В Н А Ч А Л О Н А Ч А Л
Это было сорок пять лет назад, когда репрессии ушли в историю, а законы оставались прежними, альтруизм продолжал расцениваться как вредительство, и за него давали, не много не мало, десять лет строгого режима.
Я много раз пыталась представить себе, с какими чувствами и мыслями мать уходила по этапу, не просто со мной под сердцем, а уже в ожидании моего появления на свет, но воображение отказывало мне. Был ли возврат, была ли надежда на будущее, знать – сойти с ума, не знать – умереть. Однако мать верила в невозможное – в скорое возвращение домой. И это вера в ней была настолько тверда, что она передалась мне еще в утробе.
————
Детский дом – сиротский дом, особенно при тюрьме. «При» – отнюдь не вблизи. У детей родившихся в таком доме, будущее всегда под вопросом, ибо его решает проведение, держащее в своей жесткой деснице – неотступную беду.
Мои младенческие годы не смогли запомнить внешний облик уже немолодой и все же молодой матери. Я не помню ее рук и вечно мокрых от слез глаз. Я помню ожидание, казалось, родившееся с первым часом моего дыхания. Ожидание было так нетерпимо, что мне совсем не хотелось сидеть в манеже. Однажды нянечка спустила меня на пол и к ее огромному удивлению, я поднялась на ноги и твердо, уверенно, ступая каждой ножкой, словно проверяя прочность пола, направилась к дверям, к выходу. Мне не было и восьми месяцев.
Я туманно помню огромный длинный коридор, зато отчетливо помню широкую лестницу, спускающуюся в фойе. Здесь я пряталась за белой толстой дверью, за которой была вторая входная – заветная. Нет, мне никто не говорил, так как никто не знал – когда, а я знала, я всегда знала – и день и час, пряталась уже с утра, чтобы никто и ничто не мог нарушить моего ожидания. Но каждый раз, с замиранием сердца, я ждала не ее входа в заветную дверь, а нашего с ней выхода из нее. Выхода в нашу жизнь. И так я жила год за годом, подчиняемая непонятному удару в сердце, гнавшему меня за толстую белую дверь.
Однажды мое ожидание будто оборвалось. Я проснулась, и меня ничто и никуда не звало, я перестала видеть то, что мать называла «навсегда», наше — навсегда. Я почувствовала, как нечто черное тяжелое, неподъемное упало между мной и мамой. То была невозвратность.
До сих пор я себя в детдоме никак не ощущала, я просто в нем отсутствовала. И вдруг — я ему принадлежу, я его часть! Странно во дворе ли, в игральной комнате ли, где бы ни была, куда бы ни шла, я всегда была одна. Принадлежа детдому, меня в нем по-прежнему не было. Но то, что сменило ожидание, заставляло меня вживаться в чуждый мне мир, хотя мы и жили врозь. Не случись чуда, неизвестно как бы этот разрыв сказался бы на моем будущем. Впрочем, все сказалось, ибо сиротский дом, сколько бы и кто в нем не прожил – удар на всю жизнь.
×××××
Ну вот твой голос стих, ты уступаешь место мне, как когда-то, то, что ты назвала «начало начал» от тебя в меня, от меня – в тебя. Ты права, не к чему и теперь нарушать нашу традицию, ибо впервые без страха и боли уже ни в меня, ни в тебя – во всегда.
Небольшой кузовок – не более шести мест, без окон, между конвойными, - мечта каждой матери, и для скольких несбыточная.. Я не имела права на несбыточность, до потемнения в глазах, боялась, что ты меня не узнаешь, больше – забудешь. А ты… Ты была единственным ребенком, которого не звали к матери. Я не видела тебя спускающийся с лестницы, всегда поднимающейся. Как ты могла знать то, чего никогда не знала я?! Я пугалась не столько встреч, сколько расставания. Перед твоим все понимающим, все знающим взглядом я каждый раз терялась. Ты всегда чувствовала этот провал – «пора», улыбка сходила с твоего открытого, доверчивого и не по-детски мудрого личика. Не я, ты уходила первой, брала за руку нянечку, и поднималась по лестнице, пыхтя, преодолевая каждую ступеньку, твоих ног еще не хватало, чтобы их с легкостью одолеть. Ты не оборачивалась, и в этом была странная уверенность не того, что мы непременно увидимся, а того, что мы непременно однажды отсюда уйдем вместе. И тогда, и потом я боялась твоей детской взрослости, чувствуя себя перед ней беззащитной, отчего нередко бывала не права.
