России, в том числе, Москва, внешне не преобразился столь разительно, как Казань Шаймиева, и я считаю её самым красивым городом в стране. Реконструирован исторический центр города, восстановлены и отреставрированы все городские мечети, церкви и монастыри. В Кремле построена самая большая в Европе мечеть «Кул Шариф», а из папских покоев Ватикана после долгой одиссеи наконец-то вернулась восвояси животворящая икона Казанской Божьей Матери. Снесены трущобы, вычищен осветлённый фонтанами Булак, в Кабане вновь водится рыба. Пущено метро, возведён новый мост через Волгу, а всё ближнее Подказанье застроено такими коттеджиками – что твоя Европа. И каждый год я, хоть на пару деньков, стараюсь наведаться в родную Казань, чтобы «свои ладони в Волгу опустить».
Но какой город – тот или этот, этот или тот – мне нравится больше, пожалуй, и не отвечу. Скажем так, нравятся оба, и каждый по-своему. Почему? Попробую объяснить.
К 200-летию Казанского университета, ныне зовущемуся Приволжским федеральным, вроде бы всё сделали по высшему разряду: восстановили мемориальный ныне актовый зал, лепнину, реконструировали внутренний двор; стены, потолок и лестницы главного здания сверкают великолепием дорогого евроремонта. Одним словом, гостям, особенно из-за «бугра», показать незазорно. Ничего не скажу, всё современно, эстетично и, надеюсь, функционально. Вот только почти полностью выветрился неуловимый дух старого, императорского университета, который я явственно ощущал все пять лет учебы. Гулкие пустые стены, на которых когда-то была размещена интересная информация о кафедрах биофака и его выпускниках, вывешивалась притягивающая, словно магнитом, студентов и преподавателей длиннющая факультетская стенгазета «Бигль», по всей видимости, полностью отвечают новой концепции дизайна и композиции внутреннего пространства.
Да и просто так войти в здание, даже мне, выпускнику, не удастся. Потому как пропускной режим, турникеты и бдительные «секьюрити». А ведь я не забыл, что почти ни одно окно универа в бытность мою студентом не было закрыто решётками, даже на первом этаже, и мы нередко лазили в окна аудиторий. Вся «охрана» состояла из старенького седого еврея дяди Бори, старавшегося выглядеть суровым и принципиальным. Его всё равно никто не боялся, и каждый желающий мог свободно зайти в любое здание университета…
Застраивает ныне Казань помпезными зданиями и дворцами в викторианском и ампир стилях (любая европейская столица позавидовала бы!) и место, где когда-то торчали трущобы Федосеевской слободки, что под стенами Кремля, и где я когда-то дежурил в составе «добровольной» народной дружины биофака. Казань, пышно отпраздновавшая своё тысячелетие и готовящаяся ко всемирной Универсиаде. Казань, сбросившая обаяние патриархальности, но вспоминающая свою историю – город, в котором сделан неплохой «евроремонт». И именно это, сдаётся мне, стало самым символичным и знаковым.
Просто другие времена? Конечно. Другие…
Воспоминание первое.
«Человечный человек» и идейная наковальня университета
1
Казанский государственный (КГУ), в прошлом Императорский (КИУ), университет, основанный в 1804 году – один из старейших ВУЗов страны. Его имя связано со многими научно и исторически значимыми людьми. Это Лобачевский, Зинин, Бутлеров, Флавицкий, Зайцев, Марковников, Лесгафт, Бехтерев, Энгельгардт, отец и сын Арбузовы, Завойский, Альтшулер, Лев Толстой, Аксаков, Джалиль.
Основатель неэвклидовой геометрии Николай Лобачевский более 20 лет был ректором КИУ, восстанавливал университет после сильнейшего пожара, уничтожившего город – именно при нём комплекс старых зданий ВУЗа, включая главный корпус, где находился и находится мой родной биофак, обрёл тот архитектурный облик, который сохранился до наших дней. Активно боролся с эпидемией холеры – университет был островком безопасности среди моря страшной заразы - радел за студентов, одним словом, был достойнейшим из людей, настоящим национальным достоянием и гордостью России. И его, и только его имя обязан был носить наш университет – об этом мы, студенты (преподаватели помалкивали), вполголоса говорили довольно часто.
Но университет носил имя вождя мирового пролетариата, «самого человечного человека» – В.И. Ульянова-Ленина. Семнадцатилетний Володя Ульянов в год казни старшего брата, народовольца Александра, покушавшегося на царя, был без экзаменов зачислен на первый курс юрфака Казанского Императорского университета. Добавить к этому, что пенсия его усопшего батюшки Ильи Николаевича, губернского инспектора учреждений народного образования, позволяла снимать немаленький двухэтажный дом в Казани, никогда не работать его вдове и матери Ленина Марии Бланк, содержать целую ораву детей. И даже таскать за собой фамильный рояль, на котором исполнялась «Аппассионата» Бетховена, которую будущий вождь так любил послушать.
Проучился на юрфаке КИУ молодой Володя Ульянов неполный семестр, потом подбил студентов на бузу, впоследствии названную исторической «сходкой», за что был исключён из университета. Точнее, официальная историография утверждала, что швырнул свой студенческий билет непокорный Володя сам. Начало петиции «сходки» я, впоследствии не раз водивший экскурсии по ленинскому мемориалу университета, помню до сих пор: «Собрало нас сюда не что иное, как сознание невозможности всех условий, в которые поставлены русская жизнь вообще и студенческая в частности…» Стоит отметить, что начало этой петиции универсально и злободневно в качестве вступления к любому протестному мероприятию, как говорится, вне времени и пространства.
