переворошены, да землю кто-то явно недавно здесь копал. Только не это привлекло мое внимание, после колокола и знаков на деревьях такие мелочи уже не резали глаз. А вот груда листьев, вяло шевелящихся и вздымающихся, меня малость испугала. Замерев на бровке, я заворожено следил за изменениями в картине: сначала из-под листьев высунулась рука, вся в земле. Следом показалась и голова, а дальше и весь человек. Но вставать и здороваться он не стал. Я не приглядывался – и зрение не то, и желания не было, но похоже было, что из человека просто вырезали тотем. Причем резали по живому, да еще и старались, чтобы он жил и страдал подольше. Замысловатая вязь покрывала все лицо и грудь мужчины, кровавыми узорами проступала сквозь корку грязи, состоящей из земли и спекшейся крови. Уши были, но держались они только на честном слове. Нос тоже представлял собой малоаппетитное зрелище. На прочее я засматриваться не стал. Этот живой труп издал протяжный стон, тянущийся будто из самых потаенных уголков души. Стон, исполненный безнадежного страдания человека, живущего последние секунды. Потом он затих. Я постарался не провалиться ни в какую из куч листьев, скрывающих новые зверства, и подошел к жертве. С ужасом и омерзением минуту я пытался распознать в нем признаки жизни, но душа его уже отошла в лучший мир.
Обратный путь я помню лишь урывками: путь сквозь заросли, падение в лужу, встреча с конной милицией и сбивчивый рассказ о происшествии с клятвенными заверениями прийти потом в участок. Отсутствие родителей дома, горячий душ после 50 грамм виски. Из последних сил я постарался привести одежду в порядок, а потом рухнул спать.
В участке на меня смотрели косо, но предъявлять ничего не стали. Сказали, что благодарны за помощь. «Можете идти».