Впрочем, тебе удивлялась не только я, но и весь персонал детского дома. При всей своей некой врожденной отстраненности, не смея никому мешать, никому навязываться, ты доставляла немало хлопот.
С какими бы чувствами, с каким бы страхом я не ехала на свидания, ты приучила меня к тому, что, как только я поднималась на крыльцо, ты – тотчас из дверей, широко улыбаясь. И будто не я к тебе, а ты ко мне приезжала. Ты брала меня за руку и вводила в здание.
Но когда я на одну ступень, на другую, а тебя нет, и вместо тебя навстречу воспитательница — сердце исчезало .Воспитательница не смела поднять на меня глаз, робко, тихо виновато, произносила: «Опять не досмотрели!»
Как было усмотреть за ребенком, который жил сам по себе, незаметно исчезал из глаз, и мог целый день провести в любом укромном уголке, о котором здесь даже никто не подозревал. Как было усмотреть за ребенком, который в два года взобрался на высоченную сосну, и если бы не поднявшаяся внизу суматоха, его напугавшая, возможно, он не сорвался бы вниз.
К всеобщему удивлению, ты, правда, сильно поранилась, сломала ногу, но осталась жива, и ничего страшного с тобой не случилось. А в три года этот ребенок немыслимым образом перемахнул через высоченный забор, и с вывихнутой ногой ушел за несколько километров по первой попавшейся дороге. Тебя нашли только к вечеру ,сладко спящую под кустом черемухи.
Как ты росла: с радостями и бедами, я не видела, не знала, рассказы нянечек, воспитателей не могли заполнить брешь живой жизни. Десять лет – ты будешь совсем взрослой, но какой?! Ты впитаешь, (впитала), не мной вложенное, моя и одновременно не моя! Когда я об этом думала, во мне все цепенело. И все же я жила и выживала, отсчитывая месяцы, года, веря, что каждый год, день - последний.
Верно, есть что-то ироничное в перемене времен. Я никогда не думала, что доживу до возврата капитализма в России. Социализм, Советский союз, казалось, утвердились на века. Советская Россия была страной запретов, а новая – страна вседозволенности. То, что совершила я в начале шестидесятых годов – страшно сказать – прошлого века, в этом новом веке, наверное, назвали бы предпринимательством, или каким-нибудь другим новым словом, а тогда я была просто казнокрадом.
После войны наша огромная страна восстанавливалась долго и мучительно. После почти двадцати лет окончания войны в нашем поселке все еще горели керосиновые лампы. Людям нужен был свет. Не на суде, ни позже, никогда, я не рассказывала, как все это было, и теперь не буду. Скажу лишь, что у меня была возможность организовать фронт работы, мы сами заготовили столбы, сами закупили провода, мы все делали сами, ответственность была на мне, я о ней не задумывалась, людям нужен был свет, и мы его провели. На суде я сказала только одно – ви-но-ва-та! Все что меня пугало – это рождение ребенка, он то ни в чем не был виноват, но его так же осудили, как и меня, на десять лет.
Я жила от свидания до свидания, чтобы их заработать, необходимо было быть безупречной в глазах тюремного начальства, что это значит, знают только те, кто сидел. Через два года меня расконвоировали, с тяжелых работ перевели в цех шитья на дневную смену, мы шили тюремные фуфайки. Главное, мне были разрешены два раза в месяц свидания — это была победа.
