Красные занавески

Давай-ка, Михалыч, мы с тобой примем ещё по паре капель, – Амбросиев
наклонил горлышко склянки к рюмке заведующего. С прищуром бегло
взглянул на хмурое лицо своего начальника.
— А я, Лёшка, давно стою на краю… Не старик, но знаю — мне хана!
Больше мне не взлететь. Только пешком по полю к березняку. Топ-топ по
травке.

Уловив ход мыслей Белова, Амбросиев повёл разговор в другом ключе:
— Ты мне, Михалыч, вот что скажи, – произнёс он. — Тебя женщины
любили по-настоящему?
— Топ-топ… Нет, – будто проснувшись, ответил Белов. — Я им был
загадочный, но ужасно скучный. Всё в этом роде... Но у меня жена —
красавица. У меня всегда были исключительно красивые женщины.
Привлекательные, как говорится. Не потому, Лёшка, что я был каким-то
особенным. Нет! Был я домоседом и скромным парнягой, но красотки,
утомлённые ухаживаниями мачо, во мне видели чистого мальчика, полагаю.
Я был для них terra incognita. Со мной каждая из них отдыхала душой и
прекрасным пресыщенным телом.
— А у меня исключительно страшные были, – искренне выговорил Амбро-
сиев. — Только и налетал на таких. Я на них глядеть без содрогания не могу,
сочувствую им. А они, чертовки, это понимают. Красивых баб у меня как-то,
знаешь, совсем не было. Только сутулые, оплывшие салом, кукомоистые…
Странно это всё.
— Лукомористые?
— Слово есть такое. Древнерусское слово: кукомоя. Неряха, значит.
Такая штука — жизнь. С сутулыми неряхами я её и провёл, – Амбросиев
нервно хихикнул.
— Ну её, эту жизнь! – выпалил Белов. — Да и вот что, Лёшка. Знаешь,
красивая баба из тебя всю душу вытряхнет. А так, видишь, друг, душа
твоя на месте. Светлая душа!
— Светлее некуда! – щёлкнул языком Амбросиев.
— Вот и оставайся человеком с твоей чистой совестью и светлой душой,
Лёша.
— А может быть, я хотел бы, чтобы вытряхнула? Может быть, я всё
отдал бы за ночь с красавицей, понимаешь?! За одну лишь ночь. А кто-то
всю жизнь с сочной бабой живёт. Понимаешь? Всю жизнь с красоткой
кувыркается!.. Ты у меня дома был? Был. Видел стены комнат? Видел.
Настенные календари с красотками в бикини и топлес. А я живую красоту
хочу, а не нарисованную. Натуральную, понимаешь? Чтоб за этим делом
меня черти съели!
— Да ладно, ладно, – ответил Белов. — Остановись, старик! У тебя хоть
некрасивая есть, а у меня, считай, ничего. Моя жена от меня отстранилась.
Совсем чужая стала, но и не разводится. «Живи, – говорит мне Галя, — с
бутылкой в обнимку. Живи, как хочешь, но уже без меня!» Вот я, видишь,
сижу и беленькую кушаю, музыку слушаю. С тобой разговорец веду —
и нормально.
— А какие тётки есть несчастливые на свете! – жалобно пропел Амбросиев
и нарочито скис, манерно подперев голову рукой. — Мне всех красавиц
очень жалко. Пользуются ими, понимаешь. А они безотказные с писаными
красавцами. Тают, как снежные бабы от их липовых нежных словечек
и соблазнительных взглядов, дуры смазливые.
— Брось! – огрызнулся Белов. — Дай-ка лучше ещё бутылочку, посидим,
покурим, музыку послушаем. Нам с тобой в жизни теперь только это
дано...

Ночь таинственным образом наполнялась звуками раннего утра, за окном
проступал бледный рассвет. К половине пятого спиртное закончилось.
Михалыч по привычке взялся обзванивать отделения на предмет, не
осталось ли у кого-нибудь немного коньяка или водки. Будил всех подряд;
сказывалась административная привычка его прежней должности —
главного врача. Да и во хмелю, о чём знал каждый, он частенько именовал
себя начальником: «Я, мать их, главный в этой помойке!» – бравурно
произносил он и этой ночью.

