Поколение

извиняясь за молчание, добавил: "Приехали почти".
На секунду все внутри опустилось. Я закрыл, успокаиваясь, глаза. "Вот, Ворожанин, ты и дома", - повторил я про себя.


 
Не было ни мыслей, ни чувств, осталась лишь одинокая фраза, упорно бившаяся в оцепеневшем сознании…"Вот, Ворожанин, ты и дома". Отрешенно я смотрел, как из-за очередной лесополосы стали выплывать уныло-серые, придавленные временем и непогодой к земле дома. Единственная улица убого щерилась пробелами между строениями.
Я старался не вспоминать что было дальше, часто ловя себя на том, что даже наедине с собой пытаюсь как можно меньше думать об этом. Смущение, даже стыд от того, что не смог отказаться от поездки… Мать Ворожанина, обессиленно повисшую у меня на бушлате, исступленно причитающую, что убили ее сыночка… Мелкое предательство Бородастова, не вышедшего из машины раньше нас… Мы с Женей, забытые всеми на улице, на холодном ветру… Испуганная старушка, почти насильно втащившая нас в дом… То, как открыли гроб… Распухшее почти до неузнаваемости, налитое смертельной бледностью лицо, короткий ежик рыжих волос… Как, не выдержав уже во второй раз, я отвернулся…

 

Сколько их безымянных улиц осталось позади? По скольку раз на каждой из них можно было остаться навсегда? Кто их считал эти квадратные сантиметры улиц Грозного?
…Стрельба стала настолько монолитной, что приходилось прятаться за деревьями, скручиваясь, как зародыш. Каждый раз новая волна огня заставляла вгрызаться в почву, судорожно, словно в агонии, сжимать в кулаках прошлогоднюю листву, лицом уткнувшись в землю и зажмурившись от ужаса.
- Перебежками, к дому!..
Какой-то импульс, независимый от сознания, рванул вверх, рожденный криком Ворожанина.
Кэмел успел сделать пару шагов. Что-то немыслимо жесткое ударило в живот,
оторвало от земли и отбросило на несколько метров назад.
На секунду тело стало непривычно легким, вспомнились лица сестренок, брата. Мать, работающая на бахче, разогнула спину и, жмурясь от яркого света, посмотрела на него и улыбнулась. Солнце ослепительной вспышкой ударило по глазам и исчезло за тучами.
Он постарался сделать вдох, и тело сразу наполнилось ватной тяжестью. Вдохнуть воздух не получалось и он попытался всасывать его маленькими глотками, понемногу пропуская в легкие. Постепенно дыхание восстановилось, и боль прошла. Не решаясь открыть глаза, боясь увидеть собственную кровь, он провел рукой по бронежилету. Пальцы нащупали порванную ткань, разбитые магазины с искореженными патронами, торчащие пружины. Он облегченно вздохнул и открыл глаза. Метрах в двух находился толстый ствол дерева. Согнув ноги в коленях, он уперся подошвами в землю и напряг мышцы. Тело двинулось вперед, загребая наслоения гниющей, давно опавшей листвы. И так раз за разом, короткими упругими толчками. У дерева быстро перевернулся на живот и с радостью и недоверием подумал, что черта с два так запросто сдохнет.
Он высунулся из-за ствола. Чуть впереди, за таким же деревом, опустившись на колено, стоял Ворожанин. Из желудка поднялась отвратительная волна страха вместе с переработанной пищей – шея Ворожанина, пробитая насквозь, почти не кровоточила: рваные края, розовое мясо, вывороченное наружу.
- Товарищ старший лейтенант, отходим, - устало крикнул Кэмел. Страх ушел, вместе с ним и силы.
- Кэмел, последний раз попробуем…- умоляюще прохрипел Ворожанин,
задыхаясь и глотая слова.
"Ну и хрен с тобой", - с отрешенностью подумал Кэмел. "Убьют, так убьют", - стало плевать и на свою жизнь и на весь мир вокруг.
- Кэмел, пошли! - крикнул Ворожанин и рванулся вперед.
Но высунуться не удалось. Крупнокалиберный пулемет начал сечь деревья. Щепки фонтаном разлетались в стороны.
- Товарищ старший лейтенант, отходим! - заорал Кэмел во всю глотку, - ну его на хуй!
Ворожанин кивнул и лишь пулемет замолчал, бросился бежать, даже не пытаясь пригнуться. В пять мощных скачков он покрыл расстояние до Кэмела. Но вдруг, нелепо споткнувшись, рухнул на землю, по инерции проехав на животе еще метра полтора. Кэмел не сразу заметил, как на спине, по зелено-коричневой материи камуфляжа стало расползаться бурое пятно, поэтому долго, матом орал на Ворожанина, требуя, чтобы тот отполз за деревья. Когда до него, наконец, дошло, что тот его не слышит, наступило секундное оцепенение. Мышцы задубели. В голове не было мыслей – исступленное бешенство мутной волной захлестнуло весь организм. Откинув автомат, он кинулся к Ворожанину, рванул его от земли и так, не останавливаясь, со звериным ревом бежал до самого угла дома, где были свои, помощь и, главное, жизнь…