Все изменилось внезапно. Меня вдруг перевели в ночную смену, теперь я не подавала заготовки, а таскала их на себе, равно как и готовую продукцию, а это неподъемные мешки по пятьдесят килограмм. Свидания разрешались все реже и реже, в конце концов их совсем запретили. Внезапная опала означала одно: ожидание перевода куда-нибудь на дальний север, откуда, как правило, не возвращались. Девять месяцев как в вакууме, без дыхания, сердцебиения, с выключенным сознанием, включить – умереть.
В тот день, вернее ночь, все было как обычно. Меня под конвоем вывели в смену. В цеху привычно грохотали станки, я приносила мешки, уносила. И вдруг вызов к начальнику тюрьмы. Ночи здесь не вершат судьбы, а завершают. В ногах свинец, в глазах туман, жду: когда и куда. Но что это? Будто из глубокой ямы доносится дрожащий голос начальника: - «Вы меня слышите? Вы меня понимаете? Вы свободны! Вы с этой минуты уже свободны!»
Я свободна!? Позже, гораздо позже я пойму: произошло то, во что неколебимо верила, хотя жизнь подрывала всеми силами эту веру. Я отвоевала у судьбы ли, у рока ли — пять лет! Целую жизнь. Медлить я уже не имела права. Сейчас, ни минуты позже, за ребенком! Начальник пытался объяснить, что ночью в детском доме ни директора, ни заведующей, там нет никого, кто бы мог оформить к выдаче ребенка. И ночной поезд уже через четыре часа, за это время…Я ли была тверда, во мне ли что-то убеждало, начальник потянулся к трубке телефона.
«Я постараюсь сделать все, чтобы ребенка подготовили к вашему приезду, билеты вам дадут на вокзале, а до детского дома вас отвезут, спешите, и дай бог вам долгого счастья!»
Именно мой начальник, когда прочитал мое дело, сказал: - «Вы ордена заслуживаете, а Вас в тюрьму!»
Я вернулась в цех, к моему изумлению, не только уже все всё знали, но даже на полчаса остановили работу цеха, чего здесь никогда не бывало. Я шла через ряды с ватными ногами, с ознобом внутри. От каждого станка руки: с папиросами, спичками, рукавицами, с детскими валенками, с чем только не. Кто-то поздравлял, кто-то молча обнимал. Дойдя до выхода, я была вся в пыли, в пуху, в вате. Девчонки тут же пропустили мою фуфайку через очистительную машину, упаковали все подаренное в большой бумажный пакет, потом прозвучал прощальный гудок.
С непослушными ногами, дрожащими руками, с сжатым сердцем, нелегко было ехать не на свидание, не на встречу с ребенком, а за ребенком! Но меня пугала не сама встреча, а то, что ждало за ней….
И вновь слово тебе.
×××××
Я всю жизнь любила зиму, не потому ли, что мое первое ясное, памятное, осознание первого снега явилось свободой дыхания. Серебристые на солнце белые снежинки – не они ли возвестили мое сердце о скором возвращении уже в мой домой. Чем больше насыпало снега, тем острее становилось чувство скорого отъезда. Я не помню каким был тот день, я помню ночь.
Отчего я знала, что когда в коридоре приглушится свет, а детей введут в палату, для меня все изменится. Как и все дети, я послушно легла в кровать, но не уснула. В эту ночь мне спать было нельзя. Я долго наблюдала за игрой света уличного фонаря, пробивающегося сквозь темную занавес, и прислушивалась к тишине в коридоре. Услышав мягкие шаги нянечки, я почувствовала — моя жизнь здесь закончилась навсегда, и меня ждет новая.
Я поднялась, и торопливо, неуклюже начала одеваться сама. Вошла нянечка, от растерянности замерла. В ее руках были серые, лохматые валенки – первая вещь, которую я ощутила, запомнила, осознала – мое.
Я крепко держала за руку нянечку, словно боялась потеряться в длинных коридорах, они бели бесконечны, когда же мы вышли в последний, он почему-то меня напугал. Он был узкий, мрачный, некончающийся. Далеко, в самом конце откуда-то шел тусклый свет, откуда сбоку,
