Полковник Вселенной

– мгновенно подхватывали, когда он начинал сползать вниз, встряхивали как мешок, однако силы в конце концов совсем оставили старца, и он вдруг провалился в беспросветную тьму…
Очнулся он от мелодичного перезвона колоколов. Оглядевшись, с изумлением увидел себя сидящим на троне, с шутовской короной на голове и державным посохом в руке. Везде, где только охватить можно было взглядом, стояли перед ним люди, празднично одетые, с просветленными лицами, молча и терпеливо чего-то ожидая.
Недоумение Артемия, впрочем, тотчас рассеялось, когда он заметил примостившегося скромно в стороне царя. Грозный ухмыльнулся его догадке, встал, хлопнул в ладоши и торжественно провозгласил:
-  Вы заклинали о милосердии? Вот вам судья, он вас рассудит! - и уселся обратно, всем видом показывая, что он здесь не более чем зритель.
-  Нет! – Артемий рванулся с трона, однако стоявшие сзади опричники были начеку, удержали его. – Нет! Не делай этого! Бог тебе не простит!
Грозный усмехнулся, покачал головой.
-  Но ты должен видеть все своими глазами. Понимаешь? Что до Господа, то Его благословение я ведь уже получил.
"Гойда!" И ворвались в толпу, рассекая, выворачивая ее, срывая с женщин, стариков, детей одежду. Первый отсеченный клин тут же погнали к реке, стали загонять его в воду. Пытавшихся спастись начали топить баграми, повскакав в лодки. Река вышла из берегов, превратившись в месиво из крови и человеческих тел.
"Гойда!" И уж там и сям словно из-под земли выросли колья, и замерли на них, скорчившись, пытаясь продлить немногие оставшиеся мгновения несколько дюжих мужчин.
В самой середине прямо перед глазами Артемия вознесся вдруг огромный крест и склонилось набок перекошенное страданием чье-то удивительно знакомое лицо.
Иоанн наблюдал, как расширяются глаза Артемия, с наслаждением, приговаривая тихо, то ли для себя, то ли для него:
-  Смотри, смотри, отче! Что ты говорил о кресте и его деянии? Ах, как глубоко в душу запали мне те твои слова!
Ноздри царя раздувались, подергивались в возбуждении, улыбка неимоверной радости переполняла его лицо. Но происходящее, видимо, все ж казалось ему недостаточным, и он в нетерпении махнул несколько раз рукой. Опричники тотчас задвигались быстрее, движения их, и так заученные, стали уж совсем суматошными, кого-то обливали составом огненным и поджигали, кого-то привязывали головой, ногами к конским хвостам и раздирали затем надвое, натрое. Грудных младенцев отрывали от матерей и подбрасывали в воздух, отталкивали при том друг друга с хохотом, загадывая, состязаясь, на чье копье они упадут.
Каждый старался доказать чем-то царю свое усердие, и скоро у его ног уже выросла гора из отрезанных ушей, носов, голов.
Доведенный до крайней степени возбуждения, Грозный не выдержал и, охваченный общим рвением, сам ворвался в толпу с мечом, ослепленно нанося удары направо и налево.
Артемия трясло, лицо его было искажено невыносимой мукой, глаза все более застилались кровавым маревом, пока марево то не сделалось кромешным и уж ничего за ним не стало видно. Плач, крики, мольбы в ушах Троицкого внезапно угасли, и в наступившей вдруг тишине расслышался тихий, изможденный страданием стон. Он проникал все глубже в сознание Артемия, пока не объял его целиком...

…Он поднялся с пола, дрожа от холода, увидев себя распростертым ниц перед божницей. Было тихо, покойно в доме князя Юрия, все укуталось глубоко в сладких покровах ночи.
-  Сон кровавый, сон кровавый, – с болью и смятением шептал старец, немного оправившись, войдя в себя. И на миг просветлело ему, полегчало, поворотился он к лику на иконе и губы его зашевелились, привычно складывая слова молитвы. Но уж вновь наваливалась на него непонятная, глухая тоска. И опять вдруг возник в его ушах тот стон.
