1.1. Мой первый бой у Лукоморья

[

                                                                                                                         
                                                         
                                                           
                                                                                                    ***    

                                 
    «Это - наши танки, - враз догадался Колька Кромов, - конечно, наши, только наши танки могут так!»
  Солдат в серо-деревянном гнезде на вышке-башенке сыграл солнечным зайчиком, поймав его на штык ружья.
  «Балуется», - встрепенулся Колька.
  Часовой ожил всем своим свирепым, даже звериным, лицом и, вскинув остроносую винтовку, повёл ей, целясь в невидимого врага.
  «Сейчас он выстрелит-ужалит, вот, здорово», - обрадовался Колька.
  Стражник выстрелил, но не, как в бою бьют, а как на военной картинке салют среди развалин делают: выстрелил в небо, вскинув вверх левую руку с винтовкой, а правую бросил к пилотке, вроде честь отдал. И тут же солдат, запрокинул голову, выпустил оружие, смешно взмахнув руками-крыльями.
  «Взлетит», - ойкнул Колька.
  Но часовой обмяк и повалился на перекладину своего деревянного гнезда. Тут сама вышка дёрнулась, закачалась, подпрыгнула и начала рассыпаться и рушиться. Так и падали вниз, по-дурацки падали, вперемешку - брёвна-доски, солдат и его остроносая, без толку пальнувшая винтовка.
  «Смеху-то», - ахнул Колька, огорчившись, что не во врага, а понарошку солдатик стрелял.
  А на месте вышки появился гордый танк с башней, надетой задом наперёд. Как разделались со второй вышкой, Колька не видел. Но и там уже стоял такой же ладный танк, поправляя башню, чтобы пушка смотрела, куда положено. А самый главный, самый злой и самый железный танк, снёс ворота и, дробя гусеницами ихние обломки, прошёл, рыча, несколько метров, крутанул башней, прицелился и выстрелил, да так, что исчез домик, стоявший в сторонке, к которому никого не подпускали, пропал вместе со всеми проводами и торчащими из крыши длинными железяками. Наказав домик, танк успокоился и замер, ощерившись пулемётной прорезью.
  «Папа приехал», - понял Колька, но вслух ничего не сказал.
  Он уже умел думать внутри себя. И ещё он испугался, что папа уже здесь, а он, Колька, его не узнает.
  Колька всё видел, стоя в первом ряду, рука - в ладони матери. Это было их место, когда люди в форме, лающе, приказывали строиться, кричали лагерные слова, про которые мама объяснила, что это такие особые слова, пока их нужно забывать, но потом в жизни пригодится. Второй раз за день эти люди выгнали всех из казармы, построили-поставили на плацу, лицом к забору с проволокой.
  Кольке давно хотелось вскарабкаться на одну из вышек, чтобы увидеть из гнезда, что там, за забором. Он уже начал забывать, что там, за высоким и колючим забором.
  «Там, наверное, мир - другого цвета, там, наверное, река», - мечтал Колька.
  Он обнаружил, что реки текут вверх. Вода всегда - вниз, а реки, которые из воды, вверх. Это Колька понял, катая по полу глобус, из которого мячик потом сделали. Глобус - та же карта, только правильная. Колька знал толк в картах, знал, что все карты - военные и секретные.
