Соболева, как главу управляющей компании, знали многие. К нему обращались с просьбами и жалобами. Вон, скажем, сантехник Семён: «военную» комиссию проходит, у него двое детей и «брать» не должны, в итоге же из-за неразберихи работать некому.
Мысль о войне вернула Соболева к тому, что ему предстояло. Он подумал, что уже завтра, всё, чем он занимался два года после увольнения, станет прошлым, и он вернётся к делу и к людям, которые это дело знают. Кто эта женщина, он вспомнить не смог.
В пальто было жарко. Кроме того, при Соболеве заговорили вполголоса, и оставаться в комнате ему показалось неуместным. Дмитрий Сергеевич, было, качнулся назад, чтобы встать рывком, выйти и дождаться в коридоре. Но невольно услышал разговор учёных. Они говорили о том, что до «оптимизации» уборщица заведовала библиотекой, а теперь выходит замуж за Дорохова, профессора с кафедры общественных наук, который прокатил в аспирантуру протеже проректора по ахэче, и, судя по всему, Люда от них уходит. «Ну, уйдёт вряд ли – на профессорскую зарплату не пошикуешь»! Мужчины опасливо покосились на двери смежной комнаты – не слышат ли их сплетни.
Когда же забубнили про бывшего мужа «Людмилы Санны» и про долготерпение русских женщин, Соболев вспомнил уборщицу, как раз в связи с сантехником Семёном. Она приходила к Соболеву просить за мужа. Семен перекрыл холодную воду в их квартире и на следующий день не явился на заказ – его вызвали в военкомат. В кабинете Соболева женщина выглядела растерянной, но не уходила, пока директор при ней по телефону не выпросил сантехника у коллеги из соседней компании.
Позже Соболеву рассказали, что муж женщины – это её бывший муж. Они давно развелись. Тот отправился добровольцем на Донбасс – НИИ, где он работал, закрыли. Но не успел записаться, наступил на какую-то страшную мину, ему оторвало стопу, и его привезли в их госпиталь. Теперь женщина разрывалась между двумя домами: моталась к бывшему, стряпала и обстирывала его, ещё и дочери скоро рожать. Весной, когда всё стряслось, раненые и убитые на войне были ещё редкость, и история Филимошиных, – фамилия пары, припомнил Соболев, – разнеслась по городу. Говорили, что муж Людмилы создал сайт для помощи раненым, а его «бывшая» носила вещи в военный госпиталь.
Соболев вспомнил, что Филимошины были соседями Марины, и именно про эту женщину рассказывала Орехова: мол, Марина по-соседски устроила ту к себе на кафедру лаборанткой и по совместительству уборщицей.
– Лучше то для неё ничего не нашлось? Местечка какого-нибудь в вашей библиотеке! – спросил тогда Соболев и зевнул сладко с подвыванием.
Марина очень уничижительно отозвалась о соседке – та, мол, бросила инвалида.
В подробности Соболев не вдавался. Но сейчас, припомнив историю женщины и её мужа, он почувствовал благодарность за тех, кому они помогали.
В приоткрытую дверь начальственного кабинета мелькали руки в резиновых перчатках, профиль и непослушный локон на лбу женщины. Соболев отметил про себя её зрелую красоту – статная, с неуловимой грацией в движениях, – и в мужской оценке Соболева были лишь уважение и скрытое восхищение.
Тут Соболев сообразил: из их разговора с Филимошиной выходило, что она знает о Марине и о нём, то есть, об их отношениях знают многие в доме. Соболев недовольно крякнул, поднялся, чтобы не мешаться под ногами уборщицы, и в дверях столкнулся с Ореховой. Марина Николаевна, еще сосредоточенная на занятиях, изумленно посмотрела на него, метнула быстрый взгляд на коллег, – те радушно покивали ей – они уже виделись сегодня, – и в глазах её затлели довольные искорки.
Соболев тоже не подал вида. Он сообщил, что зашёл по делу и шагнул за Ореховой к кабинету. На пороге Марина Николаевна остановилась, и Соболева поразила мгновенная перемена в лице Ореховой при виде лаборанта. Марина Николаевна поджала тонкие губы, черты её лица заострились, а взгляд, холодный из-за больших очков, сделался колючим.
Филимошина с тряпкой в руке приветливо поздоровалась и улыбнулась вошедшим. Улыбнулась сердечно, без угодливости, с какой часто улыбаются зависимые люди.
– А вы не могли подождать, когда освободятся помещения? – вместо приветствия сварливо проворчала Орехова, и зашагала по вымытому, демонстративно на пятках и, растопырив руки, как пингвин растопыривает крылья.
– Вы опять свалили печатные материалы на пол!
– Брошюры там уже лежали! – спокойно ответила Филимошина.
– Ну, так трудно было их поднять? Вместо этого вы утопили их в луже!
– Здесь сухо. Я еще не успела там протереть!
– Когда вы, наконец, прекратите дерзить и пререкаться! Дмитрий Сергеевич, заходите! Здесь все равно не скоро просохнет!