За это будущий «гений человечества» получил «страшное» наказание: был выслан под надзор полиции в родовое имение своей матушки, в деревню Кокушкино, позже переименованную в Ленино-Кокушкино, неподалеку от Казани. Надзор заключался в том, что изредка к нему приходил местный урядник, олицетворявший собой, видимо, всю репрессивную машину царского самодержавия, и они-с соизволяли попивать чаёк-с с юным «врагом Отечества», беседуя за жизнь. К тому же Володе в милой уютной деревушке, в отличие от беспокойного губернского центра, уже никто не мешал в беседке, в тени деревьев около речки Ушни изучать «Капитал» Маркса.
А произойди всё это не при царе-батюшке, а после Октябрьской революции и Гражданской войны, случившихся в нашей истории не без активного участия Владимира Ильича? Интересно, родной брат террориста Александра Ульянова был бы также гуманно наказан за своё бузотёрство в университете? Вероятнее всего, след Володи затерялся бы в колымских лагерях. А если бы старший брат был обвинён в покушении на товарища Сталина, то младшего наверняка бы поставили к стенке и без «исторической сходки»! Вот ведь какая диалектика…
Но вернёмся в пору моего студенчества. Факт кратковременной «засветки» Владимира Ильича в Казанском университете наложил мощнейший отпечаток на всю дальнейшую историю учебного заведения. О том, что нам выпала великая честь учиться в Ленинском университете, твердили кругом денно и нощно, особенно на первом курсе. Дореволюционное существование университета и какие-то непонятные научные достижения в этот реакционный до мозга костей период порой казались нонсенсом, солнце над ним взошло только после учебы Володи Ульянова, и исключительно после Великой Октябрьской Социалистической Революции. Преподавательский состав университета до революции – почти сплошь ретрограды-реакционеры, один ректор Магницкий чего стоил, татар на учёбу почти не брали. Да и Лев Толстой учёбу здесь бросил! Даже Евгений Евтушенко в поэме «Казанский университет» сумел разглядеть у студенток-комсомолок «глаза народоволок», «обласкав» их при этом ныне дико звучащей аллегорией, как дочерей «наивных террористских бомб».
На мастерски выкованных дореволюционных воротах во двор университета со стороны улицы Ленина (ныне Кремлевской) у флигеля, где жил когда-то Лобачевский, кто-то очень бдительный потрудился убрать перемычку у буквы И в выкованной аббревиатуре славянских букв КИУ. Ленинский университет по определению не мог быть императорским. Правда, сейчас перемычку к многострадальной букве «И» там все-таки, слава Богу, приварили, но без славянских завитушек. Говоря шире, возврат на место этой современной перемычки воспринимается мной, как символ, хоть и похвального, но, к сожалению, безвозвратно утратившего органичную преемственность сегодняшнего стремления восстановить хоть какие-то исторические традиции. И не только в Казани, но и во всей России. Тем не менее, за попытку – спасибо. «Кто стреляет в своё прошлое из пистолета, рискует получить ответ из пушки» – кажется, так мудро выразился кто-то из классиков.
Напротив главного здания университета был поставлен памятник в окружении цветочной клумбы: молодой Володя Ульянов, забросив через плечо сюртук униформы КИУ, с книгой в руке идёт на занятия. За памятником полукругом большая скамья со спинкой на мраморном постаменте. Это место неофициально зовётся «Сковородкой» и очень популярно среди студентов: оно никогда не затенено, за ним небольшой сквер, очень удобный для встреч. Фразу «встретимся на «Сковородке» я слышал и говорил сам несчётное количество раз. У брачующихся студентов университета стало традицией приезжать свадебным кортежем на «Сковородку» и возлагать к памятнику знаменитого студента цветы с обязательным фотографированием.
2
Не сложно догадаться, что преподавание общественных дисциплин, призванных выработать марксистско-ленинское научное мировоззрение у студентов, было особым. Нам предстояло изучить «Историю КПСС» (три семестра), «Марксистско-ленинскую философию» (по семестру на диамат и истмат), «Политэкономию» (семестр – капитализма, семестр – социализма), «Научный атеизм» (один семестр) и, как вершину познания, «Научный коммунизм» (два семестра). По последней дисциплине сдавался единственный государственный экзамен на пятом курсе. Я давно подметил одну закономерность: если научность предмета вызывает некоторые сомнения, это особо акцентируется в самом названии дисциплины, его изучающей.
Специфика нашего факультета требовала изучения ещё одной специальной, но, фактически, тоже почти общественной, дисциплины – «Дарвинизм» (эволюционная теория).
Но начиналось всё на первом курсе с «Истории КПСС», или, как мы говорили, «истории партии», без уточнения какой, поскольку, в те времена, количество партий, понятное дело, не могло быть больше одной. Читал лекции и вёл семинары преподаватель Михаил Николаевич Софронов – бывший фронтовик. Он ходил с палочкой, манерой говорить и убеждать напоминал мне незабвенного харизматика, некогда второго после Горбачёва человека в партии, Егора Кузьмича Лигачёва – эдакого «Торквемаду» заката эпохи исторического материализма.
Свою идейную, почти кержацкую крепость Софронов продемонстрировал сразу, на первом же семинаре, на который было задано изучить и законспектировать «Манифест Коммунистической партии» Маркса и «Три источника и три составные части марксизма» Ленина. Была вызвана отвечать
