Флибустьер

февраля того же года подводной лодкой С-13 под вашим командованием. На обоих судах в основном раненые были, беженцы: женщины, дети и старики, по пять тысяч душ на каждом. Оба шли под "Красным Крестом", на борту "Штойбена" специально для таких как Вы было по-русски написано большими буквами: "Везем женщин и детей". Вы разве в перископ не видели? После этой атаки Гитлер Вас и назвал личным врагом. Я об этом в восторженной статье Вашего любимчика Крона читал, в номере за март сорок пятого года. Большинство пассажиров захлебнулись в ледяной воде. Вот я и спрашиваю, утопленные дети по ночам в кошмарах не являются?
- Не являются, - буркнул я. - Сплю как агнец.
Феноменальная, конечно, память у очкарика, все прочитанное помнит, будто сфотографировал. С другой стороны, что ему еще в Магнитогорске делать было, только память и тренировать.
Очкарик сидит на таежном пеньке как прокурор:
- А как же  морские обычаи - суда под "Красным Крестом" неприкосновенны. Правила ведения боевых действий на море? Или насрать: мы пираты, творим, чего хотим.
Хотел я тогда этому баклану очкастому ебальник начистить, но остановился. Мне срок добавят, а он все равно ничего не поймет, крыса тыловая.
Не было на той войне ни обычаев, ни правил. Может, на какой другой войне и бывают, не знаю, я только на одной был.
Драка у нас была с немчурой, насмерть, пленных, как говорится, не брали. Если бы немецкий "шакал"* советский транспорт увидел под "Красным Крестом", он что, размышлял бы. Ха-ха, дал бы команду атаковать и пошел в каюту кофе пить без всяких угрызений совести.
Мы и немцы были не хуже и не лучше друг дружки, уходя под воду, мы шли в ад и это было добровольное решение, осознанное. И когда возвращались, те, кому повезло вернуться, тоже на самом деле в ад возвращались, отсюда и водка, отсюда и женщины толпами, чухонки в Турку и Хельсинки в конце войны как с цепи сорвались, надоели им финны-отморозки, на русских  моряков бросались.  Может, мне это казалось тогда, в пьяном угаре, может, просто хотелось, чтобы на берегу понимали: каждый раз возвращаясь на базу, ты просто заново родился. Прав был нарком Кузнецов, думать на войне было некогда, надо было победить.
В шестидесятом первом году меня положили в военно-морской госпиталь в Ленинграде. Второе уголовное дело уже было заведено, попался на липовых справках для увеличения военной пенсии (с финансами швах был, на алименты семьдесят пять процентов уходило, ни выпить, ни закусить). Поддельщик из меня непутевый оказался, при первой же ревизии всё вскрылось.
Следователь зверюга на пять лет "строгача" дело подводил. Чистенький, здоровенький, не пьет, не курит, примерный семьянин,  такие паскуды розовощекие в блокадном Ленинграде жратвой спекулировали.
Бывший командир дивизиона подлодок адмирал Исаков за меня хлопотал, добился места в госпитале, смутные дни переждать.
В госпитале мне  диагностировали  рак пищевода.
- Нехороший диагноз, - сказал доктор. - Врать не буду. На дурацкий вопрос "Сколько мне осталось?" отвечу прямо как военному моряку: не знаю. Думаю, что никто точнее сказать не сможет.
- Понятно,  - ответил я. - Спиртику плесни, эскулап. Я аккуратно, никто и не заметит.
- Плесну, в порядке исключения, - сказал доктор. - Одно радует, с таким диагнозом Вам "зона" не грозит. Отделаетесь условным сроком.
Лежу на шконке в больничной палате, в голове словно кинопроектор работает.
В босяцкой моей жизни - до войны и после войны - ничего примечательного не случилось. Пьянство, чертополох с женами, срок за кражу, напрягаешь память, пытаешься вспомнить что-нибудь конкретное, а перед глазами туман. Зато войну помню отчетливо, каждый день, даже такой, когда мертвецким пьяным сном спал в заледеневшей под Невой лодке.
