня. — Ишь, как умотал лошадь-то. Ты куда так спешишь?
Савантей взял себя в руки и ответил почти спокойно:
— Да вернуться бы засветло. Лявук с утра работой загрузил, поэтому сюда только что полдень выехал.
— Он, говорят, мельницу, построил? Работники ему сейчас нужны. А ты в бурлаки собрался.
— Я Волгу хочу увидеть. Да и заработки там другие.
— Ну... дело молодое, вольное... А ты знаешь, сегодня утром Ульдияр из Утямыша приезжал, ему к рассвету завтрашнему на Камскую пристань надо. Хорошо бы тебе с ним успеть.
Писарь встал, подошёл к лошади, ласково провёл рукой по её тёплой шее:
— Ну что, пора домой?
Она тихо фыркнула, будто соглашаясь. Парень легко вскочил в седло. Взяв в руки поводья, он слегка натянул их. Лошадь плавно тронулась с места, сначала шагом. Парень чутко следил за её поступью. Убедившись, что лошадь идёт уверенно, он тихо произнёс:
— Можно чуть быстрее.
Она будто поняла, шаг перешёл в лёгкий галоп — размеренный, неторопливый, без прежней изнуряющей гонки. Ветер ласково трепал гриву, а в ушах звучал мерный стук копыт по мягкой земле. Парень выпрямился в седле, вдыхая свежий воздух — разрешение в кармане, сначала надо будет заехать к Патману, потом увидеться с мамой, сестрой.
Вокруг расстилались знакомые пейзажи: пологие холмы, редкие деревья, серебристая лента ручья, оставшаяся позади. Летнее солнце зависло высоко над головой, будто жаворонок. Парень улыбнулся: до дома оставалось не так уж далеко.
Деревня встретила его привычным шумом: где‑то лаяла собака, доносился детский смех, скрипели колодезные журавли. Савантей направил лошадь к дому Патмана.
У ворот он спешился, похлопал лошадь по шее:
— Ну, вот ты и дома.
Савантей привязал лошадь у ворот и постучал в дверь. Сосед выглянул, кивнул:
— Вернулся? Лошадь цела?
— Цела. Спасибо, выручил.
Патман подошёл, похлопал лошадь по холке:
— Видно, гнал без отдыха. С тебя мешок овса.
Савантей согласно кивнул:
— Унтри занесёт.
— Унтри? Пока он протрезвеет... Сам зайду, заберу.
Унтри, муж сестры Савантея, не мог оправиться после смерти единственного сына, находя утешение в браге. Савантей не хотел обсуждать горе зятя с соседом, он с отчаянием смотрел на солнце, будто пытался взглядом задержать его движение по небосклону. Патман тоже поднял голову:
— Ты чего там увидел?
— Да так… — Савантей сглотнул, стараясь унять внутреннюю дрожь. — Время поджимает. Писарь сказал, что Ульдияр собирался сегодня выезжать, ему к рассвету на пристань надо поспеть. И мне бы с ним было сподручнее. Может, ещё не выехал.
— Ну прощай.
Патман повернулся широкой спиной, потеряв интерес к разговору.
До дома было недалеко, но каждый шаг давался тяжело. Савантей представлял, как войдёт, как увидит мать — хрупкую, с морщинками у глаз, как всегда ждущую его с тихой улыбкой. Как сестра, потухшая после смерти сына, поднимет на него взгляд, в котором давно нет света.
Сердце сжималось при мысли о предстоящем разговоре.
На крыльцо вышла сестра. Увидев Савандея, она замерла, потом бросилась навстречу:
— Савантей! Ты где был? Мама места себе не находит!
Он обнял её, чувствуя, как дрожит её тело.
— Тише, сестрёнка. Всё хорошо. Я просто… уезжаю.
— Уезжаешь? Куда? — в её голосе прозвучала тревога.
— На Волгу. В бурлацкую артель. Нужно денег заработать — маме на лечение, тебе помочь.
Сестра всматривалась в его лицо, словно пытаясь прочесть скрытую правду.
— А почему так внезапно? И почему… — она запнулась, — почему ты такой бледный?
Савантей мягко улыбнулся:
— Дорога дальняя была, за письменным разрешением ездил. Устал. Но всё в порядке.
Сестра молча кивнула, но в глазах её стояли слёзы.
Мать сидела у окна, вязала. При виде сына она вздрогнула, потом медленно поднялась:
— Сынок…
Савантей опустился перед ней на колени, взял её сухие, морщинистые руки:
— Мама, я уезжаю. На Волгу. Доработаю до конца сезона и вернусь. Лошадь купим, дом подправлю.
Она погладила его по щеке, и в её взгляде было столько любви и боли, что у него сжалось сердце.
— Знаю, сынок. Ты всегда был добрым, всегда думал о других. Только… береги себя.
Он кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Потом поднялся, прошёл к сундуку, где хранились лечебные снадобья. Нашёл склянку с настоем от лихорадки — мать сама его готовила, знала травы как никто другой.
— Возьми, — сказала она, заметив его движение. — И вот ещё. — Она достала небольшой мешочек. — Это корень валерианы, мята, ромашка. Если плохо станет — заваришь.
Савантей бережно принял дар, спрятал в котомку.
— Спасибо, мама.
Сестра молча собрала ему в дорогу хлеба, сыра, пару варёных яиц. Руки её дрожали, но она старалась не плакать.
— Когда вернёшься? — тихо спросила она.
— Как смогу. Как только смогу.
Он обнял их обеих, задержал дыхание, впитывая тепло родных рук, запах дома, звук их голосов. Потом выпрямился, взял котомку:
— Мне пора.
Солнце уже касалось кромки леса, когда Савантей дошёл до опушки.
В лесу царила вечерняя тишина. Птицы затихали, лишь изредка доносилось уханье филина. Савантей шёл, ориентируясь по знакомым приметам: вот поваленная берёза, вот ручей, вот тропа, ведущая к шалашу.
Когда он наконец увидел сквозь деревья очертания своего укрытия, сердце замерло. Он ускорил шаг, раздвинул ветви…
Улька лежала там же, где он её оставил.
Савантей бросился к Ульке, упал на колени рядом. Пульс едва прощупывался — слабый, неровный. Лицо девушки было бледным, почти прозрачным, губы пересохли.
— Улька… — прошептал он, осторожно приподнимая её голову. — Держись, милая, я здесь.
Савантей дрожащими руками откупорил склянку с настоем, осторожно приподнял голову Ульки и капнул несколько капель на её пересохшие губы. Девушка слабо вздрогнула, но не открыла глаз.
— Улька, милая, услышь меня, — шептал Савантей, смачивая её губы целебным снадобьем. — Я здесь, я с тобой. Ты только держись.
Он достал мешочек с травами, который дала мать, и принялся быстро, но аккуратно готовить отвар: щепотку валерианы, немного мяты, горсть ромашки. Развёл огонь — руки то и дело дрожали, — поставил над ним котелок с водой. Пока вода закипала, он снял с себя плащ, укрыл девушку, растирая её ледяные пальцы.
[justify]Когда отвар