До лекции оставалось минут сорок. Поэтому Марина Николаевна Орехова решила забежать домой и пообедать, благо университет рядом – при обмене с окраины города в центр Орехова специально подбирала квартиру рядом с работой.
Марина Николаевна поднялась на лифте на верхний этаж многоквартирной «панельки» в свою крошечную, но уютную «однушку». Отдернула тюлевую занавеску и распахнула дверь лоджии: вдали за крышами многоэтажек, сливаясь с небом, серела бескрайняя Волга. Простор наполнил сердце радостью, и Орехова снова вспомнила то, о чём думала весь день: утром позвонил Дима и сказал, что нужно поговорить, «не по телефону». По его суховатой интонации Марина Николаевна догадалась – речь пойдёт о важном. Быть может о «них». И ощутила приятное возбуждение и смутное ожидание чего-то хорошего. И теперь, хлопоча на кухне, она думала о предстоящем разговоре.
В молодости Орехова «делала научную карьеру» – кандидатская, докторская, завкафедрой – и посмеивалась над сетованиями родителей, пенявших дочери, что время уходит. Затем, родители умерли. Марина Николаевна осталась одна. Мужчины были. Но с семьей не сложилось. Тогда Орехова убедила себя в том, что в ней особая «изюминка». Эту изюминку разглядит лишь «достойный». Равный ей. Но у «достойных» давно были семьи. А размениваться Марина Николаевна не считала нужным. С годами её мир составили наука, студенты и подруги – привычный и спокойный мир.
Поэтому, когда в её жизни появился Дима, Марина Николаевна растерялась.
Познакомились они так. Орехова затеяла перепланировку квартиры. В конторе управляющей компании директор объяснил ей, что делать и к кому идти. Фамилия директора была Соболев. Говорили: когда-то он командовал воинской частью строителей. Сама из семьи военного, Марина Николаевна отметила армейскую обязательность мужчины. Когда же он зашел к ней, и, обежав взглядом обширную библиотеку в застекленных шкафах, чудом втиснутую в квадратные метры квартирки, походя, на память, словно стесняясь, процитировал нескольких авторов, она удивилась.
Они встретились по делу. Затем – еще раз. У неё.
Марина Николаевна всегда следила за собой. Она носила короткую стрижку и джинсы. С годами прическа и наряд лишь подчеркивали возраст. Но Орехова считала это своим стилем. И решила ничего не менять. Пусть принимает её такой, какая она есть.
Дима был вежливо равнодушен к её «заслугам». Умен, каким-то «своим» умом, много видевшего человека, с собственным взглядом на вещи. Например, книги, говорил он, пишут для людей, но ни одна книга людей не изменила, даже Библия и Коран. В каком-то смысле, хмыкнула Орехова, он намекал на пустячность её книжных занятий.
Боясь привязаться к нему, она с иронией думала, что в ней заныла бабья тоска по мужичку, и она готова прощать ему его недостатки. Даже то, что он женат. Хотя жену он с ней не обсуждал. Лишь раз обмолвился: «мы с ней давно чужие». То есть, она, – посмеивалась над собой Марина Николаевна, – глубже «той», умней её. Поэтому одна!
Впрочем, вину перед его женой она не чувствовала. Их с Димой связь была обычной связью мужчины и женщины, каких миллионы. Почти ровесники – обоим за пятьдесят. Сын Соболева – военный моряк, надолго уходил в море. Жена Соболева уезжала помогать невестке с внучкой. Соболев привык один. Он приходил к Ореховой. И уходил. Ей так было комфортно. Он мог не позвонить, когда Марина ждала. Не ответить на смс. Затем, сослаться на дела и извиниться. Орехова решала, что терпеть такое отношение к себе не станет. И терпела. Потому что знала: одиночество – это когда некому об одиночестве рассказать. Со временем она присвоила Соболева себе. Иногда думала о том, что они могли бы быть парой.
Марина Николаевна взглянула на ручные часы. Дима задерживался.
Она сполоснула посуду и поспешила на занятия.
Соболев втиснул огромный черный внедорожник на освободившееся место у тротуара, и, едва заметно прихрамывая, и, на ходу застёгивая серое пальто, прошёл через распахнутые фигурные ворота в университетский сквер. Зябкий ветер лениво поворошил влажные листья, собранные в кучи посреди газона, и, качнув верхушки голых деревьев, умчался к крыше старинного особняка.
Соболев бодро взбежал по гранитным ступенькам лестницы. Это был крепкий мужчина, стриженный по-армейски коротко и с изрядно поседевшим густым чубом.
Поднимаясь по лестнице, Дмитрий Сергеевич старательно не обращал внимания на боль в ноге, чтобы приучить себя к мысли, что давнее ранение, когда-то изменившее его жизнь – в прошлом, и теперь, когда все позади и ему разрешили вернуться к любимому дело, у него нет времени на пустяки. Он подумал о «любимом деле» с радостным возбуждением человека, который ждёт от жизни только хорошее.
Толкнув массивные двери, Соболев вспомнил, зачем он здесь, и нахмурился. Он подумал о Марине, и, очутившись сначала в обширном холле с раздевалкой за дубовой перегородкой, а затем, спросив гардеробщицу в синем халате, и, не раздеваясь, поднявшись на второй этаж, – в длинном коридоре, Соболев думал о том, что скажет.
