Самаркандские шалости

пахло мятой. — И такой… мужественный. Мне так нужна смена обстановки.

Она первой поцеловала его. Поцелуй был нежным, исследующим, но абсолютно контролируемым. Его же ответ был порывистым, неумелым, полным обожания и страха. Она вела его, как вела беседу о шахматах — чётко, уверенно, направляя каждое движение. Когда она повела его к узкой, неубранной кровати, он споткнулся о стопку книг, и они с грохотом рухнули на пол. Этот звук на секунду вырвал его из чары, но она снова притянула его к себе, и её пальцы уже расстёгивали пряжку его ремня с ловкостью, не оставлявшей сомнений в её решимости.

В полутьме, под мерцающий свет уличных фонарей, проникавший сквозь жалюзи, разыгрывалась классическая сцена. Парень, трепетавший от восторга и женщина, методично и без тени настоящего наслаждения исполнявшая свой план мести. Она думала об Александре в этот момент. Думала о том, как он, должно быть, сейчас хохочет с той могилевской бестией. И от этой мысли её движения становились чуть резче, а её пальцы, вцепившиеся в плечи Даниила, — чуть сильнее. Она не получала удовольствия. Она ставила галочку. Занимала нужную клетку на доске.

А Даниил, уткнувшись лицом в её кашемировый свитер, пахнущий иным, недоступным ему миром, думал, что вот оно — чудо. Что богиня сошла к нему с пьедестала. Он и представить не мог, что является всего лишь живым, тёплым орудием в чьей-то продуманной, отточенной до совершенства игре. Его рука, дрожа, коснулась её волос, и он почувствовал, как под тонкой тканью свитера её тело на мгновение напряглось, прежде чем снова расслабиться в безупречно разыгранной симуляции страсти.

4.

Зал для пресс-конференций отеля «Шахризада» напоминал оперу для сумасшедших, где главную партию пела истерическая тишина. Высокие стрельчатые окна затянули тяжёлыми алыми портьерами, чтобы не мешало солнце трансляциям. В центре, на невысоком помосте, стоял огромный резной стол-кафедра из тёмного ореха — монолит, призванный внушать уважение. Прямо сейчас он напоминал скорее крепостную стену, за которой отчаянно оборонялся гарнизон из одного человека.

За этим столом, залитая сфокусированным светом софитов, сидела Екатерина Грищук, новоявленная победительница женской «большой швейцарки». Она была воплощением расчетливого триумфа. Тёмно-синий бархатный пиджак с острыми плечами, под ним — ослепительно белая шёлковая блуза. И мини-юбка того же синего оттенка, которая в любой другой ситуации кричала бы о вызывающей сексуальности, но здесь, в сочетании с её дисциплинированной осанкой, казалась лишь дерзким элементом власти, насмешкой над дресс-кодом. Безупречная прическа на голове, на губах — едва заметный розовый матовый оттенок. Она была безупречна. Или почти безупречна.

Свет софитов падал на её лицо, и внимательный наблюдатель мог бы заметить мельчайшие детали: лёгкую испарину на верхней губе, не связанную с жарой зала; неестественную, застывшую улыбку, которая не доходила до глаз; и самое главное — ритм её дыхания. Оно было не ровным, как у спортсмена после победы, а прерывистым, глубоким, с едва уловимыми задержками на вдохе. Она дышала так, словно поднимала незримые тяжести, и её глаза временами закатывались под веки, когда она на долю секунды теряла фокус, глядя в пространство над головами десятка собравшихся журналистов.

Очередной вопрос был стандартным: о ключевом моменте последней партии. Екатерина начала отвечать, и её голос, обычно такой отточенный и металлический, дал первую трещину.
— Дорогие члены... ой, журналисты... этого выдающегося турнира, — она сделала паузу, сжав губы, будто пересиливая волну тошноты, — осмелюсь сказать, более чем выдающегося, я глубоко тронута честью, которая выпала на мою долю в ходе акта, то есть конференции. — Она замолчала, её пальцы вцепились в край стола. — Я хотела бы сказать, что после долгих колебаний я снова буду играть в турнире претенденток.

В зале повисло лёгкое недоумение. «После долгих колебаний»? Это звучало странно. Кто-то из корреспондентов переглянулся. В этот момент выражение лица Екатерины резко изменилось. Её щёки залил густой румянец, веки прикрылись, и сквозь сжатые зубы вырвался странный, сдавленный вздох, похожий на стон. Она быстро прикрыла рот рукой, сделав вид, что поправляет микрофон.
— Это... Необыкновенно, — прошептала она в микрофон, и её голос вдруг стал низким, хрипловатым. — Я просто счастлива. Я бы сказала, это удовольствие. Невыразимое наслаждение. — Она закатила глаза, её голова слегка откинулась назад. — Я бы даже сказала, предоргазменное состояние.