Помню, когда за "Штойбеном" неделю гонялись, первым его в перископ увидел помполит. Хороший мужик был, надежный, помер сразу после войны от инфаркта.
- Взгляни, командир! - сказал мне помполит.
Немцы, конечно, постарались, надпись про женщин и детей на обеих бортах аршинными буквами, слепец разглядит.
Помполит молча смотрел на меня.
- Торпедные аппараты к бою! - скомандовал я.
Помполит без запинки передал приказ. И в этом безмолвии, в тех нескольких минутах, что прошли от залпа до взрыва на лайнере, расколовшем его почти пополам, и был тот самый момент истины на войне, о котором любят попиздоболить за рюмкой, но мало кто испытывал его на самом деле.
Сосед по палате человек известный, кинооператор Борис Волчек.
- Коньяка выпьете? - предложил Волчек, когда очухался после операции на брюхе. - Жена нелегально протащила, а я целую бутылку не осилю.
- Не откажусь, - сказал я.
- Фамилия у Вас замечательная - Маринеско, - сказал Волчек, прочитав табличку над моей кроватью. - Вы герою-подводнику не родственник часом?
- На счет героя не знаю, а в войну командовал подводными лодками - сначала эмкой, потом эской.
- Александр Иванович? - уточнил оператор.
- Так точно, он.
- Вот судьба-проказница, - развеселился Волчек. - Я ведь собирался Вас в Ленинграде разыскать, знал, что здесь живете. Очень мне консультация авторитетного на флоте человека нужна.
- Да меня в сорок пятом на берег списали, - сказал я. - Но чем могу, помогу.
- Вот какое дело, - сказал Волчек. - Я решил в режиссуре себя попробовать. Михаил Ильич Ромм благославил, я у него оператором на шести картинах работал. Есть у меня такая задумка: я в сорок третьем на Северном флоте в творческой командировке был. С подводниками подружился, в частности, с капитаном-лейтенантом Видяевым не раз разговаривал.
- Видяев? - переспросил я. - Он, кажется, погиб в сорок третьем во время боевого похода.
- Да, через два месяца после нашего знакомства. Хочу снять фильм о моряках-подводниках военной поры, как жили, как воевали. И название уже придумал - "Командир счастливой "щуки".
- Название хорошее, - сказал я. - Но я с "полярными"* мало общался, всю жизнь на Балтфлоте.
- Подводники везде особые люди, вне зависимости от того, на каком флоте служат.  - сказал Волчек. - Можно сказать, военная каста. Что-то флибустьерское в характере каждого из них есть. Давайте я Вам сюжет расскажу, а Вы поправите, где ляп, где неточность.
Волчек человек, конечно, увлеченный, за милю видно, творческая натура. Хорошо у него получилось жизнь экипажа показать, будни боевые, будто с натуры срисовано.
- Ну как Вам, Александр Иванович? - спросил Волчек, когда закончил излагать. - Похоже на правду?
- Похоже, Борис Израилевич, - сказал я. - Жаль только, что моряки в вашем будущем фильме "шила" не пьют и матом не ругаются, прямо уставные ангелы. Но я понимаю - цензура иначе не пропустит.
- Правильно понимаете. Сейчас, конечно, не сталинские времена, искусство свободнее стало, но есть пределы, которые мы обязаны соблюдать. Да и молодому поколению надо героев войны показывать, а не удаль разухабистую.
- Не знаю, что надо показывать молодому поколению, - сказал я, - но если уж снимать фильм о войне, то снимать надо о другом.
- Любопытно, о чем же?
- О страхе, о том, как с этим страхом боролись.  Как этот страх беспощадный в себе изничтожали, "шилом" и без него.  О том, что подвиги нередко от полной безысходности совершали, как загнанные в угол звери. О гибели часто по дурости собственной или командования. Об увечных, которые после войны подаяние просили на ленинградских улицах и милиционеры их палкой гоняли, чтобы не мозолили глаза благополучным гражданам. Я ведь срок в сорок девятом году получил за то, что на работе несколько торфяных брикетов украл и таким обездоленным передал, иначе замерзли бы зимой, за отопление в квартире у них заплатить было нечем. Вот мне, кажется, о чем надо снимать кино, а это всё пиф-паф из торпедного аппарата - напускное, забываешь с годами, будто и не было.