Соболев жалел Марину. Умная, волевая, готовая жертвовать, она нравилась ему. Наверное, думал Соболев, она была бы хорошей супругой. Иногда, в минуты близости, они говорили с ней об этом. Но жизнь их сложилась так, как сложилась, и изменить ничего было нельзя: прожитые годы, сын, общие с женой квартира, загородный дом, машины. Он любил супругу, тосковал по ней, и чувствовал вину перед ней и перед Мариной, и оправдывал себя тем, что человек не может один, а жена часто уезжает.
Само собой, он собирался говорить с Мариной не об этом. Он собирался сказать ей то, что не мог сказать по телефону, а должен был, как порядочный человек, сказать ей с глазу на глаз, для того чтобы, если понадобиться, успокоить её, или, в крайнем случае, найти нужные слова в своё оправдание. Чувство вины нарастало, и вместе с виной нарастало чувство досады. Значит, решил он, всё же придётся оправдываться.
Соболев заранее позвонил Марине, чтобы предупредить, что домой к ней не успевает, но она уже отключила телефон – она всегда отключала телефон перед лекцией – и Соболев надеялся перехватить её в университете. Он повертел головой вправо-влево, сверяясь с надписями на табличках, и постучал в нужную дверь. А затем, по привычке многих, не дожидаясь ответа, заглянул внутрь и тут же вошел в просторную комнату.
В другом конце комнаты в уютном уголке за столиком с чайником, розетками для варенья и баночками трое, вероятно, преподаватели кафедры, пили чай. Двое, средних лет, – они устроились на небольшом диванчике – вопросительно посмотрели на Соболева. Третий, на стуле спиной к двери, худой и сутулый настолько, что позвонки проступали через его поношенный пиджак, повернул к Соболеву лишь костистый профиль.
Посетитель спросил Орехову и уточнил, когда у неё закончится лекция. Он торопливым движением взглянул на ручные часы – время «на сейчас придёт» у него имелось – и по всему уходить не собирался. Тогда худой, повернувшись к Соболеву уже всем своим костистым лицом с длинными мочками на ушах, с ноткой нетерпения в басовитом голосе справился, по какому вопросу посетитель и нельзя ли ему помочь без заведующей кафедрой? А когда Соболев, чуть помешкав, ответил, что он «по личному делу», на него взглянули уже с любопытством, и предложили подождать.
В коридоре присесть было негде, и Соболев прицелился на стул у двери, как раз, в то время как в комнату вошла ладненькая женщина лет сорока в осеннем плаще и в косынке, и приветливо поздоровалась со всеми. Она попятилась в двери: двигаться ей мешал пухлый целлофановый пакет и дамская сумочка на длинном ремешке, которую она прижимала локтем. Женщина положила пакет в угол, а сумочку на стул, куда Соболев собирался сесть, и, стягивая косынку, с облегчением выпрямилась и радостно улыбнулась.
– Ох, Людачка Санна, милочка вы наша, здравствуйте! Вы опять тяжелое таскаете! Опять в госпиталь! Солдатикам! А мы вас заждались! – воскликнул слащавым тенорком толстячок в галстуке и вязаной жилетке. – Только вы можете разрешить наш спор. Напомните, пожалуйста, точную дату первой публикации у нас набоковского перевода из поэмы Теннисона. Это по вашей части! – говорил он, поспешая с протянутыми руками к вошедшей, чтобы помочь ей снять плащ.
– Олег Иванович, дайте же человеку раздеться! – деланно возмутился суровый старичок, громоздко всем телом поворачиваясь на стуле к женщине.
– Ничего, ничего! – запыхавшись, отвечала она красивым грудным голосом, и, стягивая одежду. – С этим, Олег Иваныч, вам лучше к Серафиму Андреичу обратиться.
– Да, где же его теперь взять то, Серафима Андреича?
– Кажется Теннисон во втором томе издательства «Симпозиум» за две тысяча первый год. Составитель Артеменко-Толстой, – сказала женщина.
– Вот! Я же говорил, Олег Иванович! – победно воскликнул другой мужчина, сухощавый, в свитере и джинсах, и радостно хлопнул себя по острой коленке, пальцем показывая на добродушно ухмылявшегося оппонента.
С приходом женщины все оживились, словно с ней в помещение ворвалась свежесть осеннего вечера. Задзинькали чашкой и блюдцем из шкафчика, придвинули стул. Даже старичок с длинными мочками, приподнялся, и не в силах сразу выпрямиться, исполнял какие-то манипуляции руками, очевидно, имитируя галантное ухаживание за дамой. При этом с лица его не сходило преувеличенно любезное и потому глуповатое выражение престарелого дамского угодника.
Но женщина категорически отказалась от приглашения, решительно отстранилась от мужчины в вязаной жилетке и галстуке, – мужчина мягко подталкивал её к столу, – и её оставили в покое. Женщина не спеша, переоделась в синий рабочий халат из шкафчика и, громыхнув, достала оттуда же ведро, метёлку и тряпку. Застёгивая пуговицы халата, она еще раз кивнула Соболеву, – на этот раз именно ему, – и немного рассеянно спросила:
– Вы к Марине Николаевне? У неё занятия в соседнем корпусе. Она скоро придёт, – что подразумевало их с Соболевым и женщиной личное знакомство, и отправилась с поломойным инвентарём в смежную комнату, в кабинет заведующего.
А Соболев стал гадать, где он видел женщину?
[justify]Судя по