Роман Ангелины.

нужно сделать маленькое пояснение, а то, я вижу, вы и на меня-то смотрите, как на человека со слегка сдвинутой «крышей». Я вас уверяю, что это только так кажется, что писатель сам, волею своей фантазии ведёт героев по лабиринту сюжета и определяет все их действия. Отнюдь нет. Придумав основную линию сюжета и главных героев, писателю остаётся только наблюдать за ними и всё записывать. Я ничуть не придумываю, это чистая правда, а если какой-то литератор станет вас уверять, что это он и только он хозяин своего произведения и своих героев, то… не читайте его «творения» и не вникайте в его слова, этот человек просто зарабатывает писаниной!
Одним словом, любование и восхищение Романом героиней своею легко и незримо переросло в самую настоящую любовь! Я и сам почти не верю, что так может случиться, но ведь… случилось же!..
 
Час ли пролежал в полубредовом оцепенении на диванчике Роман или день, или прошло четверть вечности, а, быть может, промелькнуло лишь мгновение, неведомо, но внезапно всё изменилось. Роман резко поднялся с ложа, потянулся до хруста в суставах и потёр кулаками глаза.
— Как странно, — пробормотал он, — кажется, я не спал, но мне снился сон. Но я ничего, абсолютно ничего не помню, ни единой детали! Но то, что это было прекрасно — несомненно!
Он присел к столу, взял в руки последний исписанный листок своего романа и улыбнулся. Да, чёрт возьми, он улыбнулся! Впервые за последние дни или даже недели! Что же произошло? Не лишился ли, боже мой, бедный Роман последних крупиц разума под действием этой странной любви?!
Нет-нет, не бойтесь, рассудок его не помутился, по крайней мере, больше, чем у кого-либо из нас. Всё происходит именно так, как и должно происходить, по всем правилам сочинительства. Необходимо максимально нагнести обстановку перед основными событиями. А поскольку вот-вот должно произойти явление героини (моей самой любимой героини!), то мне и приходится, волей-неволей, подчиняться этим правилам. И опять я слышу упрёки, что, дескать, не велик тот писатель, кто действует в угоду каких-то правил, пусть и общепринятых. Нужно экспериментировать и наплевать на все каноны, только тогда можно создать что-то действительно грандиозное! Тысячу раз, миллион раз согласен с вами! И всё же мне есть оправдания. Во-первых, если у вас хватит терпения дочитать этот роман до конца (или, хотя бы, до половины), то вы сможете заметить и, надеюсь, оценить, что меньше всего я стараюсь соблюдать какие бы то ни было правила. А во-вторых, кто вам сказал, что мне очень хочется прослыть великим? Хотя, конечно, это было бы не самым плохим, что случается в жизни художника, но тщеславие — хвала Господу Богу! — не моя стезя.
А Роман, пробежав глазами последние строки своего творения, вновь улыбнулся:
— Что со мною происходит? Почему мне так хорошо, почему я абсолютно спокоен? Может быть, Бог смилостивился и забрал обратно то, чем он меня так щедро, но по ошибке одарил?
Конечно же, никто не шепнул на ушко ответы на эти глобальные вопросы, да Роман и не ждал этого, он был человеком, который сам задаёт вопросы, и сам же на них отвечает. Да будь иначе, не фиг было бы ему и браться за перо!
Печка ли слишком добросовестно начала отдавать тепло прогоревших берёзовых дров или кровь побежала по телу быстрее, но Роману стало нестерпимо жарко. Он расстегнул ворот джемпера, а потом решил и вовсе его снять, но передумал. Он сделал по-другому: вышел сначала на верандочку, а потом и на крыльцо.
