Флибустьер

Рубки подводных лодок торчат над Невой как консервные банки. Зима в декабре сорок первого года наступила лютая, морозы за тридцать, река промерзла почти до самого дня, захватив лодки в ледяные клещи.
Войну встретили в Таллине, в августе "М-96" под моим командованием вышла в первый боевой поход. Уходили под грохот канонады, город держал оборону, будто прощались под рев сирен, знали,  обратного пути на базу нам нет.
Поход был бесславный. На подходе к Лулео* нарвались на шведский патрульный вельбот. Чухонцы пидорюги, нейтралитет они соблюдают,  закидали лодку "бочками"*, в какой-то момент казалось,  каюк нам настал. Двигатель в хлам, еле пыхтит, отсек с кислородными свечами рвануло, кое-как пластырь  поставили на пробоину, половина аккумуляторов вдребезги.
Поползли на Ханко, через каждую  тысячу кабельтовых* аварийное всплытие, воздуха глотнуть. Хорошо, патрульных самолетов в небе не было, фрицы на Балтике себя королями считают, кого им бояться.
На Ханко подлатались, двинулись в Кронштадт, все прибалтийские базы уже под противником. Из Кронштадта дивизион перебросили в район Тучковой набережной в октябре, когда стало окончательно понятно, что немцы законопатили Финский залив намертво - сетями и минными посадками, не то что подлодка, пикша не проскочит.
Странно, что немцы нас не бомбят. Верно, думают, что это палатки для населения воду черпать из Невы, водопровод к зиме в городе практически не работает.
От безделья глушим "шило"* и пульку расписываем с утра до позднего вечера. На деньги, конечно, в блокадном городе пиастры нафиг не нужны, только если печку ими топить. На самом деле в преф редко играем, мы же не буржуи, а краснознаменные советские подводники, обычно в очко или пьяницу.
С чуфаном*голяк. В сутки на человека 200 грамм птюхи*, банка тушни на пятерых и мороженая луковица. Лодочный маркони* Санька Митрохин до войны всё жалился, что девушки на танцах его стороной обходят, мол, тучный больно. Теперь худой как глист, на ветру качает.
Зато спирта хоть по уши залейся. Лодочный  "дракон"* Харадзе, старый волчара, на дизелюхах с девятнадцатого года, на всех типах и моделях успел походить, где  достает в умирающем от голода и холода городе, ума не приложу.
Крикнешь ему: "Отарыч, кашалот ты ебибетский, есть чего на шканцах*?"
А он в ответ: "Так точно, товарищ командир!"
И вот тебе полная фляга на столе в капитанской каюте. Вмазали, луком закусили и понеслась картежная жизнь. Говорят, на других лодках драки случались, но у нас спокойно, экипаж слаженный, попусту не задираемся.
А что еще делать? В море не выйдешь, на передовую не отпускают, сколько раз всем экипажем рапорт подавали. Отвечают - ждите боевого приказа. Вот и квасим как черти.
В город выходим редко. Мрачно в Ленинграде, сердце кровью обливается. Сколько раз видели, сидит на снегу ребенок лет шести рядом с  умершей матерью. Покормим, чем удастся, дождемся патруля, чтобы ребенка пристроил куда-нибудь. Лучше этого и не видеть вовсе.
В январе сорок второго как коршуны нагрянули лаперузы с Москвы-реки* - расследовать морально-политическую обстановку, сложившуюся в 26-м дивизионе подводных лодок. Восемь командиров под трибунал отдали, меня за яйцы мяли, исключили из кандидатов в члены ВКП(б), но в целом пронесло. В рапорте по результатам проверки указано: экипаж подводной лодки М-96 под командованием капитан-лейтенанта Маринеско А.И. находится на высидуре, то есть высоком идейном уровне, материально-техническая и боевая части в исправном состоянии.
Намекнули, когда Нева подтает, будут нас железной дорогой на Каспий перебрасывать. Да нам хоть Каспий, хоть Камчатка, нет уже мочи среди льдов прозябать.
