Глава 7. Всё правильно

едва переваливала за шесть, а я уже тихо вставала, стараясь не шуметь. На кухне — полумрак, за окном ещё темно, но надо успеть: приготовить завтрак, собрать дочек в садик, проверить, всё ли готово на сегодня.
Алёнка и Аринка, как любые дети, просыпались с настроением — то весёлые, то капризные. Иногда они смеялись, играя с ложками за столом, иногда спорили из‑за игрушки. Я старалась мягко направлять их, переводить капризы в шутку, но… раздавался звук открывающейся двери. Андрей выходил из спальни — лицо сонное, взгляд тяжёлый.
— Ты что, не можешь их успокоить? — его голос резал утреннюю суету, как нож. — Я не выспался. У меня теперь голова будет болеть весь день.
Я молчала. Что сказать? Что Алёнка просто хотела надеть именно ту розовую кофточку, а Аринка не желала есть кашу без мультика? Что я уже сто раз объясняла им, что папа спит и надо быть тише, но они — дети, им трудно держать себя в руках?
— Ты плохая мама, — продолжал он, стоя в дверном проёме. — И плохая жена. Ты не умеешь организовать утро. Ты портишь мне день. А значит — и жизнь.
Дочки затихали, испуганно переглядывались. Алёнка опускала глаза, Аринка тянула меня за рукав: «Мама, почему папа сердится?»
Я гладила их по головам, улыбалась сквозь ком в горле:
— Всё хорошо, девочки. Давайте доедать, пора собираться.
Когда мы выходили из дома, Андрей уже снова исчезал в спальне. «Поспи ещё час», — думала я. Но в душе росла тяжесть.
По дороге в садик дочки болтали, а я слушала их и понимала: они впитывают всё. Эти утренние сцены, эти слова — они оседают в их памяти, как пыль на подоконнике. И однажды они начнут верить, что шум — это плохо, что их смех может сломать чей‑то день, что мама всегда должна быть тихой, незаметной, идеальной.
В садике я провожала их до группы, целовала в щёки, шептала: «Я вас люблю. Вы — самое важное».
А потом шла на работу и думала: когда это началось? Когда его «правила» стали важнее моих чувств?
Он ведь не злой. Он просто… другой. Для него порядок — это воздух. Сон — это ресурс. Его голова — это центр вселенной, вокруг которого должны вращаться все остальные.
Но где же я? Где место для меня — не как функции, а как человека? Мои мечты о семье: о тепле, о совместных вечерах разбиваются об утро, в котором я всегда виновата.
    Я была на работе, когда почувствовала жестокий озноб. Как же страшно разболеться сейчас, в отделе уже трое ушли на больничный с гриппом. Я набрала Андрея с просьбой забрать дочек из сада. Потом положила трубку и на негнущихся ногах вышла в  коридор. Голос Андрея ещё звучал в ушах — холодный, равнодушный: «Не развалишься, заберёшь. Мне некогда».
Температура поднималась. Каждый вдох отдавался тяжестью в груди, перед глазами то и дело плыли тёмные пятна.
Добравшись до садика, я едва стояла на ногах. Алёнка бросилась ко мне обниматься и отпрянула:
— Мама, ты горячая!
— Просто устала, — выдавила я улыбку, натягивая на девочек шапки.
По дороге домой каждая ступенька, каждый поворот казались непосильной задачей. Аринка что‑то весело рассказывала, Алёнка держала меня за руку, но я почти не слышала — мир то сжимался в точку, то расплывался.
Дома я рухнула на диван, даже не сняв куртку. Девочки стояли рядом, перепуганные.
— Мам, тебе плохо? — голос Алёнки дрожал.
— Сейчас… сейчас всё будет хорошо… — я попыталась подняться, но тело не слушалось.
— Девочки, — я с трудом повернула голову, — идите пока в комнату, поиграйте. Я сейчас приду, только немного отдохну.
Аринка топталась на месте:
— Но мама…
— Всё хорошо, — я заставила себя сесть прямо. — Просто прилягу на минутку.
В этот момент в дверь вошёл Андрей. Оглядел сцену, скривился:
— Ты что, серьёзно заболела? И как я теперь буду работать? Тебе надо было держаться.
Я закрыла глаза, чтобы не видеть его лица, не слышать этих слов. Главное — дочки. Нужно собраться ради них.
— Мне нужна помощь. Я не могу сегодня ничего делать. Дочки… им нужно поесть, их нужно уложить…
Он вздохнул, достал телефон:
— Ладно, позвоню маме. Пусть приедет. А ты… просто лежи. Только не шуми.
Я откинулась на подушку, чувствуя, как слёзы сами катятся по щекам. Не от боли — от осознания, что даже в болезни я остаюсь лишь помехой, неудобством, которое нужно как‑то устранить.
Из соседней комнаты доносились голоса дочек — они что‑то строили из кубиков, смеялись. Этот звук пронзал сердце: ради них я должна найти силы. Ради них нужно что‑то менять. Потому что однажды они вырастут. И я хочу, чтобы они помнили не только холодные упреки и вечные «надо», но и тепло, и поддержку, и уверенность, что их мама — живая, чувствующая, имеющая право на слабость и на помощь.
    Мне нужно найти Ваню.  Услышать его голос. Узнать, как он живёт.  Если он счастлив, то и я стану счастливой.
   Спустя пару дней, когда болезнь отступает, я сажусь за компьютер,  обращаюсь за помощью к соцсетям. Но мои запросы ни к чему не приводят.
Тогда я набираю год окончания школы и место жительства Вани. Школа у них в селе одна. Вышло несколько выпускников того года. Одна из них сейчас  на сайте. Я пишу ей, знает ли она Матвеева Ивана? Она тут же отвечает, что сидела с ним за одной партой. Сердце моё забилось как ненормальное. Я спрашиваю, не знает ли она где он сейчас и как сложилась его жизнь. Она в ответ любопытствует, для чего мне это нужно знать. Я отвечаю, что двадцать лет назад встречалась с ним, любила его, а потом мы расстались по моей вине. Я прошу ее дать мне его контакты. Телефон или адрес.
Просмотрев мою страничку в одноклассниках, она пытается вразумить меня.
- У тебя дети, муж, красивые фотографии. Не ломай никому жизнь. Иван спился. Уже десять лет он пьет. Это уже не тот человек, которого ты знала раньше – уговаривает она меня.
Раньше за меня все решали мои родители. Сейчас за меня принимает решение его одноклассница.
- Я сама решу, что мне делать. – отвечаю я ей.
Она пишет мне номер телефона.
Я звоню. Он берет трубку.