  И ещё Колька думал о рыжей Томке, которую отлупить не успел. Томка и её, ещё более рыжая, мама - Сусанна, всегда стояли рядом, но сейчас их не было. Колька вспоминал: и про реки, и про Томку-рыжую. Она не верила, эта Томка, что они - в плену у фрицев-фашистов, которых русские уже победили, но не до конца, видно, здесь-то они остались и вовсю командуют. Притворились, что - русские, и орут, и ругаются по-русски. Томка совсем не верила, когда он говорил, что его папа сядет на танк, примчится на нём сюда и освободит их. И Томку освободит. Но она трепалась, что его папа или сам в плену, или потерялся где-то. Томка сочинила и совсем страшное, что они - в тюрьме, а стерегут их не фрицы-фашисты, а какие-то власти. У матери про эти власти Колька спросить побоялся. Она бы догадалась, в чём дело, и не дала бы ему бить Томку. Но её и нет, этой Томки, как дуру отмутузишь... Придётся приехать домой на танке, чтобы, наконец, отлупить. Мама, правда, сама хороша, она тут орала лагерные слова на всю казарму и ещё: «Дагура, сука, не трожь!», - кричала.
  «Сука - это собака, а что за зверь - Дагур?», - Колька вздохнул от непонимания.
  Мама тогда за зверя-Дагура крепко избила рыжую Сусанну. После этого Сусанна с Томкой и исчезли куда-то. Сусанна была красивая, добрая и весёлая. Мама - красивая по-другому. Правда, мама какая-то не такая стала, уходит куда-то. Раньше Сусанна одна уходила и приносила на всех хлеб и сахар. Тут вдруг щёлкнуло, мелькнуло лагерное слово, и слово было от Томки, и оно было про Сусанну, про то, откуда хлеб и сахар. Теперь, вот, мама одна уходит, но ничего не приносит.
  Томка, впрочем, тоже красивая. Колька её в бане всю разглядел. Тайком, конечно. На Сусанну и других женщин он смотреть не стеснялся. Подумаешь - голые тётеньки. Колька про Томку такое знает. Сам видел, как её за взрослую признали, побрили так же, как маму, как Сусанну, как других женщин, побрили в таком месте, ну, там, где волосы потом для красоты появляются. Она нос-то и задрала.
  «Мама многих била, но те не пропадали, - соображал. - Наверное, плохие люди. Только хорошие люди исчезают, если их побьёшь».
  А весёлая Сусанна была, потому что верила своей Томке, которая говорила, что их папа - умный и хитрый, что у него есть много танков, но он не пойдёт воевать против властей. Он пишет письма, и они будут писать, а от этих писем их с мамой-Сусанной отпустят домой.
  «Написали, наверное», - подумал Колька.
  У матери он спросить не осмелился, да и не знал толком, что спрашивать. Мама, правда, сама сказала: «Так надо». Колька, понимающий дисциплину, решил, что раз надо, так надо.
  И вновь щёлкнуло, мелькнуло лагерное слово, и слово было от той же Томки, слово про то, что Дагур - не зверь вовсе.
  Колька аж вздрогнул, как вспомнил.
  «Но мама одна куда-то уходит, а хлеба-сахара нет. Да, крепко они потерялись, - шмыгнул носом. - Не одни они, конечно, потерялось ещё много взрослых женщин и, кроме него Кольки, детей».
  Он всё-таки спросил:
  - Мама, а другиё места на свете ещё есть?
  - Какие другие? - тоскливо ответила мама и заплакала. Второй раз здесь, за этим колючим забором, заплакала. Первый раз она плакала после того, как избила Сусанну. И тело у мамы от драки и слёз становилось как железное.
  «Ни плакать, ни мечтать - не запретишь, - усвоил Колька. - Мама и сейчас какая-то твёрдая», - почувствовал он.
  Но тут попадали с вышек солдатики, развалились сами вышки, а под строгими дулами танков замерли люди с собачьими голосами, замерли, потому что они не настоящие военные, а какая-то помоечная армия. Замолкли даже собаки, прижатые к земле хищными железными махинами.
  «Собаки - хорошие, но не любят женщин и детей», - знал Колька.
  Он-то был единственным, кто не струсил, он-то уже видел, что танки, хоть злые с виду, но они - за нас. Не струсил, но прижался к матери, к её жёсткому и дёргающемуся телу. Дрожь-то её пошла, когда рухнула первая вышка, а мама вдруг прошептала это ужасное: «Дагур».
  «Где этот зверь прячется?», - озлился Колька.