На Дальний Восток я попал  после войны, в сорок девятом году,  срок мотал в Ванинском лагере недалеко от Находки.
В Ванинлаге я с этим чудиком, очкариком-интеллигентом и стакнулся. Поначалу вроде нормальным человеком казался. Я-то срок мотал за хищения в ленинградском институте переливания крови, меня туда жена завхозом пристроила, когда из балтийского пароходства за систематическую пьянку турнули.
А очкарик чин-чинарем - "враг народа", статья 58-бис. Он всю войну в тылу просидел, на фронт не призвали по состоянию здоровья, редакторствовал в заводской многотиражке в Магнитогорске. Невоздержанный на язык был человек, за что и поплатился: вместо теплого кабинета с пишущей машинкой и пышногрудой лебедью на подхвате, напару со мной лес валит.
Я ему первым делом рассказал, что лично знаком с одним знаменитым писателем. Крон фамилия, он к нам на подлодку зимой сорок первого приходил как редактор газеты "Дозор" соединения подводных кораблей. Тощий, в тулупе на три размера больше, чем надо, красные от мороза уши торчат из-под ушанки. "Шило" с нами пил, в карты, правда, не резался, говорил, нет в нем нужного для игры азарта. Книжку про подводников обещал написать. Может, и написал. А не написал, так напишет еще. Крон - человек слова,  в шестьдесят первом  году он был одним их тех, кто настоял на возврате мне боевых наград, после двух судимостей отнятых, и на восстановлении воинского звания - капитан третьего ранга.
Чудик сказал, что читал, разумеется, Александра Крона и даже пьесу его одну видел, когда в Свердловске был в командировке. Неплохой писатель Крон, но слишком у него коммунисты безгрешные, рассуждают много и велеречиво и все не по делу.
Ох и костерил он Советскую власть, когда  понял, что я не стукач. Говорил, если живым из лагеря выйду, остаток жизни посвящу борьбе с коммунистами, все зло от них, от этих сволочей.
Помню, говорил, вот Вам, Александр Иванович, что хорошего Советская власть сделала? Вы же герой войны, про Вас нарком флота Кузнецов* в торжественной речи после парада Победы так и сказал: "Подводник №1 советского флота". Вас же Гитлер после потопления лайнера "Вильгельм Густлофф" личным врагом назвал. И что в итоге, четыре года после войны прошло, теперь лес валите во славу Родины?
Он много про меня знал, этот чудик очкастый, вырезки из газет собирал, когда в Магнитогорске жил. Видно, скучная  там жизнь была, тоскливая, героев искал, чтобы убогое существование скрасить.
Я ему так отвечал: "У меня к Советской власти претензий нет. Кто я был, босяк босяком из Одессы, отец покойный полжизни на румынских пароходах батрачил. Я свое призвание на Красном Флоте нашел. А посадили меня за кражу на гражданке и с военного флота прогнали за пьянство беспробудное. Грешен я по этой части,врать не буду. Вот мне и аукнулось".
- А  пили почему? - спросил очкарик.
- Да как тебе сказать. Мариман тверёзым не бывает. Я к капитану-трезвеннику (если такой вдруг объявится), последним обмороком* на борт не поднимусь. У моря свой ритм, выпьешь и на одной волне с ним. Война была, на войне страшно, как ни хорохорься, у нас с сорок третьего года из пяти лодок только одна на базу возвращалась: кто на минах подорвался, кого "бочками" закидали.
В сорок пятом году, осенью, когда представление на Героя Союза отозвали и меня собрались увольнять с флота, я к наркому Кузнецову* на прием напросился. Все знали, нарком мужик суровый, но справедливый.
Принял он меня спокойно, без адмиральского зазнайства.
Выслушал, велел сесть.
- Я бы тебе рюмочку предложил, - сказал нарком, - за Победу, за товарища Сталина, за друзей наших, в морской пучине сгинувших, но не стану. Сдается мне, ты свою цистерну спирта уже выпил. Или я ошибаюсь, товарищ капитан третьего ранга?