А природа явно готовила сюрпризик. Ещё недавно, яркое до рези в глазах, звёздное небо помутнело, словно его задёрнули куском старого, измочаленного штормами паруса, а прозрачный, как ключевая вода, воздух стал видим и осязаем. Проснулся ветер и негромко принялся что-то напевать. Вначале его пение походило на колыбельную и было приятно и мелодично. Сухая позёмка зашевелилась и начала искусно заплетать снежные косички, перевивая их в красивейшие узоры. Но вот ветру наскучило колыбельное однообразие, он на мгновение совсем утих, но тут же дунул мощно, порывисто, и аккуратный узор снежного макраме легко рассыпался на миллионы частичек. На сером небе уже появились первые гости. Хотя нет, это были вовсе не гости, это были завоеватели, вернее их дозор — тяжёлые чёрные тучи. Они надвигались быстро и неотвратимо, царапая свои брюшины об острые пики елей, и из этих разорванных брюшин просыпались грязно-белые хлопья. А ветер уже не пел, он рычал и бесновался! Он легко и грубо хватал за макушки сосны и берёзы и безжалостно гнул их к земле, пытаясь переломить напополам, а снежные массы свивал в огромные серые валы, но тут же их распускал и бросал в серое небо.
Роман стоял на крыльце и восторженно наблюдал за рождением пурги. А та, словно видя это, старалась вовсю. Она плакала, выла и хохотала, стонала и вздыхала с придыханием, как коварная соблазнительница. Но Роману она представлялась пьяной маляршей, которой стали вдруг ненавистны все цвета, кроме серого, и она окрасила всё-всё в грязные, неживые, мрачные оттенки этого колера.
— Ах, чёрт, какая прелесть! Кажется, что весь мир встал на дыбы и потерял разум и расчётливость! Ах, какой ветер, какая свежесть!
Роман вдохнул резко и глубоко коктейль из свежайшего ветра, на треть разбавленного снежной пылью, и внутри него будто вспыхнуло пламя бенгальских огней — оно горело, но не обжигало.
А пурга, на мгновение умолкнув, вдруг яростно вскричала, как роженица в пик схваток, и утихла совсем. Этот крик эхом прокатился в голове Романа, а сердце как будто остановилось.
Прекратилась и пурга.
Плевра серой пелены медленно разорвалась и явила перед Романом ЕЁ!
Да, это была ОНА! Та, которую он сам по крупицам вылеплял, со страстью, с великой любовью. Он, её создатель, вдохнувший в неё жизнь, но он же и ставший её рабом!
II
 
«Нет, так не бывает! Это сказка!» — слышатся мне скептические возгласы. Да конечно не бывает, не бывает! Я и сам это прекрасно знаю. И всё-таки это произошло, это случилось, и случилось именно так! Я ведь вам объяснял, что мог бы всё это придумать и представить более реально. Но в том-то и дело, что ничего я не придумываю, я лишь записываю то, что происходит, и уж коли я написал так, значит, так оно и было. Честно-честно, мне и самому-то верится во всё это с трудом!
 
Роман застыл, как глыба мрамора. В первое мгновение он даже не понял, что же произошло. Эх, где же вы, Родены, Проксители и Церетели, ведь вот, перед вами, такой бесподобный материал! Был бы я ваятель, я б такое высек из него!
Оцепенение прошло быстро, и наконец-то наш бедный поэт стал осознавать, что перед ним не чудное видение его мечтаний, а существо земное, реальное!
А она же ничуть не удивилась такому приёму, словно предвидела его или, может быть, просто знала, как неотразима?! Ведь была она так прекрасна, что, будь на моём месте даже сам великий Пушкин, и он бы не нашёл нужных эпитетов (Сергеич, надеюсь, ты на меня не в обиде?!). Мороз-эстет слегка подкрасил её щёчки и оттенил припухлость губок, но он не груб с нею, не холоден, он нежен и осторожен. Угомонившаяся пурга, пошив из снежного пуха платье, бережно накинула его на неё и замолчала, знать, любовалась своим шитьём и, конечно, ею. Налюбовавшись, пурга вскочила на спину ветру и помчала прочь отсюда, чтобы ломать покой другим.