В зале воцарилась гробовая тишина, нарушаемая лишь жужжанием кондиционера и сухим щелчком затвора фотоаппарата. Лица журналистов выражали спектр эмоций от полного ступора до едва сдерживаемого хихиканья. Один пожилой обозреватель из солидного издания вытер платком лоб. Что происходит? Нервный срыв? Публичный эксгибиционизм?

В этот самый момент Екатерина, казалось, полностью потеряла связь с реальностью. Её тело слегка затряслось, она прикусила нижнюю губу, и её ноги под столом резко дёрнулись, задев что-то с глухим стуком. Она закивала, её взгляд стал стеклянным, и она начала бормотать, почти не осознавая:
— Да, да, да, ещё... — это было не ответом на чей-то вопрос, которого не было, а скорее молитвой или приказом, брошенным в пустоту под столом.

Потом она резко выпрямилась, как от удара током. Сознание, казалось, вернулось к ней, но в её глазах бушевала паника и дикий, животный стыд, смешанный с чем-то ещё. Она судорожно глотнула воздух.
— Простите меня. Члены... журналисты. Я больше ничего не могу сказать. Простите.

Она с хлюпающим звуком, от которого передние ряды вздрогнули, схватила со стола хрустальный стакан с водой, который стоял рядом с ней с начала конференции. Она отпила залпом, не один глоток, а опустошила его почти до дна. И когда она поставила стакан, журналисты в первом ряду, те, что сидели ближе всего, уловили резкий, сладковато-терпкий запах, явно отличающийся от воды. Виски. Однозначно, хороший односолодовый виски.

На этом пресс-конференция де-факто закончилась. Организатор, бледный как полотно, поспешно объявил об её завершении. Журналисты поднялись, перешёптываясь, бросая на Екатерину взгляды, полные недоумения, жалости и циничного любопытства. Она сидела неподвижно, уставившись в одну точку на столе, её грудь тяжело вздымалась. Она была похожа на величественный, но смертельно повреждённый фрегат, брошенный командой.

Зал опустел. Свет софитов выключили один за другим, оставив только тусклое дежурное освещение. Тишина стала плотной, почти осязаемой.

И тогда из-под массивного стола, из темноты между широко расставленных, всё ещё слегка дрожавших ног Екатерины, показалась голова. Даниила Дубко. Его волосы были взъерошены, лицо раскраснелось, на губах блестела влага. Он выглядел одновременно виноватым и невероятно довольным собой. Он робко, с обожанием, посмотрел на неё снизу вверх.

— Было... хорошо? — прошептал он, и в его голосе звучала надежда юного ученика, жаждущего похвалы за безупречно решённую задачу.

Екатерина не посмотрела на него. Она лишь медленно, с невероятным усилием, кивнула головой, один раз. Движение было тяжёлым, обессиленным. Затем её руки скользнули под стол, и она натянула мини-юбку вниз, к коленям, простой, будничный жест, который в этом контексте казался финальным аккордом невероятного циркового номера.

Но они были не одни.

За одной из массивных мраморных колонн, украшавших заднюю часть зала, замерла тень. Алина Буйвол, которая зашла сюда якобы искать забытый блокнот, стояла, вжавшись спиной в холодный камень. Её фигура застыла в немом шоке. Её практичный и циничный ум, привыкший к шалостям Ольги Сарделько, отказывался обрабатывать увиденное. Она видела, как под стол в начале конференции юркнул Дубко. Она наблюдала за всем, от первой странной фразы до последнего глотка виски, с аналитическим вниманием. И теперь, глядя на эту сюрреалистическую картину — вице-чемпионку мира, сидевшую в полумраке с безумным взглядом, и молодого таланта, выползавшего из-под стола, — её мозг, наконец, выдал единственно возможную, уже знакомую формулу для подобной сцены.

Её челюсть отвисла. Губы беззвучно прошептали, повторив открытие, сделанное несколько ночей назад в их общем с Ольгой номере, но теперь с совсем иным, почти благоговейным ужасом:
— А между ними уже... чиваува...

Прошептав это, она бесшумно отступила вглубь коридора, оставляя «победителей» наедине с их немыслимой, авантюрной и абсолютно сюрреалистической победой. Занавес.