Он не мог ошибиться, стон действительно был где-то рядом. "Артемий, Артемьюшка!" – послышалось ему неожиданно в этом стоне. Троицкий поднялся с колен и пошел в направлении доносившихся звуков. В отсветах догоравшей свечи он увидел то лицо, которое показалось ему столь знакомым, но теперь он догадался кто перед ним: то было лицо Матвея Башкина.
Тело Матвея в бессилии было распростерто на полу, Артемий чуть было не споткнулся о него.
-  Ты преступи это, преступи! – зашептал ему вдруг чей-то голос.
На руках и ногах Башкина кровянились стигмы, на голове надет был скоморошеский колпак. Артемий с трудом приподнял тело Матвеево и, спотыкаясь, понес его к своему ложу. Прикоснувшись к постели, Матвей облегченно вздохнул и открыл глаза.
-  Здравствуй, Артемьюшка! – прошептал он разбитыми губами с радостной кротостью. – Видишь, дал Бог и повидал я напоследок тебя. Хотя уж и не надеялся на то.
-  Но как же, Матюша, – растерянно проговорил Троицкий, – ведь сказывали, что запытали тебя до смерти в обители Волоцкой, а ты вроде жив?
-  Так и ты вроде сгинуть давно должен был на Соловках, – улыбнулся Матвей через силу и зачастил горячечно: – Я это, я! О чем ведь хотел поведать тебе: то не я тебя предал, хоть и довелось мне побывать на дыбе, то наветствовали на меня. Веришь? Прощаешь ли?
-  Верю, – кивнул Артемий, – а прощать мне за что же тебя? Что до наветов мне? Но зачем, зачем ты хотел к царю через Симеона и Сильвестра приблизиться, я же предупреждал тебя!
Башкин вздохнул, на глазах его появились слезы.
-  Но ведь мир, Артемьюшка, мир неправеден. Погряз во неистовости, во грехе. Человек идет к Богу, а люди уловляют, отвращают его. Ты же в том советен со мной был: люди только и говорят, что о Боге, но совсем забыли Его. И кому же привести их к Господу истинному, как не царю и его священникам? Должно начало от кого-то быть, кто ж его покажет?
-  Должно терпеть, – Артемий скорбно пожал плечами, – в том истина. Искупать вины безмолвием и смирением.
Матвей откинулся на подушку и посмотрел куда-то вдаль с отрешенным и непреклонным видом.
-  Нет, нельзя все терпеть. Христос, Он пример показал. Зачем же муки Его, зачем Дух Святый вочеловечился? Нам продолжить дело Его. Мир должно спасти, и спасти его можно. Господь послал нам лишь предостережение. Он справедлив, все не только в Божьих, но и в наших руках. Все беды наши в том как раз, что человек ушел от Господа слишком далеко. Но человек, он вернется к Богу. Мир спасется, Артемьюшка! Вера его спасет.
Он закрыл глаза, вновь уйдя в забытье.
-  Сейчас, сейчас, погоди, Матюшенька, – засуетился Артемий, – сейчас я омою твои раны, ты еще поживешь, за грехи наши помолишься, столько зла вокруг, жестокости, а ведь людям надо как-то жить.
Но вернувшись с водой, он в испуге отшатнулся от ложа. Вместо Башкина на постели лежал царь с вытянутой вперед бородой. Он открыл один глаз и глумливо подмигнул Артемию:
-  Что, думал сбежать от меня и не дать насладиться победою? Я ведь выиграл в нашем споре, выиграл! Признаешь?! - Грозный вскочил, выбил кувшин из рук Троицкого и схватил Артемия за грудки. - Помнишь, что ты говорил о страдании? Я ли был тебе не верный ученик? Нет других слов, которые столь поразили бы мое воображение! Да, здесь он – пробный камень для всего человечества. Христос страдал и нам повелел. Есть ли другой оселок, который способен так выправить душу? Нет! Надо упасть, чтобы возвыситься, только через муки адовы, незатихающие, к спасению и можно придти. – Он сморщился и запричитал дальше плаксиво: – Тебе лишь открою: никто не ведает, как я сам терзаюсь – вся кровь, все муки проходят через меня. Я изможден, переполнен до края страданиями, есть ли в мире страшней доля, чем моя? За что Господь выбрал меня, отметил в исполнители воли, кары Своей? Если бы ты знал, Артемьюшка, если бы ты знал, сколько молил я Его, чтобы Он дозволил мне хоть остаток дней дожить другой, тихой, праведной жизнью! Ты не дал мне благословения, Артемьюшка, но ведь не зря же привел меня к тебе Господь, окропи мои вины елеем своего благолепия, отпусти мне мои прегрешения, как ни перед кем сейчас исповедовался я перед тобой.