Уборщица вышла с ведром и шваброй, не глядя на Соболева. Щеки её горели. Но на лице было спокойствие воспитанного человека, решившего не отвечать на грубость.
Мужчины в уголке засобирались. Им, как Соболеву, очевидно стало неловко за придирки человека образованного и неглупого, к другому образованному и не глупому человеку. Соболев припомнил, как Марина хвалилась, что она умеет «врррезать».
Он сел через стол от неё. Вернулся, плотнее закрыл дверь и снова сел. Орехова, сняв очки, жеманно подставила губы. Соболев торопливо клюнул и плюхнулся на место.
– Что на тебя нашло? – спросил он.
Взгляд Марины снова сделался колючим.
– Ты разве не видишь? Эта дрянь просто издевается! Делает вид, что ничего не происходит! – тихо и зло заговорила Орехова. От негодования она не выбирала слова.
– С чего ты решила, что она дрянь? – сдержанно спросил Соболев, глядя мимо Марины. Он не терпел, когда в его присутствии несправедливо ругали людей.
– Если ты забыл, то она бросила мужа инвалида! – тем же злым полушепотом продолжила Марина. – Вскружила голову серьёзному человеку! А как она одевается! Как публичная девка выпячивает лишнее, словно приходит не в учреждение, а на панель. Потом эта её конфетная слащавость, кукольные завитушки, манерность и притворство! Работница она, между нами, так себе! Я просила за неё только из-за её мужа!
– С ним, я слышал, она развелась давно, еще до его ранения, – сказал Соболев.
– Вот видишь! Ты прекрасно всё знаешь! Наши мужички перед ней в стойке стоят, в рот ей смотрят. Она болтает о своём калеке, о войне…
– Авторитет твой подтачивает! – Соболев хмыкнул.
Он догадался: Марина по-бабьи ревнует к тому, что «уборщица» любит, не таясь, как они, не гнушается делать то, что необходимо, и это понятно всем и за это её уважают.
– Нам больше не о чем поговорить? – с укором спросила Орехова.
– Есть! – с кривой ухмылкой кивнул Соболев.
– Я сказала что-то смешное?
– Не увлекайся! Я не Людмила Александровна!
В интонации Соболева зазвенели так хорошо ей знакомые властные нотки.
Орехова обиженно поджала губы.
Соболев с сухим звуком потёр крепкие ладони, подбирая нужные слова.
– Вышел приказ. Мне там дают строительную часть, – сказал он.
Марина Николаевна ждала другого разговора. Она побледнела.
Еще весной, когда всё началось, Дима обратился в Главное управление кадров Минобороны – там у него остались связи. Ему велели ждать. Марина Николаевна тогда решила – блажь, пройдёт. У неё было своё мнение о войне. Власть в стране она называла «режим». Войну – «разборкой» за ресурсы и за «черноморские порты» с логистикой в Европу. А «трескотню» о «русском мире» – «отговоркой» для простачков: если власти нет дела до своих, то, какое ей дело до чужих? «Народ» же в окружении Ореховой жалели. Особенно «наших мальчиков». Поэтому, когда объявили мобилизацию, подруги Ореховой попрятали от набора своих взрослых сыновей. А после того, как в окружной госпиталь стали привозить раненых, своё мнение вне дружеских чаепитий Орехова не выносила.
Но одно дело – война в новостях. Другое – рядом!
Марина Николаевна ухватила Соболева за ладонь и испуганно зачастила:
– Дима! Я прошу! Ты взрослый человек! Пускай они друг друга убивают.
Она говорила ему то, что говорила много раз «своим»: «народ унижен», «нас никто не любит», «никто не станет воевать за их трубу». Достаток, положение, всё, на что уходят годы, он, образованный, не глупый человек, менял на, на … Да знать она не хотела, «стадное упрямство» это, или «чувство локтя»! Куда бы он не ехал – он променял её на «них»! Несправедливые упрёки готовы были посыпаться горохом. Но Орехова хватилась – он офицер, при нём такое говорить нельзя.
Соболев осторожно освободил ладонь. Он не любил разговоры гражданских о войне. Он вспомнил, как в молодости, в станицу, где они строили, привезли раненого «духа»: они с ним получали офицерские погоны на одном плацу. В ночь перед отправкой того в изолятор, они пили водку, и оба знали – случится, каждый будет драться за своих.
– Дима, они не хотят с нами! – попробовала Марина еще раз переубедить его.
– В России принято сначала драться за своих, потом спрашивать, кто начал! – попытался отшутиться он. И добавил: – Там все, с кем я служил.
Соболев давно заметил: ссора чужих людей делает их врагами, а близких – сближает. Потому что первые не прощают, а вторые пытаются понять.
– Тебе виднее! – сказала Орехова. Ей стало скучно. Она представила их со стороны: всезнайка и солдафон. Утреннее предчувствие чего-то хорошего истаяло.
Уже занятая своими мыслями, она не расслышала, что он сказал, и переспросила с едва скрываемым раздражением:
– Что?
[justify]– Я говорил с женой про нас с тобой, – повторил