Да, здесь она покой сломала! Сердце Романа бьёт набат, лёгкие задыхаются, глаза слезятся. Весь свет плывёт и раскачивается, и глаза поэта не видят ничего и никого, только она перед ним, только ОНА! Каждая чёрточка, каждая деталь её ему знакомы, но она ещё прекраснее, ещё милее, чем та, которой он любовался в своих реальных мечтах!
Он бросился к ней, нет, он полетел к ней, как сокол, как коршун, как орлан. Сейчас, сейчас он бросится к её ногам, обнимет их и, наверное, умрёт от счастья! А если не умрёт, то расскажет, нет, пропоёт о своей любви и пусть она решает дальше, как ему жить, да и жить ли вообще!
Эх, как легко совершать безумные шаги, как легко признаваться в любви не в реальности, а лишь мысленно! Как легко находятся именно те слова, что нужны, как просто и непринуждённо они скатываются к стопам любимых! Вам это тоже знакомо? Тогда вы без труда поймёте, что никуда Роман не помчался, тем более, не полетел и не упал к ногам любимой! Как самый зачуханный истукан с острова Пасхи стоял он на крылечке и явно не в состоянии был что-либо сказать или сделать. Скорее всего, он бы так и окочурился от холода, если бы она не проявила инициативу:
— Я вижу, вас я удивила! — она потёрла носик варежкой и по-детски рассмеялась, но смех этот был некоей защитой — и в ней, верно, тоже жили робость и неловкость.
Роман от звуков волшебного голоска ожил и задышал, потом зачерпнул ладошкой мягкий пушистый снег, бросил себе в лицо, и его понесло. Он быстро о чём-то заговорил, засуетился, рывком распахнул дверь и предложил гостье войти.
Она вошла и первым делом прижалась к горячему печному боку:
— Как хорошо, боже мой! — прошептала она, словно пропела.
Потом скинула шуршащий пуховик и небрежно, но грациозно бросила его на стул. Красивый, узорчатый свитер был ей немножко велик, но, тем не менее, красиво и выгодно подчёркивал безукоризненные формы её фигуры.
А Роман глядел, и всё больше узнавал в гостье свою выдуманную любимую, в мгновение ока ставшую такою реальной и близкой. Да, это они, озорные, но ласковые глаза, это они, подружки-брови, отступившие друг от дружки, словно меж них промчала тень ссоры! Да, это они, нежные губки, которые слепил самый великий, но грозный ваятель! И эти губки, чуть влажные и сочные, разлепились, и полились певучие, как плачь свирели, слова:
— Если бы вы знали, Роман Петрович, как я рада видеть вас и этот дом! Я много раз тут бывала, я всё здесь знаю. Вот там, за печкой, стоит столик, за которым вы так любите работать, особенно, когда на улице лютует мороз или колобродит метель. Ваша рука бежит, и на бумажной глади тянется цепочка неровных, иногда и вам не сразу понятных слов. Но это не неряшливость, это — вдохновение, наитие. Да и не может быть иначе, ведь если стихи пишутся ровными, чёткими строчками, значит, в них нет ни страсти, ни боли, ни любви! — она умолкла, но внимательно смотрела на Романа, ожидая, каков же будет эффект от произнесённых слов.
А эффект был. Да нет, это был не эффект, это был аффект! Легко и непринуждённо покинула Романа логика, а, вместе с нею, и здравый смысл, ну, и за компанию с ними, реальность восприятия окружающего мира. Все умные и полугениальные мысли веером разлетелись кто куда, а в голове осталась лишь мыслишка одна, простая, но очень верная:
«Да, много раз я прощался с умом, и часто это мне казалось самым правильным и нужным. Но чтобы сказать уму „прощай“ именно сейчас, когда повстречался со своей мечтой!..»
Роман едва не застонал от непонимания и неприятия реальности, но одна из вернувшихся мыслей поспешила ему на подмогу:
«Но ты же сам её придумал, а вдруг и она придумала тебя?!»
Нет, эта мысль не помогла, она ещё больше запутала поэта:
«Она меня придумала? Так что ж, меня,