- Но это ведь и Ваша жизнь была, Александр Иванович, - сказал Волчек. - Не думаю, что Вы про нее забыли. Обида в Вас говорит, по-человечески хорошо Вас понимаю.
- Может, и обида, - согласился я. - Я же человек, а не робот бездушный. В одном Вы точно правы - военные годы были лучшими в моей жизни.
- Есть такой писатель Эрих-Мария Ремарк... - сказал Волчек.
Я перебил:
- Немец? За Гитлера воевал?
- Антифашист. Эмигрировал из Германии в тридцать третьем. В одном из его романов есть такие слова: "Герои должны погибать на войне. Если они выживают, то становятся скучнейшими людьми на свете".
- Хорошие слова, - сказал я. - Верные. Мне в послевоенной жизни безалаберной тоже иногда казалось, что лучше было бы для меня да и для всех других успокоиться на дне морском после взрыва очередной "бочки". Но жив пока, сигнальщик с того света прощальный флаг не поднимал. А Ремарка этого не читал. Мне Хемингуэй нравится, особенно роман "Фиеста". Вот люди жили - пьянствовали, куролесили, без пошлых забот и задних мыслей. За границей не был никогда, не считая военной Финляндии. Но если доведется, то в Испанию поеду, пройдусь по тем местам, что у Хемингуэя описаны.
- У них тоже было не так все просто, у героев Хэма, - сказал Волчек. - Да и у Хемингуэя тоже. Он застрелился в июле, читали, наверное, в газетах.
- Читал. Была короткая заметка в  "Смене".
- На флоте не пробовали восстановиться? После смерти Сталина на многое стали иначе смотреть, демократичнее, что ли.
- Пытался, - сказал я. - И не раз. Отказывают под любым благовидным предлогом. Верно  для молодого поколения, как Вы выражаетесь, я такой пример, в страшном сне министерским лаперузам не привидится.
- Давайте сделаем так, Александр Иванович, - сказал Волчек. - Я когда начну снимать "Щуку", правда, не знаю - когда, оформлю Вас официальным консультантом фильма. "Мосфильм" - организация солидная, вдруг поможет для восстановления на службе.
- Давайте. Я хоть и крещеный, но в сознательном возрасте в церкви никогда  не бывал. Фильм начнете снимать, схожу - поставлю свечку. Вдруг бог поможет. А может морской дьявол. Мне уже все равно - к кому за помощью обратиться...
Ленинградская осень шестьдесят третьего года - промозглая, сырая и зябкая. Каждое утро, как только жена умчится на работу, я поднимаюсь со "шконки",  кряхтя и матерясь десятиэтажно,  растираю "шилом" старые вечно ноющие кости, одеваю старенький мундир капитана третьего ранга и пешочком дрейфую на Тучкову набережную, где в сорок первом, зажатая ледяными клещами, стояла родная М-96.
Я расставляю брезентовый рыбацкий стул, отхлебываю из фляжки горячительного и подолгу смотрю на Неву.
Борис Волчек недавно прислал письмо. Пишет, что с "Командиром счастливой "щуки" пока запуститься не удается, но он не оставляет надежду. Добавил: "Вы держитесь, Александр Иванович! Часто не злоупотребляйте! Победа будет за нами! Обязательно!"
Я смотрю на темную и грязную невскую воду и вижу Балтийское море. Я один на капитанском мостике, прямо по курсу в двух кабельтовых немецкий эсминец с расчехленными орудиями. Я закуриваю папиросу, лодка медленно погружается, волна захлестывает меня. Я ухожу в вечность, навстречу собственной судьбе...

*ИМЕНА, НАЗВАНИЯ И ВЫРАЖЕНИЯ, ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ В РАССКАЗЕ
Лулео - шведский порт, откуда во время Второй Мировой войны происходила отгрузка железной руды для нужд гитлеровской