Обзвонив всех, Михалыч пустился в обход по больнице с одной целью:
раздобыть медицинского спирта. Вернулся к Амбросиеву ни с чем. Денег
у обоих больше не было. Отодвинув красное полотно складчатых занавесок,
Белов за стеклом окна увидел сияние витрины круглосуточно работающего
ларька через дорогу — единственного места, где можно было разжиться
водкой. Страсть к алкоголю усилилась и крепко захватила разум Белова.

— Слушай, Михалыч, – начал издалека Алексей Васильевич, подметив-
ший особые перемены в поведении своего начальника. — Вчера во время
дежурства Рожковой к нам доставили человек без сознания… Взяли с ули-
цы… Дядя с багажом.

«Дядей с багажом» называют здесь состоятельного человека, поступившего
в больницу с материальными ценностями при себе.

Белов заёрзал в кресле.

— Михалыч, что если тебе взять денежек из кладовой? Его портмоне
там… Небольшую сумму, чтобы купить одну флягу... С утра ты сможешь
занять у Зоечки, чтобы вернуть на место всю наличку; так можно выйти
из трудного положения, – ласково улыбнувшись, рассудил Амбросиев,
заглянув Михалычу в неживые глаза. — Ну, Михал Михалыч, позолота
не облупится! Я говорю: никто не узнает. Главное что́, Михалыч?
— Что?
— Главное — своим помогать… Добрым советом, голова!
— А шума никакого не будет? – у Белова начинали трястись пальцы рук.
— С чего? Пациент в реанимации без сознания. Он же не станет теперь
искать своих денег?! – Амбросиев захихикал и продолжил: — Родствен-
ники его не разыскивали. Милиция к нам не приезжала. Судя по записи в
журнале дежурной смены, клиент доставлен без сопровождения родных.
Будь спокоен! Тут всех делов — взять мелочь копеечную: пару тысяч
рублей. Через пять минут пол-литра на столе и всем хорошо.

Белову рассуждения напарника показались толковыми. Долго колебался,
но согласился. Подобные мысли ему раньше не приходили в голову. Но
теперь Михалыча подталкивал к противоправному поступку коллега и
говорил убедительно, с дружеской непринуждённостью, словно много-
кратно сам поступал таким образом. Михалыч уговорил-таки сам себя.
Всё сделал именно как советовал Амбросиев: когда Белов срывал пломбу
с двери вещевого склада, коллега стоял рядом и всё время снисходительно
ухмылялся.

Водка была куплена. Тихая попойка продолжалась до половины восьмого
утра; звучала музыка, но собутыльники реже разговаривали. Райский ка-
бинетный мирок по-прежнему был огорожен от жестокой уличной реаль-
ности красными занавесками. Но что-то мрачное поселилось в сердце
Белова: какая-то неизбывная тоска терзала его хмельное сознание; он
становился угрюмым. На нетвёрдых ногах единожды подошёл к окну кабинета,
провёл рукой по шёлковой красной ткани; занавесок не отдёрнул. За ними
от Михалыча скрывалось, проступившее сквозь завесу, погожее утро августа.
Белову хотелось вздремнуть — не с тем, чтобы отдохнуть, но забыться.
«Дождаться бы Зоечку», – вяло повернулось в голове Михалыча, прежде чем
его сморило.

Когда Белов вышел из недолгого сонного забытья под трамвайное
дребезжание видавшего виды будильника, то тревожащие яркие
солнечные лучи непривычно хлестали по стенам и полу его кабинета.
Красные занавески были раздвинуты. Амбросиева не было, как и следов
его присутствия на ночной пирушке; всё выглядело так, будто пил и
коротал ночь Михалыч в одиночестве. Даже окурков Winston — любимых
сигарет Амбросиева — не было в пепельнице; только смятые желтушные
фильтры «Золотой Явы» торчали из табачной золы.