- Не ошибаетесь, товарищ адмирал. Так точно, выпил.
А сам подумал, когда отвечал, может и правда выпил, может, завязывать пора.
- Война закончилась, Александр Иванович, - сказал нарком. - Я очень надеюсь, что больше такой страшной войны не повторится. Надо к мирной жизни привыкать. Главное на флоте что: порядок и воинская дисциплина. А у тебя  пьянство беспробудное комсостава, у экипажа одни дисциплинарные взыскания, пирс застелить можно. Я твое дело посмотрел, стыд и позор для советского подводника.
- Исправлюсь, товарищ адмирал. Богом клянусь!
- Ты богом-то не клянись, - усмехнулся нарком. - Мы с тобой советские моряки, а не контры старорежимные. Приказ о твоем разжаловании и увольнении в запас отменять не буду, виновный должен быть наказан, чтобы другим была наука. Поживи на гражданке, потрудись как все. Года через два-три, если образумишься, обратись повторно. Чем смогу, помогу. Понял меня, кэп-три?
- Так точно, понял, товарищ адмирал. Спасибо Вам большое!
- Война закончилась, Александр Иванович, - повторил на прощание нарком. - Пора и за ум браться...
Я от наркома вышел как окрыленный. Дома первым дело всю водку, что жена по укромным уголкам прятала, в гальюн вылил. Мне главное - держаться, думал. И ведь держался, до января сорок восьмого года ни капли в рот, ни на праздники, ни на Новый год.
А в январе сорок восьмого наркома Кузнецова предали Суду чести (якобы, он англичанам во время войны какие-то секретные чертежи передал), в звании понизили, отправили  Тихоокеанским флотом командовать. Хорошо, что не посадили.
Я тогда и подумал: "Уж если адмирала, всю войну флотом командовавшего, так легко растоптали, то со мной, простым мариманом, никто церемониться не станет".
Ну, и понеслась душа в рай, на суде, когда приговор зачитывали, только и думал, как бы опохмелиться. Вертухай в суде отзывчивым человеком оказался, после оглашения приговора плеснул на дно кружки самогона: "Держи, тащ*, выпей за Победу, мать её раскудакину! И за Сибирь бескрайнюю, много туда народу из этих стен уехало".
Сидим с очкариком в тайге. Обед у нас, "кирзы"* с салом пожевали, чайком таежным запили, перекуриваем. Вокруг ели вековые, в шесть обхватов, макушки в самое небо упираются. Смотрю я на эту красоту и вспоминаю море, родное, балтийское.
Я люблю Балтику, хоть  сам с юга, в Одессе вырос, в Одессе трудовую биографию начинал, на грузовых пароходах штурманом. На дух не переношу жемчужину у моря, летом жара, духота, из окон вонь протухшей рыбы и перезревших баклажан, в каждом дворике вавилонское столпотворение - евреи, армяне, румыны, греки, болгары, хохлы и молдаване из дальних сел, шумные, крикливые, будто всю шваль мира здесь собрали, и все как на подбор жадные, хитрые, ушлые, а на самом деле просто тупые людишки. Все эти знаменитые одесские писатели, они же в Москву сбежали при первой же возможности.
То ли дело Балтийское море, серое, свинцовое, недружелюбное, в любую погоду холодное, но если дурака валять не будешь, оно к тебе вместо жопы лицом повернется. Для людей море - твердых характером, выдержанных, спокойных, а не для  хапуг-гопников и контрабасников черноморских.
И города такие же балтийские, строгие, неприступные, без соплей ненужных. Ленинград, конечно, первый среди равных. Когда белые ночи, станешь пораньше утром на Троицком мосту напротив стрелки Васильевского острова, купола музеев на солнце медью отливают, дух захватывает.
- А что, Александр Иванович, - вдруг говорит очкарик. - Детишки убиенные по ночам во снах не приходят?
Я даже не понял в первый момент, о чем это он.
- Я, - говорит, - о потоплении транспорта "Вильгельм Густлофф" 31 января сорок пятого года. И о торпедировании лайнера"Штойбен" 10