 
Гроб вынесли за ворота. Три человека то и дело менялись в ногах и в голове. Только Бородастов не уступил своего места никому. Так и нес до самого кладбища.
Тяжелые свинцовые тучи закрыли солнце. Сухой холодный ветер обжигал лицо, голые кисти рук. Я намеренно отстал, идя в самом конце. В голове все еще стояли события последних двух часов. Мысли, вопреки здравому смыслу, снова и снова возвращались к тем минутам, когда, наконец, сняли крышку гроба…
…Безумные глаза и конвульсивные движения сестры Ворожанина, рвавшейся к телу брата. Ее крепко держали, боясь, что в таком состоянии она может совершить что-то необдуманно-ужасное. Но, только увидев брата, она вдруг обмякла. Ей поднесли табуретку, осторожно усадили и она с удивлением, недоверчиво уставилась в его лицо. Так, неподвижно, ухватившись за край гроба, она просидела два часа, почти не отрываясь, смотрела в мертвые черты, словно пытаясь отыскать в них ответ на что-то давным-давно недоговоренное и невысказанное. Мать, на время забытая всеми, неожиданно сорванным голосом хрипло и громко, в упрямом нежелании признать правду, стала требовать, чтобы ей возвратили ее сыночка, живого и настоящего, а не этого в гробу. И Люба, сестра, жалобно заплакав, повернулась и испуганно закричала на нее: "Мама, мама, ты что говоришь, как тебе не стыдно". И мать после ее слов вдруг притихла и беззвучно затряслась, не в силах справиться с нахлынувшими слезами…
Я оторвался от своих мыслей. Дул все тот же холодный ветер, все так же плавно покачивался над десятками обнаженных голов гроб. Несколько сот метров единственной улицы поселка. Те же одинокие дома, с провалами белой бесконечности между ними, серые, полусгнившие заборы. Низкая бетонная коробка магазина с облезшей краской, мутными, годами не мывшимися витринами и огромным замком, заржавленным и давно не снимавшимся. И, наконец, заснеженное шоссе, а за ним кладбище, совсем маленькое, огороженное низкой изгородью. Десятки старых крестов, раскиданных в беспорядке по всей территории. Запустение и унылость…
Его могилу вырыли в самом центре, между двух берез. Смерзшаяся глина насыпью возвышалась над прямоугольной ямой. Люди подходили, спотыкаясь о комья грунта, заглядывали вниз, словно проверяя глубину, и, вздыхая, отходили.
Гроб опустили в могилу. Мать, сестра, родственники бросали в яму по горсти мерзлой земли, которая отскакивала от крышки гроба с дробным треском, резавшим слух.
Мы с Женей стояли позади всех, прислонившись к березам. Наконец, могилу засыпали землей. Постепенно все начали расходиться. Мы остались одни. Я подошел к могиле. Крест еле заметно покосился. Я обернулся. "Попрощаемся?"- получилось почти просительно. Женя отрицательно покачал головой, издали наблюдая за мной. Я присел на корточки и поднял горсть глины.
- Холодно тебе там, наверно?
Ответа не было. Я усмехнулся, поймав себя на том, что на какую-то долю
секунды и вправду поверил, будто услышу ответ.
Захотелось высказать все, что я о нем думал. Задумавшись с чего начать, я пытался подобрать нужные выражения.
Вспомнилось, как целыми днями, в полной амуниции он гонял наш взвод по холмам, не давая пить, обливая потоками мата за остановки. С какой садистской яростью хлестал ремнем за малейшую провинность, так, что металлические бляхи не выдерживали и от них отскакивали припаянные крепления. И каким праздником казался единственный выходной в году, когда Ворожанин, решив отдохнуть, не пришел в часть… Потом были брошенные квартиры в Грозном, медленный поворот к безумию, дома, что он пытался взять в лоб, рискуя жизнями всего взвода, и, наконец, тот, последний, где удача изменила ему…
Тогда обиды и оскорбления были достаточным поводом для ненависти, но сейчас все это казалось мелким и незначительным. И вдруг я понял, что смерть Ворожанина была и окончательной платой за его грехи, и его же оправданием в наших глазах.
Не произнося ни слова, я поднялся и пошел к выходу с кладбища. Женя дождался меня, кинул последний взгляд на могилу и, вздохнув, негромко сказал: "Большой он был грешник". Я кивнул и мы, не оборачиваясь, поплелись к дому.
Утром за нами пришла машина и мы, наскоро попрощавшись, поехали назад… Впереди ждала война…
 


