действительно, стоило мне поставить ногу на первую ступеньку, как вся она задрожала, завибрировала, наполнив подъезд таким оглушительным лязгом и грохотом, что я тут же пожалел о своем скоропалительном решении.
Не знаю, сколько бы я еще простоял так, намертво вцепившись в железные поручни и боясь шевельнуться, если бы не знакомый голос, прозвучавший вдруг над самой моей головой:
- Серый, ты что ли?!
Я поднял глаза. На фоне чердачной двери, расплывшись в улыбке, победно маячила круглая Ромкина физиономия с румянцем во всю щеку и с неизменным смешным хохолком на белобрысой макушке.
- Надо же! Вот так сюрприз!.. Ну, залезай! Что ж ты стоишь?
- А выдержит?
- Да конечно! Меня-то выдерживает!
Подбадриваемый Ромкой, я решился, наконец, оторвать вторую ногу от пола и, стараясь не смотреть в длинную шахту лестничного пролета под собой, начал осторожный подъем к чердачной двери. Зажатый в кулаке целлофановый пакет с бутылкой и снедью угрожающе раскачивался из стороны в сторону, стукаясь то и дело о ступеньки лестницы.
- Хоть бы помог, блин! Я же тебе не эквилибрист какой-нибудь!
- Извини, не могу. У меня руки в краске. Да ты не робей! Это только поначалу трудно… Зато я тебе сейчас кое-что покажу! - Ромкины глаза, светло-голубые до прозрачности, светились такой неподдельной радостью, что, глядя на него, я вдруг почувствовал, как мои губы тоже поневоле начинают растягиваться в улыбку. - Я тут, понимаешь, студию себе оборудовал! Гляди, сколько пространства!
Я не торопясь осмотрелся. Пространства здесь действительно было с избытком. Но этим, пожалуй, и исчерпывались все достоинства Ромкиной студии. В целом же длинное, похожее на барак помещение чердака произвело на меня довольно гнетущее впечатление. Клочья паутины по углам, свет, проникающий через одно-единственное засиженное мухами окошко, какие-то ржавые трубы вдоль стен, покрытые толстым слоем пыли - все это, на мой взгляд, как-то мало располагало к творчеству. Но, видимо, мой приятель придерживался на сей счет иной точки зрения, о чем красноречиво свидетельствовали тут и там расставленные вдоль стен картины (я насчитал что-то около пятнадцати, но вполне возможно, что их было и больше). В самом конце этой импровизированной студии, развернутый вполоборота, возвышался мольберт, рядом - измазанный краской видавший виды верстак, донельзя захламленный какими-то коробками, склянками и рулонами бумаги, беспорядочно громоздящимися на нем и под ним. На полу валялись тюбики из-под краски вперемешку с окурками, пустыми пивными бутылками и рваным тряпьем.
А посреди всего этого беспорядка суетился Ромка, безуспешно пытаясь придать своей импровизированной студии более-менее приличный вид, разгребал ногами мусор, поднимал упавшие картины, некоторые из них поворачивал лицом к стене, другие, наоборот, выставлял на первый план. При этом тараторил, не умолкая:
- По глазам вижу, что моя берлога тебе не очень-то по нутру. Но, уж извини, чем богаты, тем и рады. Зато я здесь полный хозяин… Ну, не совсем, конечно… Еле уломал нашего управдома. Теперь в конце каждого месяца тащу ему литровую бутыль самогона. Это, согласись, не такая уж большая цена, учитывая, что один мой хороший знакомый снабжает меня им почти бесплатно… Такие вот дела!.. А кстати, как ты меня нашел?.. Тебе, наверно, Авдотьевна сказала?.. Я ведь почти все время здесь. В доме уже привыкли… Ну что ты стоишь как неприкаянный? Проходи, садись… Хотя что это я! Тут и сесть-то не на что…
- Да брось ты, Ромка, не суетись! - удалось мне, наконец, вклиниться в его нескончаемый монолог. - И потом, это не ты, а я должен просить извинения. Свалился, понимаешь, как снег на голову!..
- И очень хорошо, что свалился! А то я за этой работой скоро собственное имя забуду! Веришь, пашу тут целыми днями как «Энерджайзерс»…
- Еще бы не поверить! Результат, как говорится, на лицо… Да-а, много ты успел за это время…
- Много не значит хорошо. Из всей этой мазни, может, только пара-тройка приличных работ и найдется.
- Да ладно, не прибедняйся!.. Можно взглянуть?
- Можно, конечно… Ты гляди, а я пока… это… еще немножко поработаю. Мне там всего пару мазков сделать осталось…
С этими словами Ромка быстро вернулся к своему мольберту, я же стал прогуливаться взад-вперед по чердаку, разглядывая выставленные вдоль стен полотна. Некоторые из них были мне знакомы, некоторые я видел впервые.