Белов вышел из кабинета и отправился в уборную. По пути он встретился
с Зоечкой. Врач-травматолог Зоя Моисеевна Рожкова была одной из со-
трудниц его отделения и работала с Беловым последние годы. С испугом
Рожкова взглянула в лицо Михалычу, торопливо сказав:
— Берегись! На восьмом — гроза! Шеф вызывает тебя, – и она будто
испарилась, скороговоркой выпалив эти пугающие слова. А Белов понимал:
он о чём-то забыл попросить её... Михалыч дрожал, как осиновый лист. Ему
казалось, что нервы распухли, болезненно натянулись и сотрясались от
бежавшего по ним неведомого электрического тока.

Михалыч поговорил с коллегами у стеклянных дверей входа. Поздоровался
с заступившей на дежурство сменой персонала: врачами и медсёстрами.
Всем пожелал спокойных суток. Опять покурил и скоро вернулся в свой
кабинет. Как я уже говорил, он опохмелился, выпив остатки водки не из
стакана, а из горлышка бутылки. Позже к нему заглянул Амбросиев, о ком
я ранее упоминал. Сунулся, перегнувшись через порог, будто вполз
в кабинет из-за двери подобно змее — ради того, чтобы с виноватой улыбкой
на лице и с излишней почтительностью в голосе пригласить Михалыча к шефу.
— Михалыч, шеф вызывает, – почти простонал Амбросиев.

Белов уловил и тон Амбросиева, и необычные его манеры. Он обратил
внимание и на выражение лица Алексея Васильевича, искажённого де-
ланной озабоченностью. Таким раньше он его не знал, что и подметил
Белов: «Никогда прежде жалкая гримаса вроде этой не расплывалась
по его лицу».

Вскоре напарники очутились на административном этаже. Вплыли в ка-
бинет главного врача как-то затейливо: Амбросиев будто вальсировал и
кистью вёл широкую талию Михалыча, продвигая того вперёд. Свободной
рукой откинул дверное полотно в обивке из дерматина. Едва втолкнулись,
и тут же беззвучный вальс отгремел. Рука Амбросиева отстегнулась от
торса Михалыча, и буквально на ковре перед столом начальника предстал
один Белов. Тогда-то и спохватился он: Амбросиева ни по правую руку
от Михалыча, ни слева, ни за его широкой спиной больше не было.
Таинственный спутник целиком сошёл с орбиты Белова, и Михалычу
предстояло теперь вращаться самому, крутиться, а точнее — выкручиваться.
А нахождение Амбросиева за двустворчатой дверью угадывалось по его
разговору с секретаршей. Алексей Васильевич наскоро расшаркивался
перед сорокапятилетней Лерочкой и услужливо прыскал.

— Ты что делаешь, паскуда?! – с остервенением произнёс Местергази.
Главврач отличался грубостью; сказались привычки врача следственного
изолятора: Местергази начинал свою карьеру в одном из пенитенциарных
учреждений, много лет проработав с подследственными гражданами.

Для Михалыча гром грянул без упреждающей вспышки молнии — так всё
ему виделось, лишь только он оказался один на один с главврачом, грустно
взглянув на кресло за спиной шефа.
— В чём, собственно, дело? – недоумевал Белов. Его руки предательски
дрожали, а в голове переливался шум из одного уха в другое.
— Ты дурака не включай! Взять деньги из кладовой, сорвав пломбу и
выдрав лист из журнала описи личного имущества пациентов! Ты, Белов,
идиот?! – Местергази, или как его прозвали подчинённые — Вместомрази,
не скупился на мат. — К тому же, ты снова нажрался на дежурстве!
— Да, я...
— Значит так... – главврач тряс перед лицом Михалыча листом бумаги,
на котором убористым почерком было о чём-то написано и, вероятно,
одним из любимых осведомителей, кем-то из «настоящих комсомольцев».
Белов смутно понимал, кем и о чём было старательно изложено. Начал
догадываться.
— ...Вот это, – шипел Вместомрази, — основание для возбуждения
уголовного дела. Если я дам этому ход, то тебя посадят, понимаешь?
Хорошо. Значит так, артист, сейчас напишешь заявление «по собственному».
Прямо при мне, здесь и сейчас. Уволю тебя вчерашним числом. Лети вон
отсюда, куда хочешь! Но прежде верни деньги. Бери, где хочешь. До
двенадцати часов дня вернуть всю сумму, а после полудня — чтобы