  А за главным танком во двор влетели два грузовика, с кузовов которых посыпались солдаты с автоматами. Таких диковинных солдат Колька никогда не встречал. Из одного грузовика - все низкорослые, но плотные, с дико-жёлтыми лицами, многие даже синеволосые, с узкими глазами, все одетые в какое-то драньё.
  «Уроды, сами только что из плена, наверное», - подумал Колька.
  «Ки-тай-цы», - взвыл и шевельнулся строй женщин.
  «Пусть китайцы, пусть из плена, пусть уроды косоглазые, но они, как и танки, - за нас», - сразу решил Колька.
  Из второго грузовика - все высокие, русоволосые или чернявые, но с нормальными лицами, все в сине-чёрно-белом, в полосках и ленточках.
  «Мо-ря-ки», - выдохнули уже совсем неровные ряды.
  «А папы всё нет», - расстроился Колька.
  Но тут ещё одна машина, не грузовик, а какая-то несерьёзная, даже без крыши, какая-то парадная машина, блестящая металлом-краской. Карета, что ли? Из этой машины-кареты, которая ехала не по-боевому, а медленно, словно дразня всех, выпрыгнул, прямо через борт выпрыгнул, настоящий военный - огромный человек с метким автоматом в руках, в мундире с ясными орденами, в погонах с большими и яркими звёздами. Сверкающий человек закинул оружие за плечо и зашагал к ним с матерью, гордо-твёрдо зашагал. Он смахнул с дороги, одной левой смахнул в сторону, ставшего перед ним навытяжку начальника лающих людей и собак. Этот начальник-комендант даже не зигзагом, как обычно из-за хромоты, ковылял, а прямиком, с рукой под козырёк, сапожил.
  А Колька увидел, как открылся люк на башне главного танка, и оттуда показалась усато-бородатое, так бородато-усатое, что на нём, кроме волос, - одни глаза двумя сливами, лицо Давида. Он был мужем рыжей и красивой Сусанны и отцом рыжей, красивой, но гадкой Томки, которую Колька не успел отлупить. Его ещё звали: «Митя - танкист-детдомовец».
  «Какой же - детдомовец, когда у него - такие отчаянные танки!?», - возмутился Колька.
  Давид вылез из башни и постучал костяшками пальцев по её металлу. И Колька понял, что этот такое, когда наступает грозная броня. Томкин отец был в танкистском шлеме, но в обычном мундире и со звездой Героя на груди.
  Простонав «Иван», стала валиться на землю мать. Отец успел поддержать её. И его, Кольку, подхватил и поднял второй рукой, хоть Кольке и показалось, что он сам вскарабкался на плечи огромного человека.
  «Папа приехал, - совсем понял он. - Я же говорил, говорил этой рыжей Томке-дуре, что папа приедет за мной».
  Колька сидел на руках отца и гладил звёзды на погонах. Папа приехал, как и обещал, на танке. Колька твёрдо помнил, что папа ему это обещал. А когда обещал - не важно.
   «А врали некоторые, что его папа напал на какую-то Корею и там пропал, - шипел в восторге Колька. - Он не сгинул. Он ещё лучше воевать научился».
  Колька уже забыл о Томке, что бить-гробить её собирался.
  А начальник помоечных солдат одиноко стоял с рукой у виска. Неверное, хотел застрелиться, но боялся достать пистолет.

                               
    - Пуля-дура, но солдат был молодцом, - изрёк полковник Иван Кромов.
  Секундами раньше он вторым, фронтовым, зрением засёк, как лучик солнца вспыхнул на штыке трехлинейки часового, а намётанный глаз подсказал, что солдат целит в него. Открытый лимузин полковника шёл к ограде лагеря вслед танкам и грузовикам с десантом.
  «Покамест я им не по зубам, - сказал себе Иван. - Даже в России есть люди, которые доживают до собственной кончины. Но человек на вышке умрёт сейчас», - приговорил полковник.
  Иван выстрелил под медали на груди солдата. Попал туда, куда и послал пулю. Такая меткость, чтоб наповал, была у Кромовых в крови, и шлифовал её