C тем же диким криком Кэмел втащил Ворожанина за угол, и лишь здесь с нервной усмешкой подумал, не сходит ли он с ума. В паре десятков метров, откинувшись на стену, морщась от раны в бедре, сидел Ивашкин. Увидев Кэмела, он привстал, опираясь на автомат, и, держась за стену, заковылял ему навстречу. Хромая и скрипя зубами от боли, сделал несколько шагов и остановился: едкий пот застилал глаза. Он вытер его рукавом бушлата и ощупал пропитанные кровью штаны.
Кэмел осторожно стащил Ворожанина со спины и аккуратно уложил на асфальт. Метрах в двадцати позади мощным глухим хлопком взорвалась мина. Упругая взрывная волна сильно толкнула в спину. Уже подошедший Ивашкин машинально пригнулся. Кэмел, оглохший от гула, что есть силы, закричал ему в лицо, указывая рукой на Ворожанина: "Ивашка, вколи ему промедол. Я щас вернусь". Развернулся и побежал назад, за оставленным под деревьями автоматом.
Ивашкин тяжело опустился рядом и полез в карман за аптечкой. Шприц прыгал в трясущихся пальцах, игла не желала прикручиваться. Он прислонился спиной к сырой стене и закрыл глаза. В голове иногда всплывала мысль, почему он здесь и зачем держит шприц в руках, но туман тут же застилал ее. В ушах мучительно звенело, и лишь редкие стоны Ворожанина вырывали из полузабытья и заставляли открывать глаза. Но тело Ворожанина постоянно уплывало в сторону, стена дома напротив плавно погружалась в асфальт. Он сразу же прикрывал глаза. Иногда ему казалось, что Ворожанин мертв и вся эта суматоха напрасна: тело лежало недвижной массой на тротуаре, ноги, обутые в армейские ботинки, беспомощно свесились с бордюра на, бывшую когда-то проезжей, разъезженную гусеницами танков, часть улицы.
Неожиданно жгучая боль в щеке привела в себя и заставила открыть глаза. Темнота резко надвинулась, и голова мотнулась вправо. Он мягко повалился на асфальт. Что-то сильно рвануло его вверх. И опять удар. Он с трудом разлепил слипшиеся веки. Перед ним сидел на коленях Кэмел. Рука его, отведенная в сторону для удара, устало опустилась.
Вырвав из сведенных судорогой кулаков Ивашкина шприц, он с силой, через штаны, вогнал иглу в ногу Ворожанина. Тот даже не пошевелился. Уровень жидкости в шпице медленно пополз вниз.
Дрожащие руки Кэмела осторожно, боясь сломать иглу, вытащили ее из бедра. Он глубоко