Вот, например, эта. Маленький уютный домик за низкой оградой в окружении буйно разросшегося сада. Эдакая хватающая за душу идиллия, но стоит приглядеться повнимательней, и сразу становятся заметны угрюмые силуэты многоэтажек, выступающие из тумана на заднем плане картины, а чуть ближе, в верхнем левом углу, - стрела башенного крана, почти нависшая над крышей маленького строения. И вот уже исчезло впечатление покоя и умиротворенности. Ты вдруг начинаешь понимать, что и этому домику, и садику вокруг него жить осталось совсем недолго: скоро неумолимая стройка сметет все подчистую, а на его месте, возможно, вырастет еще одна такая же безликая высотная коробка…
А вот другая картина. Живописный берег реки, утонувший в камыше и осоке, сочная зелень травы, зеркальная водная гладь, усеянная чайными блюдцами кувшинок, и посреди этого нетронутого великолепия - брошенный кем-то тлеющий костер, рядом пустая пачка из-под сигарет и недопитая бутылка с каким-то замысловатым иностранным ярлыком. Выходит, и здесь, в этом заповедном уголке, нет спасения от наступающей цивилизации, и сюда дотянулись ее длинные всепроникающие щупальца…
Следующая Ромкина работа приковала мое внимание минут на пять. На ней изображался восход: огненный шар солнца только-только показался из-за леса, большая часть которого еще погружена во тьму. Очертания деревьев в этой части слегка размыты, неясны и напоминают диковинных сказочных существ, по-своему красивых, романтически-таинственных и совсем не страшных. Зато освещенная солнцем другая половина леса резко контрастирует с той, что еще находится в тени. Корявые, уродливые стволы, нелепо растопыренные ветки с бурачного цвета скудной и чахлой листвой, длинные змеевидные корни, растущие прямо из земли, пугают своей неестественностью, какой-то вызывающей фантасмагоричностью. Кажется, что перед тобой два совершенно разных уголка природы, причем один из них явно не земного происхождения…
- Ну и как тебе? - Ромкин голос за спиной заставил меня вздрогнуть.
Оказывается, я так увлекся разглядыванием картины, что не заметил, как мой приятель неслышно подошел сзади и минуту или две придирчиво наблюдал за моей реакцией.
- В общем, неплохо. Только жутковато как-то.
- Так ведь это и хорошо, что жутковато!
- И как же называется твой шедевр?
- Не знаю. Я еще не придумал.
- Может, «Марсианское утро»?
- Нет, что ты! Это название совсем не годится.
- А какое годится?
- Ну, скажем, «Как прекрасен этот мир»… Или нет! Лучше назову ее «Рассвет». Да, просто «Рассвет». А там пусть думают, что хотят!..
- Полагаешь, поймут?
- Те, кому надо, поймут!.. Ладно, хорош болтать! Пошли вниз. Водка стынет…
- Постой, я ведь еще не видел твоей последней работы… - с этими словами я сделал несколько шагов по направлению к мольберту, за которым только что трудился Ромка.
Однако мой друг оказался проворней. С криком: «Нет-нет, она еще не закончена!» - в два прыжка подскочил к своей картине и быстро отвернул ее к противоположной стене, так, чтоб я ничего не мог увидеть. Но кое-что я все же успел разглядеть. Судя по всему, это был портрет девушки или молодой женщины (скорей всего, Маринки, хотя, возможно, я и ошибался) в длинном старомодном платье с глубоким вырезом, сидящей в кресле перед столом, выполненный в несколько необычной манере. Необычность заключалась в том, что тщательно вырисована была только левая часть картины, правая же представляла из себя просто эскиз, набросок, сделанный крайне небрежно, как бы второпях. Неужели специально? Или Ромка просто не успел закончить работу? Хотя такой способ рисования выглядит по меньшей мере странно…
На языке у меня вертелось сразу несколько вопросов, но задавать их я, конечно, не стал, так как прекрасно понимал, что никакого ответа на них все равно не получу. Ромка и о законченных своих картинах не очень-то любил распространяться, что уж говорить о тех, которые еще были в работе. Поэтому, не без труда подавив в себе острый приступ любопытства, я молча проследовал за своим приятелем к выходу с чердака.
Спустя десять минут мы уже сидели в Ромкиной квартире, в большой комнате за накрытым столом. Комната эта, хоть и называлась большой, по размерам была примерно как две лифтовые кабинки (понятно, почему мой приятель так рвался отсюда на простор чердака). Я сразу же обратил внимание, что со дня моего последнего посещения здесь почти ничего не изменилось. Те же вылинявшие обои, те же окна с замызганными стеклами, та же лампочка без абажура, одиноко болтающаяся под потолком на длинном, изогнутом как вопросительный знак шнуре. И никаких тебе ковриков, кашпо с цветами, декоративных тарелочек на стенах. Из мебели только стол, старый продавленный диван да маленькая этажерка в углу, захламленная журналами и большими этюдными папками. Стульев и то не было (единственный имеющийся в квартире табурет Ромка принес из кухни), так что стол пришлось двигать к дивану, на котором я потом и устроился.
Хорошо, хоть в отношении выпивки и закуски мой приятель не был таким аскетом: в недрах его холодильника нашлась еще одна почти не тронутая бутылка водки, огурец, два помидора, банка шпротного паштета, а также пять или шесть плавленых сырков, что, вкупе с моими скромными приношениями в виде колечка охотничьей колбасы и куска брынзы позволили нам сервировать стол с поистине царской пышностью.
Разговор поначалу протекал вяло: мы еще как бы присматривались, приноравливались друг к другу после долгой разлуки, старательно обходя все острые углы и прячась за ничего не значащими фразами. Наконец, после третьей стопки я чуть-чуть расслабился и небрежным тоном поинтересовался, как складываются Ромкины дела на ниве свободного предпринимательства. Мой приятель сразу как-то посерьезнел, стер с лица добродушную улыбку:
- Да