-  Зверь! – закричал вдруг Артемий в исступлении. – Зве-е-е-е-е-е-е-рь!
Царь ухмыльнулся глумливо, затем приблизил лицо свое к Артемию и расхохотался, бормоча быстро-быстро, загадочно:
-  Мол¬чи, отче, молчи! Рухомо твое дело! Но и яз молчати готов...

Крупейников с трудом приподнял голову и взглянул на часы: половина четвертого. Дочка немного покопошилась в кроватке и заголосила сразу с высокой ноты. Жена вскочила, стараясь не выходить из полусонного состояния, машинально меняла пеленки, простынки, а добравшись затем до постели, тут же вновь замерла. Крупейников подержал в руках крохотное тельце, ожидая, что придется теперь, как обычно, долго Сашеньку укачивать, однако дочь на сей раз неожиданно тоже мгновенно уснула.
Он положил ее обратно в кроватку и долго стоял рядом, не в силах оторвать взгляд от сморщенного личика. Наверное, пора бы уже и успокоиться, не замирать всякий раз вот так в телячьем восторге  (как же он потом будет Сашеньку воспитывать?), но мыслимо ли, чтобы первый ребенок появился у человека лишь на пятом десятке лет?
И снова вдруг всплыл перед Крупейниковым неотступно мучивший его в последнее время вопрос: а не расстался ли он с Зоей только потому, что у них не было детей?
Зоя! Память выхватила из глубины лицо его бывшей жены, но Александр Дмитриевич не ощутил по этому поводу ни удовольствия, ни протеста. Зоя – жена... Марина считала его прошлую жизнь обокраденной, полагая, что освободила его. Ринулась как в бой в это освобождение, гордилась собою, называла себя в шутку Жанной д’Арк. Но Крупейников не видел здесь ни революции, ни избавления, все естественно пришло к тому, что должно было быть. А оттого и не чувствовал он вины перед Зоей, не мог и не хотел видеть в ней человека чужого, а уж тем более – врага.
Пожалуй, это было главным, из-за чего у Александра Дмитриевича с новой его женой возникали разногласия. Марина из доброго, мягкого существа превращалась буквально в тигрицу. И тут шли в ход самые нелепые обвинения: "У тебя же гарем, хорошо еще, что я в нем младшенькая, говорят, младшенькие там самые любимые!", "Посмотри на себя, ты же бесхребетный человек, столько лет тобой помыкали, а ты до сих пор приползаешь по первому зову, на задних лапках стоишь, хвостом виляешь, ждешь, чтобы тебе приказали: "Служи!". Эти размолвки тревожили Александра Дмитриевича. Что было в основе их? Ревность? Конечно. Но если бы только она одна. Пожалуй, больше даже какое-то глубокое неприятие Мариной того мира, в котором он жил раньше, которым и до сих пор во многом живет.
Крупейников всегда и во всем старался первым сделать шаг навстречу Марише, Машеньке, как он часто называл свою жену, но здесь замыкался и не шел ни на какие уступки. Во власти человека только настоящее и будущее, прошлое нельзя толковать. Все, что было, – было, любая попытка помыкать своей памятью оборачивается уродством. А вот если бы да представилась возможность прожить жизнь заново – он терпеть не мог подобного рода фальшивых рассуждений. Марина, например, утверждает, что Зоя подцепила его на крючок. Правда ли это? Наверное, да. Ну и что же? Да, была не только любовь, был осознанный выбор. Зоя пошла по тому же пути, как в свое время и ее мать. Она знала, чего хотела, и с этой точки зрения он ей вполне подходил: упрямый парень из глубинки, у которого на